— Я фермер. У кого же мне еще учиться? — А я сын священника. Думаешь, то, чему мой отец учил со своей кафедры, оказалось столь же полезно? Любой фермер знает куда больше о рождении и смерти, чем простой человек, сидящий щ церковной скамье. Норрис, фыркнув, обернулся и протянул руку к сюртуку — единственной вещи, на которой не было крови Мэри Робинсон, и то только потому, что прошлой ночью он оставил его дома. — У тебя странные представления о величии фермеров. — Я всегда знаю, когда передо мной человек науки. А еще я понял, что ты великодушен. — Я великодушен? — Это было в прозекторской, когда Чарлз превратил старика ирландца в кровавое месиво. Все мы прекрасно знаем, что одна осечка — и Чарли могут выгнать из колледжа. Но ты вышел и заступился за него, хотя ни Эдвард, ни я этого не сделали. — Вряд ли это можно назвать великодушием. Просто мне была невыносима даже мысль о том, что взрослый мужчина может расплакаться. — Норрис, ты отличаешься от большей части наших студентов. У тебя есть призвание. Неужели ты думаешь, что Чарли Лакауэю есть дело до анатомии, до materia medical? Он здесь только потому, что этого хочет его дядя. Потому что его отец и дед были врачами, а у него самого не хватает духу восстать против родных. А Эдвард? Он даже не старается скрыть равнодушие. Половина студентов занимаются лишь для того, чтобы порадовать родителей, другие же в большинстве своем хотят выучиться какому-нибудь ремеслу, которое обеспечило бы им безбедное существование. — А почему же здесь ты? Потому что у тебя тоже призвание? — Признаюсь, медицина — не первая наука, на которую пал мой выбор. Но поэт вряд ли может заработать себе на жизнь. Хотя меня и публиковали в «Дейли эдвертайзере». Норрис с трудом сдержал смешок. Вот уж действительно никчемная профессия, такая подходит только обеспеченным счастливчикам, тем, кто может с легкостью тратить драгоценное время, пописывая стишки. — Боюсь, я не знаком с твоими сочинениями, — дипломатично признался он. Венделл вздохнул. — Тогда ты, верно, понимаешь, почему я решил не посвящать всю свою жизнь поэзии. К изучению права я тоже оказался непригоден. — Так значит, к медицине ты обратился в последнюю очередь. Не очень-то это похоже на призвание. — Но медицина стала моим призванием. Я знаю, что создан для этого. Норрис протянул руку к пальто и на секунду замешкался, глядя на кровавые пятна. Но все-таки надел его. Всего одного взгляда на улицу, на иней, который покрывал траву, хватило, чтобы понять: сегодня понадобится вся теплая одежда, какую можно найти в его жалком гардеробе. — Прошу меня простить, но я должен успеть хоть что-то сделать сегодня. Мне нужно объяснить свое отсутствие доктору Краучу. Он еще в больнице? — Норрис, если ты в больницу, я должен предупредить тебя кое о чем. Норрис повернулся лицом к Венделлу. — О чем? — Видишь ли, пациенты и служащие судачат о всяком. Ты вызываешь у них сомнения. Они боятся. — Считают, что это я убил ее? — Попечители разговаривали с господином Праттом. — Надеюсь, они не стали слушать этот вздор? — Им пришлось слушать, у них не было выбора. Они в ответе за поддержание порядка в больнице. Они могут наказать любого доктора. И уж конечно способны запретить начинающему студенту-медику приходить в палаты. — И как же я тогда буду учиться? Как мне продолжать занятия? — Доктор Крауч пытается их урезонить. Доктор Гренвилл тоже выступает против этого запрета. Но есть и другое… — Другое? — Слухи, которые поползли среди родственников больных. И на улицах тоже. — И что же говорят? — Некоторые убеждены: раз ей отрезали язык, значит, убийца — студент-медик. — Или тот, кто забивал животных, — добавил Норрис. — И то, и то обо мне. — Я просто пришел сказать, как обстоят дела. Что есть люди, которые… э-э… боятся тебя. — А почему же ты меня не боишься? Почему ты полагаешь, что я невиновен? — Я ничего не полагаю. Норрис горько усмехнулся. — О, действительно верный друг! — Черт возьми, любой друг поступил бы так же! Сказал бы тебе правду: твое будущее в опасности. — Венделл направился к двери. Затем, остановившись, посмотрел на Норриса. — Такой упрямой гордости я не встречал ни в одном богатом сынке, из-за нее ты видишь мир в мрачных красках. Мне не нужен такой друг, как ты. Я не хочу иметь такого друга. Он резко открыл дверь. — Венделл. — Было бы разумно поговорить с доктором Краучем. И поблагодарить его за то, что он тебя защищал. Потому что он заслужил по крайней мере благодарность. — Венделл, прости, — извинился Норрис. И вздохнул. — Я не привык видеть в людях хорошее. — Значит, ты видишь только плохое? — И редко ошибаюсь. — Тогда тебе стоит сменить круг общения. Норрис рассмеялся. Усевшись на кровать, он потер лицо. — Полагаю, ты прав. Закрыв дверь, Венделл снова подошел к нему. — Что ты собираешься делать? — Со слухами? А что я могу сделать? Чем больше я настаиваю на своей невиновности, тем больше выгляжу виноватым. — Но ты должен что-то предпринять. Это же твое будущее. И оно висит на волоске. Достаточно лишь нескольких подозрений, нескольких сплетен, и попечители больницы навсегда закроют ему доступ в палаты. Как просто подмочить репутацию, подумал Норрис. Подозрения повиснут на нем, словно заляпанный кровью плащ, отпугивая надежды на будущее и любые перспективы, и останется у него лишь один путь — вернуться на отцовскую ферму. В дом, где живет холодный суровый человек. — Пока убийцу не поймают, — постановил Венделл, — все будут коситься на тебя. Норрис взглянул на испачканное пальто и, похолодев, вспомнил существо, которое стояло на набережной и смотрело на него. «Я его не выдумал. Роза Коннели тоже видела его». 15 Если этот жуткий холод продержится еще хотя бы неделю, подумал Косой Джек, почва замерзнет, и копать будет невозможно. Скоро трупы начнут класть в надземные склепы и будут хранить там вплоть до весенней оттепели. Тогда, помимо дурной погоды, появится масса других забот — тяжелые замки и землекопы, которых придется подкупать. Для Джека смена времен года характеризовалась не цветущими яблонями и не осенним листопадом, а качеством земли. В апреле с почвой приходилось бороться — она казалась такой плотной и жадной, что стаскивала с ног сапоги. В августе темные сухие комья быстро становились теплой пылью в его руках, если не считать злобных комаров, облаком поднимавшихся в воздух с каждым движением лопаты, в это время копать удобно. Стоит вонзить лопату в замерзшую январскую землю, инструмент звякнет, словно колокол, и удар, пройдя по черенку, отзовется болью в руках. Даже если развести на могиле хороший костер, почва будет оттаивать несколько дней. В январе хоронили немногих. Но в конце осени еще было чем поживиться. Так что Джек вывел свою телегу в сумерки, и под деревянными колесами захрустела тонкая корка замерзшей земли. В этот час на пустынной дороге не было ни души. За кукурузным полем, покрытым побуревшими сломанными стеблями, в окнах фермерского дома он увидел сияние свечи, но никакого движения не заметил, да и звуков никаких не доносилось, если не считать стук лошадиных копыт и треск льда под колесами его телеги. Такой неприятной ночью ему совсем не хотелось отправляться в путь, но выбирать не приходилось. Нынче сторожа есть на всех кладбищах — и на том, что у Старого Амбара, и на том, что возле холма Коппа в Нортсайде. Даже заброшенное кладбище у перекрестка Роксбери теперь охранялось. Казалось, с каждым месяцем Джека все больше и больше вытесняют из города. А ведь было время, когда он не ездил дальше Центрального кладбища в Общинном парке. Безлунной ночью, с командой резвых помощников, он мог набрать сколько угодно нищих, папистов и старых солдат. Труп богатого или бедного — какая разница, труп он и есть труп, и за каждый платят одинаково. Анатомам безразлично, какую плоть резать — упитанную или исхудавшую. Но теперь студенты-медики, так неаккуратно копавшие и столь небрежно маскировавшие свои подвиги, перекрыли доступ к этому источнику, а вместе с ним и к другим кладбищам, что располагались по соседству. Они являлись на кладбища, разгоряченные крепкими напитками и напускной храбростью, и оставляли после себя изуродованные могилы, затоптанную землю — такие грубые следы осквернения, что даже нищие вскоре начали охранять своих мертвых. Эти чертовы студенты испортили жизнь настоящим мастерам своего дела. Когда-то он мог жить безбедно. Но нынче ночью легкой добычи не получится — Джек вынужден ехать по бесконечной проселочной дороге и с ужасом думать о том, что ему предстоит. А еще — ему придется управляться в одиночестве, сейчас, когда находок так немного, Джеку очень не хотелось оплачивать напарника. Нет, сегодня он будет работать один. Оставалось надеяться лишь на то, что свежая могила, которую ему удастся обнаружить, — дело рук ленивых землекопов, тех, что не станут рыть двухметровую яму. А вот его собственная могила ни за что не будет такой дрянной.