В кого стреляли эти люди? Поблизости от них стояли три лошади. Значит, они приехали втроем. Где же был третий? Я высунулся еще дальше и увидел внизу, вплотную к ребру скалы, трех лежащих лошадей, казавшихся мертвыми, потому что они не двигались. А над ними, в каких-нибудь тридцати локтях, на площадке, куда мог забраться только хороший скалолаз, скорчились за уступом скалы трое, спасаясь от летящих в них пуль. Я разглядел эту троицу: за уступом скрывались женщина и двое детей. Возможно, правильнее было бы их назвать юношами, впрочем, черт их лиц я различить не мог. Вооружены они были только луками и время от времени посылали в нападавших то одну стрелу, то другую, но стрелы не долетали до цели. Мужчины против мальчишек и безоружной женщины! Фу! Что это должны были быть за мужчины! Самые бесчестные люди! Я мгновенно решил помочь парнишкам, потому что мне было ясно, что речь идет об их жизни. Чтобы самому не подвергаться большой опасности, я должен был напасть врасплох и ошеломить атакующих в тот самый момент, когда они будут перезаряжать ружья. Я вернулся к лошади и сел в седло. Вытащив оба своих ружья из чехла, я закинул медвежебой за спину, а штуцер взял в руки и приготовил оба револьвера на поясе. После этого я стал ждать. Раздался выстрел, почти сразу же за ним другой, и тогда моя лошадь выскочила из-за скалы и помчалась на обоих стрелявших. Они заметили меня и застыли, не двигаясь, ошеломленные неожиданным появлением человека, который просто не мог оказаться в этом месте и в это время. Белый был среднего роста и одет был в легкий костюм принятого в этих краях покроя. У него были очень резкие, чеканные черты лица — их нельзя было, пожалуй, забыть никогда. На поясе у него висели пистолет и нож, а в правой руке он держал только что разряженную одностволку. Похоже был одет и краснокожий, но голова его оставалась непокрытой, а длинные волосы были украшены орлиным пером вождя. Поверх пояса виднелась только рукоятка ножа; ружье у него тоже было одноствольным и тоже только что разряжено. — Доброе утро, сеньоры! — приветствовал их я, остановив прямо перед ними свою лошадь и держа в правой руке штуцер. — На кого это вы здесь охотитесь? Видно, на какого-нибудь зверя? Они не отвечали. Я притворился, словно только сейчас увидел мертвых лошадей, и продолжал: — A-а! Вы стреляете по лошадям? А лошади-то оседланные! Значит, вы метите во всадников? Ну, и где же они? Краснокожий потянулся к своему патронташу, чтобы заняться перезарядкой ружья. Белый сделал то же самое, ответив при этом: — Что вы вмешиваетесь в наши дела? Убирайтесь отсюда! Нечего вам здесь делать! — Нечего? В самом деле? Это — ваше мнение, и о нем еще можно поспорить. Кто встречает на своем пути мужчин, стреляющих в женщин и детей, тот, пожалуй, имеет право узнать причину такого поведения. — Ну, и какой ответ он получит? — Тот, который потребует, конечно, если он человек, способный заставить ответить. — И вы, похоже, считаете себя именно таким мужчиной? — насмешливо спросил белый, тогда как краснокожий хладнокровно вытащил патрон, собираясь загнать его в ствол. — Конечно, — ответил я. — Не выставляйте себя на смех, а лучше смывайтесь поскорее отсюда, иначе наши пули вам покажут… — Ваши пули, негодяи? — прервал я его, направив дуло своего ружья прямо ему в грудь. — Отведай прежде мою! Знаешь, сколько пуль сидит в штуцере Генри? Немедленно сложите оружие, иначе я продырявлю вам головы! — Шту… цер… Ген… ри! — выдавил по слогам белый, уставившись на меня широко раскрытыми глазами и выпуская ружье из рук. Как случилось, что простое сочетание слов «штуцер Генри» нагнало на него такой ужас? Индеец был далек от того, чтобы проникнуться тем же ужасом. Он хладнокровно взвесил ситуацию. Дуло моего ружья было нацелено не ему в грудь, а его белому товарищу, тем не менее он не отважился дозарядить свое ружье. Но было одно средство, чтобы быстро обезвредить меня. И краснокожий подумал, что сможет им воспользоваться. Молниеносным движением он выхватил из-за пояса у белого пистолет и направил его в меня. Но столь же быстро я перевел свое ружье, целя ему в руку, и, прежде чем он смог большим пальцем поднять курок пистолета, щелкнул мой выстрел, и пуля впилась ему в руку. Мгновение он стоял, словно окаменев и глядя на кровоточащую руку, из которой сразу выпал пистолет, потом он перевел взгляд на меня, крикнув при этом белому: — Таве-шала! После этих слов он, не глядя даже на лежащие у его ног ружье и пистолет, прыгнул к лошадям, вскочил на одну из них и умчался прочь. — Таве-шала! — повторил белый, стоявший до этого мгновения неподвижно. Потом он прибавил по-английски: — Тысяча чертей! Где были мои глаза? Вождь прав! В мгновение ока он подскочил к другой лошади, прыгнул в седло и умчался за краснокожим, также оставив лежать на земле свое ружье. Мне даже не пришло в голову удерживать ни одного, ни другого. Но что должны были означать два этих слова — «Таве-шала»? Они были произнесены на языке, которого я не знал. Когда те двое умчались, со скалы раздался тройной крик восторга. Женщина и оба мальчишки видели, что произошло; они поняли, что спасены, и выражали криком свою радость. Но кричали они и радовались слишком рано. Они не видели, что над ними, на самой верхушке скалы появилась голова. Владелец ее посмотрел вниз, потом показалось ружье, потом — рука, которая держала двустволку. Человек, находившийся наверху, явно собирался прицелиться и выстрелить в ликовавшую троицу. Люди эти оказались в смертельной опасности. Слова, которые они мне кричали, принадлежали языку мимбренхо, которым я достаточно бегло владел, благодаря урокам вождя апачей Виннету. Поэтому я закричал им: — Те за арконда; нина акхлай то-зикис-та![48] Они повиновались с молниеносной быстротой и так близко прижались к скальной стенке, что я уже больше не мог видеть их снизу. Человек наверху, кажется, тоже не видел их; но от своего намерения он не отказался; только на мгновение исчез и появился в другом месте, выступавшем подобно балкону несколько ниже; оттуда он, как мне показалось, все-таки увидел женщину с детьми и мог застрелить их. Надо было спасать эту троицу. А выход был только один: я должен был убить его. На такой высоте его мог настичь только тяжелый заряд. Штуцер для такого выстрела не годился. А если первая же моя пуля не попадет в него, то этот человек сможет осуществить свои намерения. Моя лошадь вела себя беспокойно. Поэтому я выпрыгнул из седла, отбросил штуцер и взялся за медвежебой. Как раз тогда, когда я поднял его тяжелый ствол, человек навел на женщину и детей свое ружье. Времени на прицеливание у меня было мало — я почти сразу надавил на спуск. Раздался выстрел, повторенный стенками ущелья. Тяжелое старое ружье звучало в горах, как мортира. Человек лежал на вершине скалы. Я видел из-за большого расстояния только его голову и локоть, да и то не слишком отчетливо. Мне показалось, что после моего выстрела голова незнакомца дернулась в сторону, но он не откинулся назад, а рука все держала направленное вниз ружье. Я послал вторую пулю. Человек все еще не исчезал, но и не стрелял. Поэтому я быстро перезарядил ружье. Но здесь я увидел, что трое моих подзащитных снова выдвинулись вперед, а один из мальчишек закричал мне: — Не стреляйте больше — он мертв. Сейчас мы к вам спустимся. Случается, что после битвы трупы солдат находят точно в таком положении, в каком их застала пуля. Может, и эта внезапная неподвижность объясняется той же причиной? Я видел, как трое спускались вниз, пошел к ним навстречу и столкнулся с ними у подножия скалы. Женщина была еще молода; по индейским понятиям, она была очень красивой скво[49]. Мальчишкам, примерно, было одному пятнадцать, другому — семнадцать лет. Их изодранная одежда свидетельствовала о том, что они давно уже находятся в пути. Я протянул каждому из этой троицы руку и спросил, как это принято у индейцев, предпочтя обратиться скорее к ребенку, чем к женщине, у старшего: — Своих врагов ты знаешь? — Бледнолицего нет, а обоих краснокожих знаю. Старший был Вете-йа[50], вождь племени юма; другим был Гати-йа[51], его сын. Они были очень молоды и, возможно, еще не получили имени, а я не хотел быть невежливым, спрашивая об их взаимоотношениях с врагами, поэтому осведомился следующим образом: — Я не знаю ни Большого, ни Малого Рта и никогда о них не слышал. Какие основания были у этих краснокожих, чтобы убить вас? — Много лун назад они напали на наше племя и хотели ограбить нас, хотя мы до того жили с их народом в мире. Мы заранее узнали о нападении и победили племя юма. При этом вождь был взят в плен. Налгу Мокаши[52], наш отец, предложил ему честный поединок и победил в схватке. Но вместо того, чтобы убить врага, он позволил ему бежать. Это у нас считается большим позором, так как говорит о неуважении к врагу, о чем ты, пожалуй, не знаешь, потому что ты бледнолицый. — Я знаю об этом, потому что мне очень хорошо известны обычаи и привычки краснокожих. Много лет и много зим я общался с храбрыми индейскими племенами, в том числе и с Сильным Бизоном, вашим отцом; с ним я раскурил трубку мира. — Значит, ты не обычный бледнолицый, и твое имя должно быть очень известным, потому что наш отец — храбрый воин и возьмется за калюме[53] только в присутствии знаменитого человека. — Вы узнаете мое имя. А теперь рассказывай дальше, как вы оказались здесь, как встретились с двумя юма и с белым человеком. — Вот эта скво — наша шилла[54]. Когда она еще была девочкой, к нам прибыл вождь племени опата, заявив о своем желании взять ее в жены. Отец позволил ей следовать за ним. Мы очень тосковали по ней и захотели навестить ее. В продолжение двух лун мы жили у опата, а когда собрались уезжать, она поехала с нами, чтобы увидеться с отцом. — Это было непредусмотрительно! — Простите! Со всеми племенами мы живем в мире; отряд опата сопровождал нас большую часть пути, а когда мы с ними расстались, и они, и мы были убеждены, что о какой-либо опасности и думать нечего. Юма живут далеко отсюда, и мы не могли предполагать, что их вождь окажется в этих краях. Каждый порядочный охотник оставит в покое женщину и детей. Но Большой Рот узнал нас и обстрелял. Мы еще не стали воинами, поэтому нам еще не присвоили имен. С нами были только лук да стрелы, и защититься мы не могли. Поэтому мы быстро соскочили с лошадей и решили спрятаться в скалах. Мы успели скрыться за скалу, и если бы враги осмелились подобраться к нам, мы убили бы их стрелами. И тем не менее мы бы погибли, если бы ты не спас нас, потому что Большой Рот, когда увидел, что мы защищены скалой от пуль, послал своего сына забраться по склону еще выше нас и расстрелять нас оттуда! — А белый тоже стрелял? — Да, хотя мы его не знали и ничего плохого ему не сделали. Он отдал даже Маленькому Рту свое ружье, потому что оно было двуствольное, а значит, можно было скорее и легче убить нас. Этот белый заслуживает за свой поступок смерти, и он должен будет умереть, как только мы его встретим. Я хорошо рассмотрел его лицо. При этих словах он вытянул свой нож и сделал им такое движение, словно протыкал кому-то сердце. Я видел, что мальчик говорил вполне серьезно. Тут я вспомнил о тех словах, которые вырвались у Большого Рта, когда моя пуля попала в его руку. Поэтому я спросил: — Может быть, тебе знаком язык юма? — Мы знаем очень много их слов. — Тогда, может быть, ты сможешь сказать, что означают слова «таве-шала»? — Это я очень хорошо знаю. Они означают: «Дробящая Рука». Такое имя носит один великий белый охотник, друг знаменитого вождя апачей Виннету. Бледнолицые называют его Олд Шеттерхэндом, и наш отец однажды сражался вместе с ним против команчей, а потом выкурил трубку мира и вечной дружбы. А где ты слышал эти слова? — Их выкрикнул Большой Рот, после того как я всадил ему пулю в руку. — Ты сделал это так, как обычно поступает Олд Шеттерхэнд. Он не убивает врага, а только обезвреживает его. Его пули никогда не проходят мимо цели. Он посылает их либо из медвежебоя, поднять который может только очень сильный мужчина, или из ружья с коротким стволом, куда он набивает столько пуль, что стрелять можно бесконечно… Он прервался посреди фразы, внимательно осмотрел меня сверху вниз, а потом закричал, повернувшись к сестре и брату: — Уфф! Как слепы были мои глаза! Этот меткий стрелок попал в нашего врага с такого большого расстояния. Посмотрите на тяжелое ружье в его руках! Там, где он стоял прежде, лежит второе ружье, которым он раздробил руку Большого Рта. Вождь назвал его Таве-шала. Пусть мой юный брат и моя сестра отступят в почтении, потому что мы находимся перед великим белым воином, о котором наш отец, великий герой, говорил, что он ни с кем не может его сравнить! Таков был индейский обычай восхвалять достоинства другого человека, часто их преувеличивая. Юноша, не смущаясь, говорил мне комплименты прямо в глаза. Все трое отступили назад и низко склонились передо мной; однако я протянул им руку и сказал: — Да, я тот, кого называют Олд Шеттерхэндом. Вы оказались детьми моего храброго и знаменитого друга, и мое сердце радуется тому, что я пришел вовремя и спас вас от врагов. Правая рука вашего смертельного врага раздроблена, и он никогда больше не сможет держать в ней топор войны. Вы должны помнить тот день, когда он бежал от вас как последний трус. А теперь пошли к лошадям! Они последовали за мной к тому месту, где осталась моя лошадь, а поблизости от нее находилась лошадь Маленького Рта. Там лежал и штуцер Генри, а рядом были брошены обе одностволки и пистолет. Я увидел, что моя пуля, прежде чем поразить руку краснокожего, прошла через приклад ружья, а это значительно уменьшило убойную силу; если бы она попала сразу в руку, рана была бы куда тяжелее. Оба ружья принадлежали индейцам. Белый только на короткое время отдал свою двустволку Маленькому Рту, взяв взамен его ружье. Оружие было, естественно, моей добычей. Я вручил каждому из юношей по ружью, а старшему подарил еще и пистолет. Разумеется, они пришли в восторг, потому что обычно индейский мальчишка не имеет права взяться за огнестрельное оружие, но подарок мой приняли сдержанно, потому что краснокожие умеют не только не обнаруживать чувства боли, но и не показывать проявления радости, не выдавая ее даже нечаянным жестом. Лошадь Маленького Рта оказалась превосходным животным; я подарил ее молодой скво, которой не надо было менять мужское седло, потому что индейские женщины ездят на лошади так же, как и их сильная половина. Затем мы подошли к трем застреленным лошадям, которые, как уже упоминалось, лежали у самого подножия скалы. Атакующие не рискнули подойти к этому клочку земли, потому что здесь их могли настичь стрелы индейских мальчишек. Поэтому на лошадях все осталось нетронутым. Это были подарки, полученные ребятами, а также приготовленные молодой женщиной для своего отца. Мы все собрали, включая сбрую. Я захотел подняться на вершину скалы, чтобы взглянуть на Маленького Рта. Мальчишки упросили меня взять их с собой; скво осталась сторожить внизу, в долине. Мы легко отыскали уходящие вверх следы сына вождя. Добравшись до вершины, мы увидели страшно интересную картину. Мертвый лежал вытянувшись, на животе. Голова его свешивалась через край скалы; руки, до локтей, тоже свисали над пропастью, а кулаки так крепко сжимали двустволку, что она не падала вниз. Я наклонился, перехватил ружье и оттащил труп от края обрыва. — Уфф, уфф! — закричали оба мальчишки, показывая на голову убитого. Обе мои пули попали в нее, что вообще-то было чистой случайностью, если учитывать высоту и дальность цели. Стрелок может только мечтать о подобном везении; однако позже у всех индейских костров мою удачу славили как пример высшего мастерства. Труп мы оставили лежать наверху, а сами спустились по склону. У нас не было больше причин задерживаться в этом месте, тем более мы не собирались дожидаться возвращения беглецов, которые могли вернуться за сыном вождя. Большой Рот, вероятно, предположил, что его наследник увидел меня сверху и, не теряя времени, укрылся в надежном месте. И где-нибудь он мог уже ждать сына. Когда же тот не придет, то отец может вернуться и обнаружить труп: тогда в его лице я бы нажил себе смертельного врага. Разумеется, я охотно бы узнал, кто был белым спутником Большого Рта. Двустволка была собственностью этого человека. Я внимательно осмотрел ружье и обнаружил две заглавных буквы — «Р» и «У», вырезанные в нижней части приклада. Первая была, видимо, начальной буквой имени владельца, другая фамилии. Я сразу же подумал об Уэллере. Такую фамилию носил отец корабельного слуги. Этот человек позавчера вечером в обществе индейского вождя был у мормона Мелтона. Все совпадало! Уже не оставалось никакого сомнения в том, что этим вождем был Большой Рот, а белый, который первым обратился в бегство, был тогдашний незнакомец, называвший мормона «братом». Маленький Рот, во всяком случае, тоже присутствовал там. Меня не могло не удивить мое нынешнее столкновение с ними, потому что долина лежала по пути к асиенде Арройо, которой, конечно, касался заговор, подслушанный мною позавчера вечером. Если я угадал, то в этом случае где-то поблизости находился целый отряд юма, который беглецы разыщут и приведут сюда. Значит, надо было немедленно выбираться из этой долины и поскорее отправляться на асиенду. Последняя, собственно говоря, была расположена как раз в том направлении, куда устремились трое краснокожих; однако они решились на это отклонение от своего пути только потому, что надеялись найти там замену двум недостающим лошадям. Скво забралась на лошадь, захваченную мной и подаренную ей, я — на свою. Ребята вынуждены были идти пешком. Я бы охотно уступил им место в седле, если бы этот поступок был совместим с «достоинством Олд Шеттерхэнда». Да им и в голову бы не пришло принять подобное предложение. А лошади были уже перегружены, потому что, кроме нас самих, принуждены были везти на себе вышеупомянутые предметы. Я поехал вперед; оставшаяся троица следовала за мной на некотором расстоянии. Не могу сказать, что мне было бы неприятно вести с ними беседу, но воин моего ранга не мог запросто болтать со скво и двумя ребятишками! Все племя мимбренхо-апачей, к которому принадлежали мои друзья, узнав об этом, воздело бы в изумлении руки. Если бы в Уресе мне сказали, что оттуда до асиенды будет добрый день пути, я постарался бы не нагружать сердце. Полдень наступил и прошел, день уже начинал клониться к вечеру, когда я увидел перед собой те поросшие лесом горы, о которых мне говорили. Прохлада, царившая под кронами деревьев, подействовала на нас благостно после той палящей жары, в которой мы изнывали с самого утра. Путь, по которому я ехал, мне описали довольно точно, только он оказался гораздо длиннее, чем мне его описывали. За два часа до захода солнца мы добрались до маленького озерка, в которое вливался ручей. Тут я снова увидел, насколько выносливыми могут быть индейцы. Оба мальчишки ни разу не отстали от меня; по ним было абсолютно не заметно, что они утомлены долгим пешим маршем. Я бы охотно спешился у ручья и напился, если бы не постыдился их, не бросивших, казалось, ни одного взгляда на прохладную воду, не прислушавшихся к заманчивому журчанию. Озерко располагалось в нижнем конце густо поросшей лесом долины, которая вверх по течению ручья значительно расширялась до таких размеров, что надо было от одного ее края до другого идти, пожалуй, с полчаса. Окаймленная с обеих сторон лесом, долина представляла собой один зеленый луг, на котором встречался цветущий кустарник. На лугу паслись многочисленные коровы и лошади, за которыми наблюдали конные и пешие пастухи, но с первого же взгляда было понятно, что такого количества сторожей здесь недостаточно. Пастухи приблизились, по-приятельски поприветствовали нас, и от них я узнал, что Мелтон со своим караваном еще не прибыл. Это было не удивительно, потому что передвижение переселенцев должно было совершаться гораздо медленнее, хотя бы только из-за тяжелых фургонов. Чуть дальше луг кончался, уступая место полям. Я увидел длинные ряды хлопка и сахарного тростника, между которыми размещались индиго, кофе, маис и пшеница, но все было в таком состоянии, что сразу же можно было определить нехватку здесь рабочих рук. Потом шел большой сад, где можно было отыскать любое плодовое дерево Европы и Америки, но он так одичал, что его запущенный вид огорчил бы любого настоящего садовода. А проехав мимо сада, мы наконец-то увидели перед собой здание асиенды. В тех краях крупные асиенды и эстансии, вследствие небезопасной тамошней обстановки, очень часто напоминают военные крепости. Там, где имелись каменные карьеры, жилые здания окружали стенами, которые не смогли бы одолеть какие-либо враги. Если же подобающего материала нет, тогда устраивают плотный и прочный забор из кактусов или иных колючих растений, которым позволяют свободно разрастаться, и этого вполне хватает для указанной выше цели. Конечно, для опытного бандита такой забор никогда не явится непреодолимым препятствием. Асиенда Арройо была расположена в горах; естественно, там было так много камней, что я, собственно говоря, воспользовался неверным выражением, когда сказал, что мы увидели перед собой здание асиенды. В действительности мы увидели лишь только плоскую крышу главного здания, тогда как все прочее было скрыто стеной, достигавшей высоты по меньшей мере пяти метров. Стена огораживала большой прямоугольник, стороны которого были ориентированы строго по сторонам света. Ручей протекал под северной стеной асиенды и выходил из-под южной. Как я увидел позднее, двухэтажное главное здание располагалось почти посередине, у самого ручья, через который был устроен мостик, выводивший к большим воротам в западной стене. Кроме этого дома, внутри ограды приютились еще и несколько маленьких хижин, в которых жили слуги, а часть из них ожидала прибывающих рабочих; рядом стояли — низкий, вытянутый в длину склад для хранения урожая и множество открытых навесов — четыре деревянных столбика да крыша над ними, под которые при угрозе нападения загоняли скот. Ворота были сколочены из очень крепкого дерева, а снаружи, кроме того, еще и обиты железным листом. Мы подъезжали с юга, а потому вынуждены были обогнуть асиенду и проехать вдоль западной стены, пока не добрались до ворот. Обе створки у них были раскрыты настежь, так что мы беспрепятственно въехали во двор. Несмотря на множество зданий, его заполнявших, двор выглядел пустынным. Видимо, на асиенде жило не так уж много людей, мы не встретили ни одного человека. Я спешился, отдав поводья маленькому индейцу, и направился к мостику, намереваясь пройти в господский дом. И как раз тогда, когда я переходил ручей, дверь дома отворилась, и в проеме показался человек, чье опухшее, в оспинах лицо не производило приятного впечатления. У меня нет предубеждений против рябых; конечно, их лица не блещут красотой, это верно, но ведь и хороший человек может заболеть оспой. Здесь, однако, оспины добавляли только последний штрих к общему неприятному впечатлению. Даже и без оспинок лицо это было бы отталкивающим. Человек оглядел меня сверху донизу и прикрикнул: