— Об чем это вы? — сжавшись, пролепетал рядовой. — О санитаре Асманове, которому утром вы дозволили звонить с сего кабинета! Теперь он убит, а вы, сволочи, этому поспособствовали! Знаешь, что за это полается по военному времени? Ополченец, закатив глаза, издал тяжелый стон: — Нет здесь моей вины… А кто виноват, тот пусть и отвечает! — Вот как? И кто же виноват — Хохлов, что ли? Демьяненко только сжал губы. — Что ж, с Хохлова мы еще спросим! — не стал настаивать Листок. — Только как Асманов сумел уговорить его допустить до кабинета, да без спроса начальства? Не дурак же он? Ополченец с минуту угрюмо молчал и вдруг буркнул: — Больно просил… Дело, говорил, неотлагательное, с контрразведкой связанное… Ротмистр и поручик молча посмотрели друг на друга. — А какое дело — мол, сказать не может, — добавил дневальный. — Поскольку сначала проверить надо, иначе всем госпитальным худо будет… Кто ж опосля таких слов устоит! — Так и сказал — "госпитальным худо будет"? — быстро переспросил Листок. — Да не знаю, как сказал! — вспылил вдруг ополченец. — Как самому сказывали, так и передал… Листок вновь переглянулся с поручиком и, переведя взгляд на дневального, мотнул головой в сторону двери: — Ладно, иди пока! Вызовем, когда понадобишься… Нет, постой! С кем Асманов водил дружбу вне госпиталя? Знаешь? Ополченец отчего-то покосился на поручика. — С земляком своим, Бегловым Иваном, с нашей же дружины. Он ординарцем приставлен к какому-то офицеру. Я о том уже сказывал дежурному офицеру… Листок покосился на Ивлева. Поручик растерянно кивнул: — Было, господин ротмистр, — о том меня просил дежурный доктор… Алексей Николаевич перевел взгляд на дневального. — А вчера Асманов с ним не встречался? — Не могу знать, Ваше Высокоблагородие! Листок, внимательно глядя в глаза ратника, помолчал и вновь мотнул в сторону дверей: — Хорошо. Иди! Демьяненко неуклюже повернулся и вышел. — Что скажешь, поручик Ивлев? — вставая, спросил Листок. — Дело-то круто разворачивается, "государственной важности" стало… Вот только какое дело? А? — Кто ж его знает! — вздохнул дежурный. — Этот Асманов, говорят, тихий был, незаметный… Да и какое "государево дело" может быть в мертвецкой? Он же из нее не вылезал! Так, для пущей убедительности ляпнул, да и все тут… — Говоришь, "кто его знает"? — задумчиво произнес Листок. — Вот в этой мертвецкой и знают, коль он из нее не вылезал… Полагаю, он же не один в ней сидел, с кем-то на пару… — Точно так, — согласился Ивлев. — Двое их… Только… — Тут он поморщился. — Только знаете, не был я там ни разу, не люблю, знаете ли, покойников… Листок кашлянул в кулак. — Кому ж они нравятся… Только надо, Владимир Семенович, надо! Где находится, знаете? — Знать-то знаю… Только зачем идти, можно и вызвать… — Нет уж, лучше на месте все! Листок шагнул к дверям. — Так что проводите, любезный. Пошли! В коридоре им встретилась сопровождаемая Хохловым сестра милосердия — в сером платье и белом переднике с вышитым на груди красным крестом. "А вот, похоже, и сама Наталья Ивановна Берт!" — с неприязнью подумал Листок и в ответ на легкий поклон девицы небрежно кивнул; но тут же остановился — из-под белого апостольника на него глянули удивительно ясные, несколько смущенные голубые глаза ангела… И когда неслышно, точно не касаясь пола, девушка проплыла мимо, он изумленно, позабыв о приличии, невольно проводил взглядом стянутую пояском удаляющуюся девичью фигуру. Отчего-то тоскливо заныло под ложечкой — кто это? Боже! Сама Елена Троянская! Чертов сотник… Ведь и вправду — за один только взгляд продашь душу! И с какой-то растерянной улыбкой он перевел взгляд на метавшегося меж двумя офицерами Хохлова. — Разрешите пройти, Вашсокбродь? — с мольбой в голосе проныл тот, испуганно косясь на кулак поручика. — Иди, братец, иди… Поручик же, чтобы не потревожить слух женщины, склонился над дневальным и сквозь зубы процедил в ухо "братцу": — До моего прихода — ни шагу, скотина! 14. 26 ноября 1914 г. Волчанов Мертвецкая, скрытая частоколом могучих сосен, действительно находилась в двухстах метрах от здания госпиталя. К ней вела протоптанная в снегу тропинка, искрившаяся бледно-розовыми переливами от пробивающегося сквозь лес вечернего солнца. Солнце светило в глаза, и шедший за поручиком Листок не сразу разглядел за деревьями заваленную снегом бревенчатую избу. Она открылась, когда пересекли границу леса; предстала — даром что мертвецкая! — точно жилище какого-нибудь сказочного чародея — продолговатая, утопающая в сугробах, с одиноким дымком из трубы, едва выступающей из-под толщи снега, придавившего крышу почти к самой земле. И тишина — космическая, морозная, звенящая… Идиллия была испорчена, когда они подошли ближе — перед крыльцом высилась стопка нагроможденных друг на друга шести грубо сбитых гробов, еще не запорошенных снегом, а значит, выставленных недавно. Поручик брезгливо обошел этот скорбный пьедестал и торопливо поднялся по ступеням на высокое крыльцо. Потопал сапогами, сбивая снег, и, искоса глянув на ротмистра, будто желая угадать, не передумал ли жандарм входить в это печальное заведение, решительно рванул ручку двери. Листок не передумал; поднялся следом и, помедлив, переступил порог. Внутри было мрачно и промозгло. Открылся длинный узкий и явно нетопленный коридор во всю длину избы; слева четыре заледенелых оконца, выходящих на лес, справа по коридору — двери: две ближе к выходу, две других — где-то посередине. И тоже тишина; только другая зловещая, скорбная… — Кто здесь есть? — нервно прокричал в коридор Ивлев, которому, похоже, было не по себе и от этой траурной тишины, и от веющего со стен мертвецкого холода, и от отсутствия какого-либо намека на живую душу. На крик вторая от входа дверь со скрипом приоткрылась, затем распахнулась, и в коридор, пошатываясь, выплыл огромного роста тридцати летний детина в расстегнутой гимнастерке и без ремня. Почему-то первыми бросились в глаза мясистое, пунцовое лицо, какое бывает у мужиков после лютой бани, и шифровка на мятых погонах: "597 ДГО"… Он вышел и как-то наивно тупо уставился на неизвестно откуда свалившихся господ офицеров. Ивлев даже задохнулся: — Как стоишь, образина! Почему не по форме! Он, было, подскочил, размахнулся, но, вдруг встретившись с уныло-удивленным взглядом ополченца, глядевшего на него, словно на досадливого комара, не ударил, а только пригрозил снизу кулаком: — Под арест захотел, мерзавец? Не знаешь, как приветствуют старших по чину? Детина толстыми, негнущимися пальцами застегнул молча пуговицы косоворотки и, сильно качнувшись, передвинулся, словно гора, на шаг ближе к ротмистру; постоял, крутанул головой и вдруг заплетающимся языком промычал: — Господин ротмистр… Ваше Высоко… благородие, санитар, рядовой ополчения… Хмель…нов… — Оно и видно, что Хмельнов! — взвизгнул дежурный поручик. — Сволочь! Ты же, как свинья, пьян! Сейчас же рапортом доложу! Ситуация показалась Листку реально комичной — они оба напоминали "Слона" и "Моську". — Погодите, поручик! — остановил он разгорячившегося от бессилия офицера и, давя улыбку, взглянул на санитара. — С чего же ты, шельма, напился вдруг? Война идет, твои братья-солдаты кровь проливают на поле брани, а ты здесь, в тылу, напиваешься в стельку… Детина виновато шлепнул веками: — Простите, Вашсокбродь… Есть маленько… Горе у меня — старшего товарища поминаю, невинно убиенного… Он неопределенно махнул ручищей в сторону дальнего угла коридора. — Там нынче лежит, в покойницкой… — И что ж стряслось с ним? — в одно мгновение став серьезным, спросил Листок. — Так убили его, гады… прямо на Торговой, говорят… Уж не по его ли вы душу? Тогда… может, в сторожку войдете, господин… ротмистр? Там у меня топлено. Листок нарочито дыхнул в сторону паром.