— И тем самым признался бы, насколько он неуклюж и несведущ? — отозвался Эдвард. — Он никогда в жизни не хотел изучать медицину. Бедняжка Чарли был бы абсолютно счастлив, если бы мог просто жить здесь и сочинять стихи. — Стоя у окна гостиной в доме доктора Гренвилла, Венделл наблюдал, как мимо проезжает экипаж, запряженный четверкой лошадей. Накануне вечером в этом доме звучали смех и музыка, теперь же царила зловещая тишина, если не считать доносившихся сверху шагов и треска огня в камине. — У него нет ни малейшей склонности к медицине, и мы все об этом знаем. Кто бы мог подумать, что его дядюшка не станет с этим мириться. Наверняка это заметили все, подумал Норрис. Не было другого студента, который так неумело обращался бы с ножом, который был бы так не готов к суровой реальности, сопровождающей будущую профессию. Анатомическая зала — это всего лишь первое представление о том, с чем придется столкнуться врачу. Самые серьезные испытания еще впереди: тифозное зловоние, крики пациентов на хирургическом столе. Препарировать труп — дело пустячное, мертвые не жалуются. Настоящий ужас — в живой плоти. Они услышали стук в передней. Госпожа Фербуш, экономка, опрометью помчалась по коридору навстречу новому гостю. — О, доктор Сьюэлл! Слава Богу, вы прибыли! Госпожа Лакауэй сходит с ума, доктор Гренвилл уже два раза пускал Чарлзу кровь, но лихорадка не прекращается, и он очень хочет услышать ваше мнение. — Я не уверен, что мои навыки необходимы уже сейчас. — Возможно, увидев его руку, вы решите иначе. Норрис мельком увидел, как доктор Сьюэлл, неся свою сумку с инструментами, прошел по коридору мимо двери в гостиную, и услышал его шаги на лестнице, ведущей на второй этаж. Госпожа Фербуш собралась было подняться следом, но тут ее окликнул Венделл. — Как там Чарлз? Госпожа Фербуш взглянула на них из дверей гостиной и, ничего не ответив, только грустно покачала головой. — Похоже, все и в самом деле плохо, — пробормотал Эдвард. Сверху доносились мужские голоса и рыдания госпожи Лакауэй. Нам нужно уйти, подумал Норрис. Мы вмешиваемся в семейное горе. Однако ни один из его товарищей не собирался уходить, даже несмотря на то, что день клонился к вечеру, а горничная принесла очередной чайник чая, очередное блюдо с пирожными. Венделл не притронулся к ним. Откинувшись на спинку кресла, он сосредоточенно глядел в огонь. — У нее была родильная горячка, — произнес он вдруг. — Что? — спросил Эдвард. Венделл перевел на него взгляд. — Я имею в виду труп, который Чарлз препарировал в тот день, когда порезался. Это была женщина. Доктор Сьюэлл сказал, что она умерла от родильной горячки. — И что же? — Ты видел его руку. Эдвард кивнул. — Ужасное рожистое воспаление. — Это гангрена, Эдди. Теперь он в лихорадке, а его кровь заражена тем, что Чарлз занес в нее, слегка поранившись ножом. Думаешь, эта женщина случайно умерла от молниеносной лихорадки? Эдвард пожал плечами. — Многие женщины умирают от нее. В этом месяце больше, чем обычно. — И большинство из них лечил доктор Крауч, — тихо проговорил Венделл, а затем снова уставился на огонь. Они услышали, как на лестнице загрохотали тяжелые шаги. В дверях гостиной возник доктор Сьюэлл, его мощная фигура загораживала весь проем. Оглядев трех молодых людей, сидевших в гостиной, он сказал: — Вы, господин Маршалл! И господин Холмс тоже. Вы оба подниметесь наверх. — Сэр? — не понял Норрис. — Мне нужно, чтобы вы удерживали пациента. — А как же я? — спросил Эдвард. — Господин Кингстон, вы уверены, что готовы к этому? — Я… я думаю, да, сэр. — Тогда идемте с нами. Вы наверняка нам понадобитесь. Трое молодых людей стали подниматься по лестнице вслед за доктором Сьюэллом, ужас Норриса усиливался с каждым шагом — он догадывался, что сейчас произойдет. Пока Сьюэлл быстро вел их по коридору второго этажа, мимо Норриса мелькали висевшие на стене семейные портреты — целая галерея выдающихся господ и красивых дам. Они зашли в комнату Чарлза. Солнце уже садилось, в окне пылал прощальный свет зимнего дня. Вокруг кровати горело пять ламп. В центре лежал бледный, как привидение, Чарлз, его левую руку скрывал кусок ткани. В углу сидела напряженная мать — ее руки, лежавшие на коленях, были крепко сцеплены, в глазах светился ужас. Доктор Гренвилл, устало и покорно склонив голову, стоял возле кровати племянника. На столе посверкивали выложенные в ряд хирургические инструменты — ножи, пила, шелковые нити, турникет. Чарлз захныкал. — Матушка, прошу вас, — прошептал он. — Не позволяйте им. Элиза в отчаянии взглянула на брата. — Нет ли другого способа, Олдос? Возможно, завтра ему станет лучше! Если бы мы могли подождать… — Если бы он показал нам свою руку раньше, — отозвался Гренвилл, — может, я и смог бы остановить этот процесс. Пустив кровь с самого начала, я, возможно, отвратил бы заражение. Но сейчас уже слишком поздно. — Он сказал, что порез был совсем маленьким. Ничего особенного. — Я видел мельчайшие раны, которые начинали гнить и превращались в гангрену, — заметил Сыоэлл. — Когда это случается, больше ничего не остается. — Матушка, прошу вас. — Чарлз перевел встревоженный взгляд на своих коллег. — Венделл, Норрис… не позволяйте им сделать это. Не позволяйте! Норрис не мог ничего обещать — он знал, что придется сделать. Взглянув на нож и хирургическую пилу, он подумал: «Господи Боже мой, я не хочу при этом присутствовать». Однако не двинулся с места, потому что знал: его помощь необходима. — Дядюшка, если вы отрежете ее, — проговорил Чарлз, — я никогда не стану хирургом! — Я хочу, чтобы ты принял еще морфия, — сказал Гренвилл, приподнимая голову племянника. — Давай-ка, выпей. — Я никогда не стану таким, как вы хотите! — Выпей это, Чарлз. До дна. Откинувшись на подушку, Чарлз тихо всхлипнул. — Я всегда хотел только одного, — простонал он. — Чтобы вы мной гордились. — Я горжусь тобой, мальчик мой. — Сколько вы ему дали? — осведомился Сьюэлл. — Уже четыре дозы. И больше дать не решаюсь. — Тогда, Олдос, давайте приступим. — Матушка, — умолял Чарлз. Поднявшись на ноги, Элиза в отчаянии потянула брата за руку. — Разве нельзя подождать еще день? Прошу тебя, всего один день! — Госпожа Лакауэй, — обратился к ней доктор Сьюэлл, — через день может быть слишком поздно. Он поднял ткань, обнажив невероятно распухшую руку Чарлза. Она раздулась, словно воздушный шар, и приобрела. зеленовато-черный оттенок. Даже со своего места Норрис ощущал запах гниющей плоти. — Мадам, это уже не просто рожистое воспаление, — сказал Сьюэлл. — Это мокнущая гангрена. Ткань омертвела, и за то недолгое время, пока я был здесь, еще больше припухла, наполнившись ядовитым газом. Краснота уже поползла вверх по руке, к локтю, а это значит, что заражение распространяется. К завтрашнему дню оно наверняка перекинется на плечо. И тогда уже ничто, даже ампутация, не обезвредит его. Не отводя пораженного взгляда от Чарлза, Элиза прижала руку ко рту. — Значит, больше ничего нельзя сделать? Нет никакого другого способа? — Я много раз сталкивался с подобными случаями. У меня были пациенты с раздробленными и простреленными конечностями. И я понял: если появилась мокнущая гангрена, времени осталось немного. Я неоднократно откладывал операции и всегда сожалел об этом. Я понял: лучше ампутировать раньше, чем позже. — Он немного помолчал, потом заговорил чуть тише и мягче: — Потеря руки — еще не потеря души. Будем надеяться, мадам, что сын останется с вами. — Он мой единственный ребенок, — сквозь слезы прошептала Элиза. — Я не могу его потерять, иначе — клянусь! — я умру. — Никто из вас не умрет. — Вы обещаете? — Мадам, наши судьбы — в руках Божьих. Но я буду очень стараться. — Умолкнув, доктор Сьюэлл взглянул на Гренвилла. — Возможно, будет лучше, если госпожа Лакауэй выйдет из комнаты. Гренвилл кинул. — Иди, Элиза. Пожалуйста. Она на мгновение задержалась, с тоской глядя на сына, под действием наркотика его веки медленно опускались.