— Так я ведь вестовой лишь у Алексея Николаевича, да вот еще возница при "конторе"! — обиделся Яшка. — А передовая что — не страшна она — дело геройское! Я ведь только и говорю, что здесь веселее… — Вот и молчи, балда! — откидывая окурок, отрезал Росляков и подумал: "Веселее… Вот упустим филера — весел ее-то Листок и покажет! Однако упускать нельзя. Если что — проедем на Армянскую, как договаривались, а уж там "Петрович" нас найдет… В конце концов, квартиру Натальи Ивановны знаю, слава богу! Если что — найду". И вдруг он с неприятным изумлением подумал, что теперь вынужден следить за той, которую еще вчера считал самой прекрасной и благородной дамой гарнизона. В глубине души он не мог справиться с мыслью, что это милое, нёжное существо, от которого потерял голову даже такой сердцеед, как Оржанский, вдруг в одночасье попало в навязчивое подозрение ротмистра. Конечно, Листок не все раскрывает и зря бы не послал его сюда, но сама мысль, что Наталья Берт как-то связана с коварным агентом, посягающим не на кого-нибудь, а на самого Государя Императора, — эта мысль казалась для Алексея совершенно отвратительной, и, несмотря на это, он обязан был выполнить приказ. Хотя бы для того, чтобы доказать всю беспочвенность идиотских подозрений "шефа"! Но для этого требовалось одно — не упустить филера… К счастью, через час снегопад стал стихать. Вместе с тем стало совсем темно. И если бы не тусклые огоньки, замерцавшие внизу, по склону горы, по которому разметался военный городок Сарыкамыш, да не светящиеся слева окна госпиталя, то можно было бы подумать, что весь мир опустился в преисподнюю. И хотя снег все еще падал, свет, исходящий от госпиталя, позволял различать силуэты самого здания, распахнутые ворота, изредка мелькавшие во дворе тени людей… Несколько раз к воротам подъезжали подводы. Росляков и Яшка слышали тогда неясные голоса, скрип колес, размашистые шаги по глубокому снегу. Потом подводы уезжали, все стихало, и вновь воцарялась таинственная тишина, в которой, казалось, слышалось падение снежинок. И лишь редкий треск в морозном лесу нарушал ее разбойничьим выстрелом, заставляя от неожиданности вздрагивать. И тут Алексей различил две странные тени, мелькнувшие в проеме госпитальных ворот. Тени явно приближались, ибо росли в размерах. А вскоре послышались голоса — еще неразборчивые, едва долетающие до слуха, но вскоре стало ясно, что голоса мужской и женский… Сердце Рослякова бешено заколотилось, а в мозгу точно поселился дятел: "Она… Она… Но почему мужской голос? С кем-то уже встретилась? Где же чертов "Петрович"? Почему не подает знаков? Значит, не она?" А тени тем временем все приближались. Говор по-прежнему невнятный, но отдельные фразы уже различимы. И неожиданно Алексея бросило в жар — до слуха долетело: — Не беспокойтесь, Наталья Ивановна, я не тороплюсь. Провожу до самой квартиры! Значит, она, Наталья Берт! И кто-то провожает ее! Агент или очередной ухажер? Ответ ее он не расслышал, но она явно отговаривала своего спутника от рыцарских побуждений, поскольку мужской голос решительно возразил: — Даже не спорьте! В такой темени я вас не оставлю! Да и снегу намело по колено. Идите след в след. "Пожалуй, не агент… — подумал Росляков облегченно. — Разговаривает, скорее, как коллега…" Но не успел он так подумать, как отчетливо, почти рядом, послышалось: — А вот, кажется, двуколка стоит… Хруст шагов стал приближаться; Росляков невольно откинулся в тень крыши и вдруг с ужасом подумал: "Попона!" Но следующая мысль успокоила: "Хотя это и к лучшему — все выглядит естественно!" Однако произошло неожиданное: из темноты выплыла фигура высокого мужчины в шинели военного врача, и громкий голос спросил: — Не подбросишь, братец, на Складскую улицу? На две водки получишь! Яшка, восседавший на облучке и, вероятно, также не ожидавший подобного оборота, не раздумывая, брякнул, похоже, первое, что пришло на ум: — Не имею права, велено здесь стоять! Наступила тишина — доктор, не замечая отчего-то Рослякова, вглядывался в лицо ефрейтора. — Ба! — вдруг вскричал он. — Так я тебя знаю! Ты же человек ротмистра Листка. Что ж, братец, тогда все понятно! Извини… И уже отходя от двуколки, бросил Яшке из темноты: — Почтение передавай ротмистру! От доктора Поплавского! Две тени воссоединились и, о чем-то переговариваясь, стали удаляться вниз по дороге, ведущей к хлебопекарне. Не прошло и минуты — Росляков даже не успел прийти в себя, — как прямо перед ним просунулась физиономия "Петровича". В следующий миг до ушей донесся шепот: — За мной теперь нельзя! Спускайтесь на Торговую, через нее на Армянскую — как уславливались. Только не сразу! Там ждите! Найду сам! И физиономия исчезла. Росляков вновь осторожно высунулся из двуколки, но, как и в прошлый раз, филера уже нигде не было — одна тьма… — Слышал? — прошептал он Яшке, все еще всматривающемуся в темноту, и тот, с тем же благоговейным трепетом зашептал: — Слышал, Вашбродь… Точно призрак какой, язви его в душу… Напужал даже, анчихрист! — Снимай тогда свою чертову попону, едем! * * * Минут через пять они тронулись, до слез в глазах всматриваясь в темноту. Медленно спустились к церковной площади, с нее свернули в проулок, выехали на Торговую улицу — пустынную, вымершую. Лишь редкие огни в одиноких окнах напоминали, что Сарыкамыш все еще обитаем. Они повернули направо, доехали до перекрестка, где начиналась узкая "Армянская" улица, как ее прозывали военные, и со скрипом стали подниматься по ней вверх: Сивуха, утопая в глубоком снегу, с трудом тащила в гору повозку, больше напоминавшую теперь инвалидную коляску. Но незаметно улица приняла более пологий вид, лошадка затряслась резвее, и вскоре они подъехали к другой, более широкой, освещенной двумя тусклыми фонарями "Складской" улице, получившей своё русское название из-за размещенных на ней хлебопекарни и продовольственных складов. Росляков приказал остановить двуколку в тени углового дома. Напротив, чуть левее перекрестка, в одной из изб противоположной стороны улицы и располагалась квартира Натальи Берт. Алексей вылез из двуколки, прошел до угла, стараясь оставаться в тени, и, осторожно оглядев улицу, высмотрел знакомую избу. Ни души… Окна квартиры затемнены, ставни закрыты. Значит, Берт и сопровождавший ее доктор еще не дошли… А это странно — от госпиталя до квартиры всего-то минут пятнадцать ходьбы. Объезд же занял около получаса, и, выходит, они уже с четверть часа как должны были добраться до места! И беса "Петровича" не видать… Где-то задержались? Росляков поглядел направо — с той стороны улицы они и должны появиться… Что ж, мимо не пройдут… Надо ждать… Однако прошло еще около получаса, но никто не появлялся. Слышался какой-то едва уловимый далекий гул со стороны хлебопекарни — вероятно, работала ночная смена… И больше ни звука — звенящая в ушах тишина… И вдруг до слуха донеслись чьи-то хрустящие на снегу шаги. Алексей вновь высунулся из-за угла и посмотрел налево — со стороны соседней через квартал улицы, пошатываясь, двигалась чья-то квадратная тень. Кто-то в широкой бурке и торчащей на голове высокой папахе пересекал Складскую улицу, нетвердой походкой направляясь в сторону госпиталя. Но, поравнявшись с домом Берт, вдруг резко повернул к калитке и, выбив ее ударом ноги, исчез в темноте двора. Вместе с пробежавшей по телу мелкой дрожью в голове Рослякова лихорадочно забилось: "Агент! Надо брать… Боже! Где же "Петрович"? Ждать или действовать самому?" В это время с темного двора донеслась сначала какая-то возня, а потом громыхнула отборная брань. "Не агент! Слишком шумит! — промелькнуло в голове Алексея. — Но какая сволочь смеет так беспардонно врываться во двор Натальи Ивановны?" Теперь Росляков задрожал от возмущения. Он едва сдержал себя, чтобы не кинуться через улицу, но, когда следом раздались громовые удары в дверь да пьяный голос взревел: "Наталья, открывай чертову дверь!" — он уже себя не помнил: выскочил на свет уличного фонаря, яростно промахал Яшке бежать за ним и, выхватывая на ходу револьвер, ринулся к калитке. Во дворе было темно, но, вбежав за изувеченную калитку, он разглядел на крыльце квадратную тень, колотившую в дверь. — Не двигайся, сволочь! — проревел Росляков, не узнавая собственного голоса. — Пристрелю, как скотину! Тень повернулась и замерла. Алешка бросился было к крыльцу, но споткнулся обо что-то мягкое и чуть было не нырнул носом в снег. Хорошо ещё, следом вбежал во двор Яшка с револьвером в руке! Тут же сообразив, что с прапорщиком что-то неладное, он наставил ствол на тень и от испуга заорал еще истошнее, чем Его Благородие: — Стой, где стоишь! Стреляю!! Наступила тишина. Росляков, на четвереньках, поправил съехавшие на нос очки, попытался встать, задел левой рукой что-то твердое, торчавшее, точно сучок на трухлявом древе, и вдруг кто-то тихо застонал… Алексей подскочил как ошпаренный и, будто выстрел в голову — под ним живое человеческое тело! В ту же секунду он с омерзением ощутил на руке нечто теплое и липкое — кровь! Быстро склонился вновь, ощупал тело — в боку незнакомца торчала рукоятка ножа. Машинально припал на колени, нащупал лицо, осторожно приблизил глаза и… отпрянул — тот самый доктор, что признал в Яшке человека ротмистра! — Кто это вас? — вскричал он от ужаса. Доктор только прохрипел. Неожиданно рука его дернулась, медленно поднялась, коснулась правого плеча, обессиленно скатилась вниз, уткнулась несколько раз пальцами в грудь, точно нащупывая орден, и, откинувшись в снег, замерла. Уже навсегда. И в это же самое время с крыльца проревели: — Яшка, скотина, убери, сволочь, ствол! Очумели оба? Что вы с Наташкой сделали, мерзавцы? Куда упрятали? Яшка и Росляков остолбенели — оба вмиг узнали голос сотника Оржанского. 19. 29 ноября 1914 г. Побег Из дневника Николая II: "29-го ноября. Суббота. Утром принял всевозможные кавказские депутации. Посетил епархиальное училище и Тифлисское военное училище. Батальон юнкеров видел на плацу. Погода была дивная и теплая. После завтрака принял католикоза Кеворка всех армян. Затем у гр. Воронцова был доклад по военным действиям. Погулял полчаса в саду. В 5 час. поехал на чашку чая к городскому управлению; все происходило по вчерашней программе. Масса очень любезных дам наперерыв старались угощать меня. В 6½ вернулся и посидел с Воронцовыми до обеда. В 9.20 выехал из дворца с конвоем. Очень тепло проводил меня Тифлис; графиня Воронцова с дамами на станции. В 9.45 поезд тронулся дальше. Пил чай со спутниками. Ночью поезд начал подыматься и качало как на судне из стороны в сторону". Это был день потрясений. Самым горьким было то, что к найденному во дворе телу доктора Поплавского вскоре прибавился труп "Петровича". Его обнаружил местный житель на полдороге от госпиталя до квартиры сестры милосердия. Сразу стало ясно, что оба трупа — дело одного и того же убийцы: оба были хладнокровно зарезаны — филера полоснули по горлу, доктору воткнули какой-то восточный нож под ребра, и там его зачем-то и оставили. Сначала подозрение пало на сотника, оказавшегося в одних подштанниках под буркой да с повязкой на шее, державшей раненую руку в согнутом положении. Но после того как выяснилось, что Оржанский явился со стороны лазарета 39-й дивизии, где он залечивал рану, и именно тогда, когда Поплавский уже лежал с ножом под ребрами, — после этого от сотника отстали. К тому же время убытия показали его лазаретные собутыльники. Сам же Оржанский был пьян настолько, что кроме того, что пришел "выяснить отношения с Наташкой", ничего внятного с него вытянуть не смогли. С Яшкой его с трудом отправили в "контору" отсыпаться, и несколько часов, пока шло расследование у дома Берт, его уже никто не видел. К тому же всех отвлекло известие, что на дамбе, на повороте к вокзалу, пограничники обнаружили еще один труп; как вскоре выяснялось — тело некоего Петросяна, извозчика сарыкамышского торговца Каракаева. Того самого Каракаева, с лабаза которого стреляли в ополченца и Оржанского. И хотя в отличие от первых двух этот несчастный был убит выстрелом в затылок, то обстоятельство, что извозчик был связан с печально известным лабазом, заставляло думать, что и это убийство было как-то связано с двумя первыми. Так что у ротмистра Листка земля уходила из-под ног от одной мысли, что за три дня было совершено шесть дерзких убийств! К этому прибавлялось загадочное исчезновение Натальи Берт. Судя по тому, что в квартире сестры милосердия ничто тронуто не было, все вещи находилось на своих местах, и не обнаружено ни одного намека на совершенный разбой или насилие, создавалось впечатление, что девица даже не успела переступить порог. По крайней мере, соседи по дому — пара пожилых армян — ничего не слышали и не видели. Тогда что же это было — похищение или побег? То, что она не могла быть убийцей двух неслабых мужчин, говорил тот факт, что и врача, и филера, шедшего по их стопам, зарезали одним и тем же ножом… Не могла же она, в конце концов, перерезать горло одному на глазах у другого, а, дойдя до квартиры, покончить и с ним!