— Часов нет, откуда ж мне знать? Половина четвертого, поди… Ротмистр резко повернулся и, на ходу запихивая в карман портсигар Оржанского, бросился к дверям. — Вы куда? — крикнул, было, сотник, но из распахнутой двери уже разносился топот бегущих офицерских сапог. Было уже сумрачно, когда Яшка, нещадно стегая Сивуху, помчал в сторону госпиталя. Выскочив на уже опустевшую церковную площадь, Листок непроизвольно глянул в дальний конец: оттуда, с Торговой улицы, должен был выехать автомобиль Государя. Машинально подумал, что если Император возвращается в четыре, то, если прибавить еще минут десять езды до госпиталя, в запасе всего минут пятнадцать-двадцать! — Гони, Яшка, гони! — прокричал он. — Куда гнать-то, Алексей Николаевич? — крикнул в ответ ефрейтор, сам возбужденный от бешеной езды. — В госпиталь, как говорили? — К штабу, черт безмозглый! К штабу сначала! Через десять минут Листок ворвался в дежурную комнату. Посыльный — конопатый солдат, и сидевший у окна дежурки усатый унтер-офицер — помощник дежурного — оба вскочили. — Где Баков? — накинулся он на унтера. — Вышел, Вашсокбродь! Как только сообщили с вокзала, что Государь Император проехали дамбу, так поручик поднялись к подполковнику, доложить! — За мной! Бегом! — крикнул ротмистр ничего не понимающему унтеру и, сигая через две ступени зараз, ринулся по лестнице на второй этаж. Лавренюк, сидевший за столом, и склонившийся над ним Авилов одновременно поворотили головы на взъерошенного ротмистра, с перекошенным лицом ворвавшегося в приемную комнату. — Где дежурный поручик? — безумно оглядевшись, прокричал он с порога. — Что это значит, ротмистр? — возмутился Лавренюк. — Дежурный, где и положено ему быть — в дежурке. А вот вы почему здесь? Листок подскочил к столу и, склонившись над подполковником — да так, что тот от неожиданности откинулся на спинку стола, — вдруг прошипел в лицо: — Вспоминайте, Павел Эдуардович, быстро вспоминайте: двадцать пятое ноября, Сивцов за этим столом с телефоном в руках, вы рядом, в приемной… Вспоминаете? Сивцов разговаривает со мной, я спрашиваю, имеет ли подпоручик Зайков "Святую Анну", адъютант справляется у вас, вы отвечаете, что не знаете… Вспомнили? — Ну, допустим… — неуверенно произнес подполковник. — Кто-то еще был в это время в приемной? Вспоминайте, Павел Эдуардович, это очень важно! — Не уверен, но, кажется, какой-то обер-офицер… Да! Был! Дежурный по сто пятьдесят шестому полку — что-то докладывал. — Тот, что сейчас дежурит по штабу? — Точно — он! — выдохнул Лавренюк и тут же вздрогнул: кулак ротмистра с грохотом опустился на стол, так что подскочил телефонный аппарат: — Так и есть! Он — поручик Баков! — Черт возьми, Алексей Николаевич! — не выдержал Авилов. — В чем, в конце концов, дело? Листок метнул на него испепеляющий взгляд: — Этот поручик и есть разыскиваемый шпион! Это он отравил стакан армянина, и кто бы ни выпил из него — результат был бы один! Выпей армянин — не стало бы опасного для него информатора; выпей кто из офицеров — обвинили бы перебежчика и, не поверив ни единому его слову, расстреляли, и все одно избавились бы. И это он слышал, что мы интересуемся капитаном Волчановым, имеющим "Анну", и убрал Волчанова, и это ему — товарищу по военному училищу — Сивцов передал дату приезда Императора. А через десять минут Государь прибудет в госпиталь, а его нет! Вот он, — ротмистр кивнул на торчащего в дверях унтера, — он утверждает, что поручик поднялся к вам! Значит, шпион уже там, в госпитале! Лавренюк, опрокидывая стул, вскочил и вслед за Авиловым, расстегивающим на бегу кобуру, бросился к дверям; за ними, отпихнув унтера, выскочил Листок. Но уже на лестнице услыхал его окрик: — Господин ротмистр! Здесь он должен быть! Листок, словно споткнувшись, остановился; вопросительно взглянул на нижнего чина. — Никуда они не выходили из штаба! Здесь они где-то! Листок хотел было крикнуть Авилову, чтобы тот возвратился, но штабс-капитан уже выбежал во двор. — Где здесь? Ах, чёрт! Из окна выпрыгнул! Значит, уже в госпитале… Бегом, дурак! — Окна в решетках, Вашсокбродь, — вновь остановил его унтер-офицер. — Точно! — в сердцах сплюнул ротмистр. — Он же может с окна стрелять — госпиталь светится, как рождественская елка! — По госпиталю? — изумился унтер. — Но это никак нельзя, господин ротмистр! Здесь нет окон на госпиталь! Разве что со слухового окна, что на чердаке — оттуда весь госпитальный двор, похоже, видать… Листок вмиг оказался подле усатого. — Где? Показывай! — Идемте! Они взлетели на третий этаж. Дальше узкая лестница на чердак, небольшая площадка… Низкая дверца приоткрыта — значит, кто-то здесь был! Они замерли. — С какой стороны окно? — прошептал Листок, едва справляясь с колотящимся сердцем. — Сразу напротив этой дверцы… — так же шепотом ответил унтер. — Стой здесь… Если что — стреляй, не задумываясь! Шпион это германский! Понял? Унтер кивнул. Ротмистр вытащил из кобуры револьвер, несколько раз глубоко вздохнул, успокаивая предательское сердце, осторожно просунул в щель пальцы, и, с силой распахнув дверцу, вбежал во мрак чердака… Он успел только разглядеть темный силуэт на фоне окошка, освещенного электрическим светом госпиталя; увидеть, как силуэт шевельнулся, как яркая вспышка полыхнула в глаза… Они выстрелили одновременно. Что-то острое пронзило в ту же секунду левую грудь Алексея Николаевича. Последнее, что промелькнуло перед глазами — прямоугольник окошка, вдруг засветившегося, точно радуясь освобождению от мрачной тени, и медленно, точно опускаясь на дно океана, его сознание сомкнула безбрежная тьма… 26. 27 декабря 1914 г. Госпиталь Из дневника Николая II: "27-го декабря. Суббота. В 9½ встал, пошел к себе, оделся и, выпив чаю, начал заниматься. Жизнь вошла в обычную колею кроме прогулок. В 11 час. принял Сухомлинова. Завтракал Мордвинов (деж.) Принял Горемыкина. Потом читал. Ксения пила с нами чай. От 6 час. до 7¼ принимал Танеева. После обеда долго еще занимался, 24-го декабря наша славная Кавказская армия нанесла решительное поражение турецким войскам, сделавшим глубокий обход нашего правого фланга. Главный бой разыгрался у Сарыкамыша". Прикосновение чего-то мягкого, влажного он почувствовал внезапно. С трудом приподнял веки, но тут же сомкнул их: нечто нестерпимо белое и яркое ударило по глазам… Приоткрыл вновь… На этот раз ослепительную белизну заслоняло чье-то размытое, неясное лицо. До слуха донеслась речь — глухая, далекая, точно эхо; и смазанная, тягучая, словно из медленно крутящегося граммофона… От усталости глаза закрылись, но речь продолжала доноситься… Сознание уловило: "В рубашке… Выживет…" Однако ушли и звуки — он впал в забытье… Несколько раз казалось, будто его качало. Словно на волнах… Только что-то мерно постукивало в ушах звуком вагонных колес… Когда в следующий раз открыл глаза — была ночь. Почему-то не удивился тому — он привык к темноте… Долго смотрел во мрак, пока глаза незаметно не слиплись… Но теперь он спал, ибо видел сон. Вернее не сон, а одно и то же неясное лицо, которое склонялось над ним под звуки смазанной человеческой речи… Очнулся от уже знакомого прикосновения и разглядел поразившее его лицо — женское, с ямочками на щеках и с удивительно ясными зелеными глазами, изумленно глядящими на него. Вдруг вспомнил, что существуют на свете женские лица — он видел их только очень, очень давно… Потом ощутил на лбу что-то мокрое, приятное — его протирали влажной салфеткой… Почему? Одними губами прошептал: — Где… я? — Боже! Заговорил, родненький… — раздался в ответ тонкий голосок. — Радость-то какая! В госпитале вы, в Тифлисе, в палате генеральской. Господи! Надо же доктора позвать! Лицо с ямочками исчезло, и взгляд его воткнулся в потолок — казалось, тот самый, что ослепил своей белизной… Через минуту послышались чьи-то торопливые шаги, и над ним вновь склонилось лицо — теперь мужчины в белом колпаке. Доктор. В глаза бросились такая же белая бородка и светлые усы с длинными тонкими кончиками.