Фалько, оставаясь на ногах, показал на другой стол – у дверей: – Сядем вон там, если не возражаете? Австриец поглядел с любопытством: – Как угодно. Они пересели, и Фалько устроился на кожаном стуле так, чтобы видеть проход в вестибюль. Гарсону, принесшему Кюссену воду, он заказал вермут. – Как подвигаются ваши дела с Пикассо? Лампа со стены освещала обожженную сторону челюсти и шеи, так что нижняя часть лица, остававшаяся в тени, казалась безжизненной, точно маска. – Все готово. Или почти готово. – Картину, по моим сведениям, доставят на Выставку дня через два. – Очень сомневаюсь. Кюссен молча уставился на Фалько. Потом неподвижную маску оживила улыбка – или гримаса. Он понизил голос: – Вы все сделаете один? Фалько не ответил. Дождавшись, когда гарсон, принесший вермут, отойдет, пригубил. Потом взглянул в сторону вестибюля, но так и не произнес ни слова. – Можно задать вопрос? – Рискните – и узнаете, можно ли. – Я так понял, Пикассо был с вами чрезвычайно любезен. – Весьма. Даже нарисовал мой портрет. – И вас это никак… не?.. Он замялся, подыскивая нужное слово. – Гложет? – пришел на помощь Фалько. – Или смущает. Что-то в этом роде. – А почему это должно меня смущать? – Ну, не знаю… Вы меня тут третьего дня спрашивали о том же самом, но про Баярда, помните? Предательство даром не проходит. Фалько поглядел на него с насмешкой: – Странно мне слышать такое от вас, Гупси. Ваша жизнь, насколько я знаю, – постоянная цепь предательств всех, с кем вы имеете дело. – Разумеется, – тонко усмехнулся австриец. – Я, так сказать, предатель без комплексов. И не пытаюсь это от вас скрывать. Но все же есть разница. – И она в том, что вы на этом хорошо зарабатываете? – Да ну что вы, не о том речь… Для меня на самом деле это не предательство. Помните, я как-то сказал вам, что я национал-социалист. Понимаете? – Понимаю. – Я – вот таков, как есть, – служу рейху, служу верно, как солдат. – Он машинально прикоснулся к своим рубцам. – Как на Великой войне. В отличие от вас у меня есть принципы и, извините, идеология. Чувства. – Патриотические? – Естественно. Не поверите, но я плáчу, когда вижу в кинохронике, как горит «Гинденбург»[60]. И уверяю вас… – Он осекся. – А что вы улыбаетесь? – Неважно, продолжайте. – Нет уж, скажите. – Я тоже плакал на свадьбе герцога Виндзорского[61]. – Перестаньте паясничать, – уязвленный Кюссен откинулся на спинку стула. – Я говорю серьезно. Что вы так смотрите на меня? – Да так… Просто подумал, что вы, национал-социалисты, исключительно богато одарены цинизмом. Кюссен жестом дал понять, что эти слова задевают его достоинство. – И это цинизм принес нам на выборах двенадцать миллионов голосов? Не считая тех, кто живет за границами рейха – в Судетах, в Австрии… – Понимаю. От этого любой станет циником. Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Как цыган цыгану, усмехнулся про себя Фалько. Кюссен выудил из стакана с водой и с задумчивым видом стал посасывать ломтик лимона. – А знаете ли, что в Сан-Себастьяне сказал ваш адмирал моему, то есть Канарису, и мне? – Нет. – Поставил вам в заслугу, что вы – человек, лишенный чувств. И в этом причина вашей успешной работы. Фалько промолчал. Кюссен продолжал посасывать лимон. – Полагаю, ваш шеф был прав. Чувства рано или поздно приводят к страданиям, а те делают нас уязвимыми, – добавил он. – И по его мнению, вы избавились от чувств, излечились от них, как от болезни, заменили их верностью, а она холодна и легче поддается управлению. – Подумать только… И все это вам поведал адмирал? – Более или менее. И еще сказал так: «Одни люди рождены повелевать, другие – повиноваться. А он не относится ни к тем, ни к другим». Фалько взял свой бокал и откинулся на стуле, спросив с саркастическим интересом: – Вот, значит, до чего дошли его откровения? – Как видите. – Однако он был словоохотлив в тот вечер. Такое редко с ним бывает. С этими словами он сделал глоток вермута, стерший с его лица скептическую волчью улыбку. Никто лучше адмирала не умеет морочить людей, подумал он. Старый пират с ледяной душой. И цена всем его доверительным откровениям – пятак, да притом из свинца. По сравнению с ним он, Фалько, – актер-любитель. В этот миг он заметил, что в холл вошла Нелли Минделхайм. – Простите, – сказал он Кюссену, вставая. – Какой сюрприз, – сказала американка. От нее, как и прежде, пахло хорошей косметикой, дорогими духами и «старыми деньгами». Под непромокаемым плащом, наброшенным на плечи как накидка, виднелся элегантный костюм – жакет и плиссированная юбка, – выгодно и ненавязчиво подчеркивавший достоинства фигуры. Из-под поля шляпы и белокурой челки приветливо улыбались Фалько светло-голубые глаза с густо накрашенными лиловой тушью ресницами. – В самом деле, – ответил он. – Ну, как нам Париж? – Волшебно! Иначе и не скажешь. Завораживающий город. – Где же наша неразлучная Мэгги? – Сейчас спустится. Мы собрались на улицу Сент-Оноре за покупками. – От внезапного озарения вспыхнули и глаза: – Не хочешь ли составить нам компанию? – Соблазн велик, но… – Фалько кивнул в сторону бара. – Очень бы хотелось, да вот беда, я тут не один и освобожусь, наверно, еще не скоро. Нелли огорчилась: – Жаль, очень жаль. Забавно было бы узнать твое мнение по поводу этих плоскодонок-манекенщиц. Ты ведь, мне помнится, знаешь толк в том, как одевать женщину. – Она скорчила развязную гримаску. – Впрочем, еще лучше – в том, как ее раздевать. Нелли ждала, какой остроумной репликой блеснет он в ответ на ее рискованное замечание. Фалько смотрел ей в глаза с безмятежным спокойствием и с приятной улыбкой на губах. И решил не обманывать ее ожиданий: – Единственное предназначение платья – вызывать желание снять его немедля. Он произнес это очень непринужденно, как бы констатируя непреложный факт. Веки польщенной Нелли дрогнули. – Ты прав. Оба как-то замялись, не желая бросать начатое на полдороге. Фалько нахмурил лоб, изображая напряженную думу, хотя все было уже превосходно придумано раньше.