В отбросах копались не только дети. Голодные собаки собирались здесь стаями. Временами они подымали вой и драку из-за найденной кости, вспугивая со свалок огромные стаи ворон. Изредка Томас с приятелями доходили до старого, заброшенного форта, где тянулась насыпь с длинными темными подземельями. Однажды, странствуя там, дети нашли мертвеца; он сидел, прислонившись спиной к стене. Новость быстро облетела поселок. К насыпи сбежались любопытные, а вечером нагрянула полиция. Дядя Каспарас, ходивший смотреть на мертвеца, рассказывал, что никто не опознал этого человека. По всей вероятности, это был какой-нибудь бездомный плотник или дровосек, приходивший сюда ночевать и замерзший в зимнюю стужу. У ног его нашли топор. После этого происшествия Томас перестал наведываться в форт, где так любили прятаться его друзья. Он приохотился ходить к колодцам и кидать в них камни. Колодцы эти, выкопанные вдоль насыпи на небольшом расстоянии друг от друга, были такие глубокие, что если бросить в них камень, только через некоторое время услышишь звук удара о сухое дно или всплеск воды. Крикнув в колодец, Томас слышал громовое эхо, которое долго звучало, а потом куда-то проваливалось. — Ку-ку, ты откуда? Отвечай! Я из Трокай! — кричали дети. — Из Тро-ка-а-ай!.. — отвечал голос, мощно нарастая и вновь проваливаясь в пахнущую илом бездну. Часто Томасу приходилось убегать от злых собак, от страшных незнакомцев, встреченных в поле, от старших товарищей, которые и в игре злоупотребляли своей силой и обижали маленьких. Больше всего ему приходилось остерегаться Йонке Индена, жившего в крытом дерном подвале. Йонке имел обыкновение «расстреливать» из рогатки каждого проходившего через его двор. Жизнь Томаса была полна опасностей, страшных снов, обманчивых видений и страхов. В весенние и летние ночи, когда раздавались звуки гармошки, доносился громкий смех, плач голодных или избитых, когда воздух, насыщенный запахом гниющих отбросов и молодой травы, дурманил голову, а за окном при свете зарниц вставали неясные очертания города, у Томаса в голове возникал рой мыслей и видений, непонятных и угнетающих своими противоречиями… И постоянная тоска, желание быть взрослым, свободным, всезнающим с каждым днем росли в сердце ребенка. * * * Томасу было около восьми лет, когда для семьи наступили тяжелые времена. Дядя Каспарас, как и раньше, бродил в поисках работы и бывал очень доволен, если его нанимали выкопать могилу на кладбище, очистить от снега улицу или наколоть дров. Одно время Каспарас надеялся получить место городского собаколова; он даже подарил человеку, который пообещал ему эту службу, свои единственные ботинки. В скором времени, однако, он рассказал, ругаясь и плюясь, что охотников наняться в собаколовы оказалось больше, чем собак. Передавая кому-нибудь эту историю, дядя с горечью добавлял: — Следовало бы написать в газету, как десять человек одну собаку ловили. С приближением весны из дому исчезло не только мясо, но и вообще горячая пища. После того как была продана коза, пришлось распроститься и с молоком. Первым свалился с ног старик. Никто сначала не понимал, что с ним случилось. Деда стал трясти озноб, всю неделю он охал и ворочался на своем сеннике, орошая обильным потом спавшего рядом Томаса. Старик призывал смерть, вспоминая в бреду не существующих уже людей, и пел песни. Тетка зажигала свечи, лила из бутылок в рот деду всякие снадобья, но больного тут же тошнило. Очнувшись от беспамятства, старик жаловался, что видит все словно сквозь густой туман и плохо слышит. Разговаривая с ним, приходилось кричать ему в самое ухо. — Знаешь ли, Уршуле, что со мною было? — начинал рассказывать старик. — Иду это я из лесу с хворостом, а есть так хочется, так хочется — брата родного, кажется, проглотил бы! Иду через кочки эти самые, смотрю — лежат огурцы в поле, красивые такие, сочные. Обтер я один огурец полой и съел его. Только это, оказывается, не огурец был, а мыло. Я за вторым — он тоже как будто из мыла. Неподалеку от дома в глазах у меня все потемнело, а поджилки так и трясутся, так и трясутся… Послушав старика, тетка залилась слезами и в тот же день, собрав детей, стала учить их молитвам. — Вот, детушки, какие дела! Помру я или, не дай бог, что случится — хоть милостыню собирать сможете, — говорила она испуганным детям, которые жались друг к другу и хором повторяли слова молитвы. Дома стало совсем уныло, а дядя Каспарас приносил еще более страшные, волнующие вести. Однажды, придя домой, он долго кряхтел и косился на всех, словно искал, на ком бы сорвать свою досаду. — Еще этого не хватало! — наконец произнес он, тряхнув своей пылающей бородой, а когда все обернулись к нему, снова замолчал. — Что случилось? — обеспокоилась тетя. — Да что тут говорить! — отрезал дядя Каспарас. — Складывай свои лохмотья и уходи прочь. Тетка опустилась на скамью рядом с Каспарасом, испуганно заглядывая ему в лицо. — До конца мая нам всем приказано уйти отсюда, — продолжал Каспарас уже более спокойно. — Приехали землемеры обмерять землю. Какой-то богач будет строить здесь кирпичный завод. Вчера он объявил: «Ну, цыгане, скоро вам отсюда придется выметаться со всем своим скарбом. Чтобы через месяц духу вашего не осталось!» — Господи Иисусе Христе! — заохала тетя. — Господь тут не поможет… — отрезал дядя, махнув рукой и отводя взгляд в сторону. — Куда же мы пойдем? Где мы найдем приют с детишками? Ведь люди же они, подумали бы… — Будут они ломать голову из-за бедняка! Когда это было? И нужен ты им до тех пор, пока они всю твою силу и здоровье не высосут. — Мало того что есть нечего, так еще и кров у нас отнять хотят. Ну, прямо ничего другого не остается, как покончить с собой! — горячилась тетя. — Да, чего только не делается с людьми, — произнес Каспарас, внезапно оборачиваясь к женщине. — Взять хоть бы эту Агнешку, что у моста с двумя детьми живет… Вот она намедни… — Ну… — Тетя даже в лице переменилась, вскочила и опять села, ухватив мужа за руку: — Ну, что она? Тетка… сжав ладонями щеки… безмолвно раскачивалась вперед и назад. — А вот заперлась изнутри и подожгла дом. Вытащили ее из огня пожарные, отвезли в больницу. Говорят, что оправится. В беспамятстве, бедная, бредила, радовалась, что скоро кончатся все ее беды. Тетка уже больше не слушала мужа. Сжав ладонями щеки, упираясь локтями в колени, она безмолвно раскачивалась вперед и назад. Долго раскачивалась она так, словно баюкая свое горе. Наступил вечер, и скорбное лицо ее растаяло в темноте. * * * Ночью Томас проснулся внезапно, словно кто-то его позвал. В комнате было тихо, тишину эту нарушало только свистящее дыхание старика. Свист этот был похож на далекое пение петухов. Мальчик осторожно высунул голову из-под одеяла. Укрытые всяким тряпьем, в каморке дышали, храпели и стонали дети и взрослые. А в щели ровно светились большие звезды. Небо было темное, синее… Томасу показалось, что оно теплое. Где-то сбоку всходила луна. Не может быть, чтобы там, за дверью, было так же душно и страшно, как здесь, в каморке! В одной рубашонке Томас перелез через деда и, как мышка, юркнул к выходу. Раскрыв двери, он услышал, что позади кто-то шевелится, и быстро шагнул в темноту. Через мгновение ноги уже несли его по неровной подмерзшей дороге — к городу. 1940 СТРАНИЦА ПРОШЛОГО Перевод Р. Рябинина Я никогда не задумывался о том, кем он нам приходился — родственником с материнской или с отцовской стороны или был просто приживалой. В доме у нас разговоров об этом не велось, но по обращению с ним можно было догадаться, что живет он здесь из милости. Для нас, малышей, он был Батей или Батенькой. Чужие называли его Катинасом. Помню, он был такой старый, что в годы моего раннего детства старше его людей мне и видеть не приходилось. Зимой и летом ему, по всей вероятности, было одинаково холодно, так как он никогда не расставался с кожухом. С наступлением осени он уже перебирался на печь, где и зимовал, не слезая оттуда до самого святого Йонаса. Память и зрение у него совсем ослабели. Чужих он узнавал только по голосу и то часто путал. — Не Юргис ли это Кальнюс? — отзывался он с печи, прислушиваясь к голосу вошедшего. — Ну вот еще что выдумал! — говорили мать или отец. — Юргиса-то ведь когда еще похоронили… Разве не помнишь? Ты сам еще за его гробом шел. Это кузнец Стяпас из Рубяй пришел. — Ай-ай-ай, Кальнюса, силача Кальнюса уже нет, — начинал причитать старик и, шевеля губами, долго копался в своей памяти, ставшей настоящим кладбищем его друзей и знакомых. Однако всех поражала одна особенность, редкая в таком возрасте: отличный слух старика. Он постоянно слышал то гром при ясном небе, то выстрелы, то зов о помощи. Иногда, бывало, подымется с лежанки, перекрестится и скажет: — Вечная память ему! Еще одного отпевают, только меня бог забыл… Переглянутся люди, выйдут на двор — ничего не видно и не слышно. А через час и впрямь повезут мимо окна покойника. Это чутье старика мать считала божьим даром, а нам, детворе, оно казалось странным и страшным. Проснувшись ночью, Батя, бывало, рассказывал, что он слышит, как кто-то шагает по двору или скребется на чердаке. На краю деревни, на высоком холме, раскинулось заброшенное со времени голода и мора кладбище. Поросшее кустарником, оно служило укромным уголком для детей и птиц, осенью слетавшихся сюда полакомиться тронутой первыми заморозками ежевикой, которая вилась над провалившимися могилами предков. Последним на этом заброшенном кладбище и был похоронен старый Катинас, умерший на возу в дороге, когда он бежал от войны.