– И тут я с вами согласен. В нашем деле чувства – болезнь, порой – смертельная. – Тем более что эта юная леди не очень приятна. – Не очень, ваша правда. – Красивая, но колючая какая-то. – Да ну ее к черту. – Пожалуй. Фалько взглянул на часы. У него еще оставалось время. Но Кюссен истолковал его жест по-своему: – Приходите к «Прюнье», поужинаем. Обещаю не говорить ни о Баярде, ни об Эдди. – Он чуть понизил голос: – И даже о Пикассо. А только о трюфелях, испеченных в золе, о лангустах и очень тонком вине. – Спасибо, но не смогу. В другой раз. – Другого раза не будет. Я ведь сказал, что покидаю Париж. – Но в любом случае остается в силе наше пари. Помните? В Сан-Себастьяне? – Улыбка его резала, как лезвие ножа. – Насчет Берлина. Когда разбомбят ресторан «Хорхер». Кюссен не без возмущения дернул головой, прикоснулся к рубцам под челюстью. – Что вы такое говорите? Побойтесь бога! – Непременно… Кого ж мне еще бояться? Дождь перестал, по влажной мостовой скользили отблески дальних огней. Новые часы на левом запястье Фалько показывали без четверти двенадцать. Он осветил циферблат зажигалкой и спрятал ее в карман. Пора было начинать. В короткой куртке черной кожи, в надвинутой на глаза кепке он неподвижно стоял на темном углу улицы Пон-де-Лоди, под прямым углом пересекавшей улицу Гранз-Огюстэн как раз напротив мастерской Пикассо. В тридцати шагах тонули в темноте зарешеченные ворота, ведущие во двор и дальше, к дому № 7. Лишь между неплотно задернутыми шторами в окне второго этажа пробивалась полоска света. Лучше ночи не придумать, подумал он. Идеальная улица – пустынная, темная и безмолвная. В доме № 19 помещался полицейский участок, но, кроме фонаря над дверью, иных признаков жизни там не наблюдалось. Убедившись в этом, Фалько двинулся к воротам. Двустворчатая калитка была заперта, однако он все заранее предвидел и подготовил и потому, достав из кармана набор отмычек, провозился с замком не более минуты. С чемоданом в руках пересек двор и остановился у подъезда – не того дома, где помещалась студия Пикассо, а смежного. Снова пустил в ход отмычку, миновал пустую привратницкую и стал подниматься по узкой темной лестнице, держась за перила и не включая лежавший в кармане фонарик. Туфли «Данлоп» на резиновом ходу помогали ступать бесшумно – лишь чуть слышно поскрипывали деревянные ступени. На последнем этаже Фалько остановился перед дверью на чердак, ощупью открыл чемодан, достал из него рюкзак и моток троса: первый надел на спину, а второй – как перевязь, через правое плечо к левому бедру. Отодвинул задвижку и оказался под открытым небом – черным, беззвездным, пропитанным влагой. От нее скат крыши стал скользким и еще более опасным, а потому Фалько двигался особенно осторожно, цепляясь за провода громоотвода, пока не добрался до крыши соседнего дома, стоявшего встык. По крайней мере, дождя нет, утешил себя Фалько. Он был тут впервые, однако держал в голове подробнейший план, два дня назад снятый для него трубочистом, который работал – или делал вид, что работает, – на этих крышах. Ему за это заплатили люди из обслуги отеля, в свою очередь не оставшиеся без вознаграждения. Как хорошо, когда есть полезные знакомства, подумал Фалько. И деньги, чтобы их поддерживать. Он остановился, держась за трубу; брюки от колен до самого низа промокли, а окоченевшие ладони ныли. Погрел их под мышками и огляделся. Отсюда, с крыши, город представал чередой геометрически правильных пятен темноты, мозаики крыш и целого леса труб, которые по временам озарялись откуда-то снизу отблесками света. Он с удовольствием выкурил бы сигарету, привалившись спиной к трубе, однако это было не ко времени. С еще большим удовольствием принял бы таблетку кофе-аспирина, потому что от подъема стало сильно ломить в висках. В остальном ничто не мешало сохранять спокойствие и бдительность. В отличие от других людей Лоренсо Фалько в минуты опасности соображал на удивление хладнокровно и отчетливо. Он почти наслаждался этим одиночным рискованным путешествием по крышам Парижа со взрывным устройством за спиной. И даже не «почти», а в полной мере. Отчего-то ему это напоминало, как он в детстве играл в отчем доме с братьями и кузенами. Лет в семь-восемь на целый день спрятался на кухне в огромный глиняный кувшин, а домочадцы сбились с ног в поисках. Сейчас он испытывал нечто подобное давним ощущениям – напряжение тайны и упоение тем, что находится, можно сказать, на нехоженых тропах, куда не ступала нога обычного человека и где очень немногие решились бы оказаться. Люди, подумал он, рождаются, ходят, сражаются, потом постепенно угасают. А между тем как замечательно продолжать не позабытые с детства игры, самому для себя устанавливать пределы и определять рубежи – при том, разумеется, условии, что когда подадут счет, будет чем оплатить. А счет подадут рано или поздно, можно не сомневаться. Но до тех пор кровь будет струиться по жилам иначе, и чувство своей избранности будет сродни счастью – это действие, это женщины, сигарета, аспирин, роскошные отели и убогие пансиончики, поддельные паспорта, переход на рассвете через зыбкую границу, костюм с Сэвил-Роу[64], пролетарская кепка, башмаки на заказ от «Шеер и Зённе»[65], стакан вина в дешевом борделе, бритвенное лезвие за лентой шляпы, стоящей восемьдесят франков, пистолет одной модели с тем, чей выстрел развязал мировую войну, насмешливая, но совсем не скучающая улыбка при взгляде на мир, которым он будет упиваться, покуда в бутылке останется хоть капля. И наконец, это вызов, бросаемый жизни, а когда придет время расхохотаться в последний раз – и смерти. Двигаясь очень осторожно, чтобы не сорваться, Фалько без особого труда добрался до крыши соседнего дома. А там обвязал альпинистский трос вокруг трубы и по нему спустился в тесный дворик. И оказался среди цветочных горшков и разнообразного хлама перед застекленной дверью, не оказавшей упорного сопротивления отвертке, с помощью которой он поддел и отодвинул внутренний засов. Открыв дверь, вошел в кухню, где помимо скудной мебели имелись еще раковина и старая газовая плита. А когда включил фонарик, увидел ползущего по полу таракана. Фалько по двум предыдущим визитам хорошо запомнил расположение студии. Кухня рядом с прихожей, а оттуда идет коридор. Он двинулся по нему, стараясь ни за что не задевать рюкзаком на спине, и шел, покуда луч фонарика не высветил большую комнату, заваленную и заставленную мебелью, книгами, картинами на подрамниках и в рамах, кипами газет и невскрытыми пакетами. Там были окна, и потому он старался включать фонарик только в случаях крайней необходимости и прикрывать при этом ладонью большую часть луча. У винтовой лестницы Фалько замедлил шаги и прислушался. Сверху не доносилось ни звука, и во всей квартире было тихо. Стал осторожно подниматься по ступеням и попал наконец в обширную студию с голыми стенами, облицованными плиткой, с массивными балками под потолком и просторными окнами, за которыми не было ничего, кроме ночной тьмы. И, направив световое жало налево, за большой стремянкой во всю ширь стены увидел «Гернику». Он вытащил сигарету и стал неторопливо курить, стоя перед огромным полотном и водя по нему тусклым лучом фонарика. Картина была, по-видимому, совсем готова. Определить точнее не позволяла манера, в которой работал Пикассо. Написана в черно-серой гамме, не оживленной никаким другим цветом. При слабом освещении, а вернее, в полутьме казалась тяжким кошмарным сном, разъятым на геометрические фрагменты – бык, лошадь, вопящая женщина с мертвым ребенком на руках, рука с керосиновой лампой, другие руки, воздетые к небесам. На Фалько впечатление произвел только размер картины. Как и в прошлый, и в позапрошлый раз он не мог оценить художественные достоинства, если таковые у нее вообще были: понятия об этом не имел и обзаводиться им не собирался. Зато сейчас совершенно точно понял, что война и смерть – темная и грязная сторона человеческого бытия и его последствие, очень хорошо ему знакомые, – материи слишком сложные и требующие слишком сильного напряжения, чтобы кто-то мог воплотить их на холсте. Даже если этот «кто-то» – сам Пикассо. Впрочем, заключил он, рассуждать обо всем этом – не его дело. Он здесь не за тем, чтобы судить и рядить. Он не художественный критик и не галерист, а тайный агент, шпион и иногда, если потребуется, – убийца. И явился сюда не оценивать достоинства произведения, верность реализму, кубизму или новое слово в модернизме. На искусство ему… да, вот именно. Это не его делянка. И потому он бросил окурок на пол, растер его подошвой, отвел глаза от картины и занялся тем, ради чего пришел. Влез по стремянке, держа в одной руке фонарь, а в другой швейцарскую бритву, и ею вырезал из самого центра картины изрядный кусок – чуть меньше метра в длину и сантиметров семьдесят в ширину – точно в той части, где была изображена конская голова. Рр-а-а-с, зашипел клинок, впиваясь в холст. Затем Фалько осторожно слез, свернул холст в трубку и сунул в рюкзак. Ущерб следовало причинить только картине. Стараясь действовать бесшумно, он отодвинул подальше баночки с красками и все, что легко воспламеняется. Потом извлек бомбу и несколькими оборотами отвертки прикрепил ее к центральной перекладине так, что она пришлась вплотную к самой середине картины, под вырезанным прямоугольником. Потом завел будильник, поместил внутрь пятисантиметровый металлический стержень с выемкой, привязал кончик шнура к изолирующей прокладке между двумя кончиками деревянной прищепки. И только тогда подсоединил второй проводок к батарейке. Сверил свои часы с будильником. У него было три часа, чтобы оказаться подальше отсюда, у Нелли Минделхайм и ее подруги Мэгги. Время, предназначенное делу, истекло, близился час потехи. Отступил на несколько шагов и в последний раз, как художник – свое творение, оглядел плоды своих трудов. Все было на месте. Бомба незамысловатая и небольшой мощности, но эффективная: когда замкнется электрическая цепь, порох воспламенится и произойдет взрыв – не сильный, но достаточный, чтобы разнести картину в клочья. Может быть, даже случится небольшой пожар, но это едва ли. Впрочем, предвидеть трудно. Но если даже и загорится, взрыв должен переполошить соседей. Фалько не собирался сжигать дом – в том числе и потому, что не получил такого приказа. Хотя на самом деле ему было глубоко безразлично, сгорит мастерская со всем своим добром или нет. В жизни ему случалось проделывать кое-что и похуже. Случалось раньше, случится и впредь, пока чья-то рука вертит колесо рулетки. Он подобрал с полу растоптанный окурок и спрятал в карман. И бесшумными кошачьими шагами, не оставляя следов, пустился в обратный путь – на кухню, во дворик, на крышу. Ушел так же, как пришел. Он проснулся в полутьме, среди смятых и разворошенных простынь, рядом с двумя спящими женщинами, от которых исходило тепло, пропитанное запахами разгоряченной плоти и недавнего секса. Снаружи из-за полузадернутых штор проникал какой-то свет, и со сна Фалько не сразу сообразил, что это свет уличных фонарей на площади Вандом, сам же он находится в отеле «Ритц». Он еще минутку полежал неподвижно, с открытыми глазами, чувствуя с одного бока обнаженное бедро, а с другого – пышные груди, расплющенные о его руку. Повернув голову, увидел расплывающийся – оттого, что оказался совсем близко, – профиль Нелли со спутанными волосами, упавшими на лоб, услышал ее неглубокое ровное дыхание. Тогда он все вспомнил и, повернувшись в другую сторону, догадался, что неподвижное тело под простыней принадлежит спящей Мэгги. Дело было жаркое и удачное, заключил он: сначала пили коктейли в баре, вели затейливый, пересыпанный недомолвками и намеками, обиняками и добрыми предзнаменованиями разговор из разряда «искрометных», потом, не привлекая к себе внимания, перебрались в апартаменты Нелли и Мэгги, а там – хлопок шампанской пробки, последние шуточки, сменившиеся выжидательным молчанием, и его Фалько, погасив последнюю сигарету, прервал, когда самоуверенно подошел к Мэгги, снял с нее очки, без околичностей запустил руку ей под юбку и стал поглаживать ее бедра между краями чулок и необычными подвязками, которые в ходе дальнейших событий оказались красными. К этой минуте Нелли уже приникла к Фалько сзади, целовала его в затылок и в шею, расстегивала на нем пиджак, сдирала рубашку, дергала пряжку ремня, торопливо ища средоточие его тела и его желания, жадно покусывая, посасывая, облизывая. Фалько старался не спешить и сохранять самообладание, зная, что кампания будет долгой, и уделял одинаковое внимание обеим дамам, с завидным мастерством сражаясь на два фронта. Дальнейшее было разыграно уже не дуэтом, а трио и оказалось делом хоть и рутинным, но длительным и прекрасным. Фалько осторожно, стараясь не разбудить Мэгги, дотянулся через ее голову до часов на ночном столике. Поднял их над собой, чтобы слабый свет с улицы упал на циферблат: без четверти пять. Потом, кладя их назад, подумал, что его устройство, установленное на «Гернику», наверно, уже сработало. Надеюсь, подумал он, дом не сгорел. Надеюсь, ущерб не превысил запланированный. Опустив голову на подушку, он довольно долго лежал с открытыми глазами, размышляя о своих дальнейших шагах. Начинались другие партии. А эта будет уже вот-вот отыграна. Дня через два, самое большее. А может быть, и через несколько часов. Потом подумал о Лео Баярде, который еще не знал, что его ждет, и об Эдди Майо, гадая, как она выйдет из этой переделки. И как далеко протащит ее инерция запущенной операции. В любом случае сейчас уже ни он, ни она Фалько не касались. Судьба обоих была предрешена. Нелли шевельнулась, и грудь ее теперь легла на грудь Фалько. Тот вдохнул запах ее разгоряченной плоти, и это вернуло к жизни его собственную. Правая рука скользнула по животу ниже, пальцы запутались в курчавых влажных волосах. Женщина коротко вздохнула и вздрогнула, медленно просыпаясь. – Ми-илый… – протянула она еще в полусне. Рука ее уже отыскала и нежно поглаживала его член. Напрягшаяся плоть была готова к новой схватке, и Фалько не стал медлить. Поцеловал женщину и приподнялся на локте, покуда она разводила бедра, гостеприимно открывая ему путь к своим источающим мед глубинам. Фалько убедился, что нежности и ласки остались позади. На их место пришло лютое вожделение, щедро и густо сдобренное непристойностями. Нелли неистово вскидывала бедра навстречу партнеру. Очевидно было, что американка уже вполне проснулась и обрела свой естественный стиль. – Сильней… Глубже… – Тише-тише, моя милая… Поспокойней. Не спеши. Все будет в свой черед. – Сейчас! Давай! – Нет, не сейчас. Скоро. – Не тяни, негодяй, не мучь меня. – Нет. – Сукин сын. – Это верно. Проснувшаяся Мэгги, как и следовало ожидать, прильнула к его спине и терлась о нее, прежде чем перелезть вперед и подставить себя жадным губам подруги. Фалько, не сникая и не слабея, действовал со всей доступной ему исполнительностью, чутко откликался на требования и желания и, чтобы сохранять хладнокровие и согласовывать движения этого па-де-труа, который не должен был завершиться раньше времени, размышлял о «Гернике». 15. Тени вчерашнего дня Глоток молока, кусочек круассана – и Фалько продолжил листать газеты, купленные в киоске возле кафе. Дождь унялся, над шиферными крышами, над мансардами в разрывах облаков проглядывало голубое небо. Было не жарко и относительно тихо – машины шли еще не слишком плотным потоком. Туристы, праздные зеваки, выспавшиеся полуночники и проститутки еще не заполнили улицы и террасы кафе. За столиками «Дё маго» сидела обычная для этого раннего часа публика – дамы в шляпках и с собачками у ног, респектабельные господа, читающие «Фигаро». Париж, как всегда по утрам, был исполнен чинного буржуазного спокойствия. Утренние газеты должны были уже отозваться на ночное происшествие в мастерской Пикассо, однако пестрели заголовками о том, что случилось на улице л’Орн: «Сведение счетов в Плезансе», – сообщала «Матэн», «Тройное убийство – застрелены двое мужчин и женщина», – возвещала «Тан». А «Фигаро» вообще не почла инцидент своим вниманием. Фалько прочел хронику, но не нашел там ничего нового. В заметках не было сказано ни слова о национальной принадлежности погибших, но намекалось, что это могла быть криминальная разборка. Ну, подумал Фалько, вполне естественно, что парижская пресса, которая едва ли не единодушно стоит на правых позициях и симпатизирует франкистам, так осторожничает. И только «Юманите», орган компартии, внесла кое-какие уточнения: «Три испанца погибли при невыясненных обстоятельствах», – но тоже не входила в подробности и не сообщала имен. Столь же очевидно было, что французская полиция, традиционно недружелюбная к журналистам, предпочла не распространяться о тройном убийстве. Мало ли, что у власти левое правительство, – в рот, закрытый глухо, не влетит муха. «Юманите» тем не менее опубликовала кое-что более значимое, и Фалько прочел статью медленно и с большим интересом – она, пусть и помещена была не на первой полосе, недвусмысленно указывала, что история с Баярдом развивается в верном направлении. Понятно, что это лишь первая прикидка, но начало положено: «Внедренные в Испанию» – так называлась статья, где, не называя имен, автор утверждал, что некие известные личности, официально ратующие за Испанскую Республику, на самом деле поддерживают подозрительные связи с франкистами, с нацистской Германией и фашистской Италией. Последний абзац был особенно многозначителен и в ушах Фалько прозвучал на знакомый мотив: Из компетентных источников редакции стало известно, что завершается расследование, поводом для которого стали секретная переписка и счета в швейцарских банках. Скандал приобрел особый размах, поскольку выяснилось, что в нем может быть замешана личность, во Франции весьма заметная и более чем известная, среди прочего тем, как пламенно ратует за международную солидарность с борьбой испанского народа против фашизма. В очередной раз выявился преступный сговор раскольников-троцкистов с самыми реакционными силами. Когда Фалько, закрыв газету, допивал молоко, появился Санчес. Он был без шляпы, на узких плечах парусил расстегнутый плащ, открывая грязноватую и потертую на вороте сорочку, повязанную галстуком. Санчес сел за соседний стол, избегая взгляда Фалько, попросил кофе и молча уставился на улицу. Наконец он покосился на стопку газет и показал на «Юманите»: – Позволите взглянуть? – Пожалуйста.