– А-а, ну да. Продолжается. И это чудовищно. – А ты не участвуешь? Не воюешь? – Да не очень, как видишь. – Я никогда не могла понять, что ты делал в Берлине, особенно в последнее время. И что у тебя общего с этим Тёпфером и ему подобными. – Бизнес. Он произнес это слово, не глядя на нее, не отводя бокал ото рта. Мария протянула руку – ладонь была светлей тыльной стороны – и взяла его за предплечье: – Ты за кого? – За себя самого, ты же знаешь. Я всегда за себя самого. Она медленно убрала руку. – А кто эта худосочная блондиночка, с которой ты танцевал? Я уже несколько раз видела ее здесь с разными знаменитостями. Сказано это было совсем иным тоном – безразличней и холодней. Фалько поставил бокал на стойку. – Приятельница. Подружка приятеля. – Когда это тебя останавливало? – Ну, сейчас не тот случай. Мария с сомнением покачала головой. Провела кончиком розового языка по верхней губе, и та заблестела, словно ее мазнули влажной мягкой кистью. – Восемь месяцев прошло с того раза, как… Ты на несколько дней приезжал тогда в Берлин. Провел со мной две ночи. В голосе ее не звучало упрека. Просто констатация факта. Да, когда Фалько в последний раз был в Берлине на стажировке в гестапо, он провел две ночи с Марией. И показал себя не в полном блеске, потому что перед свиданием четыре часа просидел на допросе шестнадцатилетнего паренька – члена антинацистской студенческой организации, раскрытой в Гейдельбергском университете. – Да, по-дурацки получилось, – сказал он. – Но это были трудные дни. Теперь уже он протянул руку и кончиками пальцев чуть дотронулся до ее шеи. Темный атлас от этого прикосновения едва заметно покрылся гусиной кожей. Дрогнули и полузакрылись веки с густыми ресницами. – В ту ночь в Берлине мы все больше разговаривали, – произнесла Мария. – Лежали голые в темноте и говорили… Ну то есть я слушала, а говорил ты. Курил и говорил. – Не помню, – солгал Фалько. – И ты сказал тогда… Вдруг сказал такое, чего я не забыла: «Может быть, у мужчин, державших в объятьях многих женщин, в смертный час решимости больше, а страха – меньше». Ты по-прежнему так думаешь? – Не знаю, – снова солгал он. – Не помню, чтобы говорил такое. Он помолчал немного. Потом добавил, наклонив голову: – А ты мне сказала в ту ночь: «Знаешь, почему негритянки такие ласковые?» И очень удивила меня своим объяснением: «Потому что было время, когда наших мужчин продавали в рабство или убивали, и ни одна не знала, сколько времени ей отпущено быть с ним». Блеснули два отливающие синим гагата, на темном лице ослепительно сверкнули белоснежные зубы. Мария смеялась. – Мне нравится, что я черная. – И мне. Она потрогала узел его галстука. – Ты всегда оставляешь женщинам добрую память по себе? – Не знаю, – ответил он, задумавшись в самом деле или притворно. – Наверно, нет, не всегда. Новый высверк белых зубов. Новый блеск черных янтарей. Она снова рассмеялась. – Наверно, все же почти всегда, – поправила она его. – И кажется, я знаю почему. Одним движением гибкого тела, как красивое дикое животное, которому захотелось потянуться, Мария слезла с винтового табурета. Она была так высока, что ее губы оказались вровень с глазами Фалько. – Устала… И день у меня сегодня не из лучших. Но все равно – я хочу удостовериться, что мы, негритянки, все так же ласковы. Что скажешь? Встал и Фалько. И медленно, задумчиво кивнул. «У кого-то жизнь еще хуже, чем у меня, – подумал он. – Пусть идет как идет». Потом без капли смущения приподнялся на цыпочках и с улыбкой прикоснулся к губам Марии быстрым нежным поцелуем. – Скажу, что это удачная мысль. Швейцар Юрий пригнал им такси. Потом снял фуражку, распахнул перед ними дверцу и, принимая чаевые, движением головы показал на машину, которая по-прежнему стояла в конце улицы, у обочины. Их там двое, сказал он, не выходили. Остерегайтесь ревнивых мужей. Через мгновение, когда такси уже спускалось по бульвару, Фалько незаметно обернулся и убедился, что машина тронулась и следует за ними на расстоянии. – Где ты живешь? – спросил он у Марии. – Очень приятный отельчик на улице Бреге… Одна беда – хозяйка не разрешает приводить гостей в такое время. Фалько, мысленно представив себе план города, почти безотчетно принялся выстраивать тактические схемы и двигать себя как шахматную фигуру по точным траекториям атак и контратак – хорошие углы, плохие углы, прямые и кривые, возможные ловушки и прочее. Он умел это делать. Мелькнула мысль – сбросить балласт, то есть завезти Марию в ее отель, а самому в одиночку отправиться в «Мэдисон», но тогда пришлось бы объясняться, а это не ко времени. Кем бы ни были преследователи – кагуляры, красные или франкисты, – они не особенно таились и вели обычную демонстративную слежку. Так что нечего стрелять из пушек по воробьям. Тем более что близость женщины, сидевшей совсем рядом с ним, вдруг вызвала в его организме интересные явления, которыми грешно было бы не воспользоваться. Разумеется, если и небеса, и обстоятельства прояснятся. Если он останется жив и цел. Потому что если прихлопнут, подумал он с саркастической усмешкой, организму будет не до явлений. – Едем ко мне, – решил он. Ради того, чтобы сократить вероятность неприятных неожиданностей – скажем, засады на узкой улице, – Фалько велел таксисту ехать в Сен-Жермен через бульвар Себастополь и мост Сен-Мишель: на таком маршруте легче наблюдать за действиями преследователей. Время от времени поворачивался к Марии и всякий раз в полумраке такси встречал ее влажные, радушно приоткрытые губы удивительного вкуса. Он целовал их, чувствуя, как многообещающе льнет к нему все это изобильное анатомическое диво, но успевая еще краем глаза взглянуть в зеркало заднего вида и убедиться, что фары, не отставая, летят за ними по скудно освещенным и почти пустынным улицам. Уже рассветало, когда он, стоя на коленях и упершись руками в изголовье кровати, напрягшись, как до предела сжатая стальная пружина, в последний раз вонзился почти жестоко в горло Марии и молча изошел, прекратил долгую борьбу с самим собой, сдался наконец, перестал сдерживаться. И уступил изнеможению, неизбежному после двухчасового марафона ласк, снял с себя ответственность хорошего любовника и обмяк, расслабленно простерся на обнаженном женском теле, и это знаменовало конец битвы. «Вот сейчас меня можно было бы запросто убить», – машинально подумал он, смыкая утомленные глаза. Эта мысль неизменно посещала его после секса, когда он, неподвижный и опустошенный, ждал, когда вернутся просветление и силы. «Вот если вломится сейчас кто-нибудь с пистолетом или ножом, я даже рукой не шевельну для защиты». И он дал бы себя убить в эту минуту блаженного вялого безразличия ко всему на свете. «Старинная история о Далиле – или как там ее звали? – которая отрезала волосы Самсону и, тем самым лишив силы, предала его филистимлянам, – чистая брехня. Дурацкая отговорка. Его, беззащитного и насытившегося, взяли в постели, на женщине, как взяли бы любого из нас. И я, как последний идиот, стал бы такой же легкой добычей». Мария нежно и спокойно поглаживала его спину. Когда женщина гладит тебя по спине после того, как ты кончил, сказал однажды Фалько его дядюшка и крестный Маноло Гонсалес-Осборн, элегантный многоопытный волокита, значит, пришло время смываться, потому что скоро начнутся проблемы. Так что если настал такой момент, как бы ни была она хороша и умна, и особенно в последнем случае, и даже если ты чувствуешь, что вот-вот влюбишься в нее или уже влюбился, мой тебе совет: оденься не спеша, улыбнись, поцелуй ее – и проваливай. Навсегда, я хочу сказать. Такие, как мы с тобой, Ченчито – крестный всегда звал его так, – с потерей женщины, которая гладит их по спине, даже не догадываются, сколь многое приобретают. И всю жизнь Фалько пунктуально следовал совету дядюшки Маноло. Однако от Марии, хоть она и поглаживала его сейчас по спине, убегать не было необходимости. Он хорошо знал ее или, по крайней мере, был уверен в этом. В том, что хорошо ее знает. И сейчас, припав к этому анатомическому совершенству – округлые эбеновые формы свели бы с ума скульптора или живописца, – Фалько чувствовал на щеке ее мерное дыхание, а под собой – теплое тугое тело, увлажненное испариной длительного усилия, которое сплело их воедино. Он поднял веки и тотчас же увидел ее глаза: они оказались так близко, что в сероватом рассветном полумраке иссиня-черные радужки на белой, чуть покрасневшей роговице виделись ему нечетко. Мария смотрела на него пристально и задумчиво. – Ты единственный мужчина, чье семя я глотаю, – пробормотала она. Глубокий голос ее звучал чуть хрипловато. Потом африканские губы, созданные природой такими избыточно, вызывающе пухлыми, раздвинулись в широкой улыбке. И Фалько наградил их скользящим быстрым поцелуем. Он не знал, правду ли она говорит, да это и не имело значения. В любом случае сказано было к месту. – Спасибо, – тоже вполголоса ответил он. – Нет, мой милый, – улыбка стала еще шире. – Это тебе спасибо. – Делаю, что могу. – И отлично получается. Фалько не без труда и с легкой меланхолической расслабленностью оперся ладонями о кровать, приподнялся, медленно отстраняясь от теплого тела женщины. Потом перекатился на край, посидел немного в неподвижности, огляделся и наконец поднялся на ноги. Он уже вновь обрел власть над своим телом и рефлексами. И главное – ясность мысли: он снова осознал реальность угрозы и нашел способы защититься от нее, представил точно, где находится, расставил опасности по степени их близости или удаленности. И, разумеется, мысли его немедленно обратились к машине, следовавшей за ними от клуба. И к тем, кто сидел в ней. Как был, голый, он подошел к окну, раздвинул жалюзи и взглянул на улицу. Все, казалось, было спокойно. И безобидно. Над бульваром уже постепенно набирал силу пепельный свет, вытесняя ночные тени, стирая темные пятна вдоль обочин. Двое дворников шагали по мокрому асфальту, волоча длинный шланг. Бронзовый писатель или философ – этот самый Дидро – словно подремывал в свежей листве каштанов. Ни в одном из пяти припаркованных автомобилей, которые удалось разглядеть Фалько, он не узнал машину, преследовавшую его ночью. Фалько быстро охладевал к женщинам и не помнил об их существовании, пока при новой встрече его не охватывало новое вожделение. Он усвоил себе этот навык – никто не должен надолго занимать его мысли или оставаться в памяти. Только одна, одна-единственная из всех, не подпала под общее правило, но сейчас она слишком далеко – если, конечно, вообще на этом свете, – и дорогам их едва ли суждено пересечься вновь. Размышляя об этом, он подошел к бюро, открыл портсигар и закурил. И стоял с сигаретой, не присаживаясь и любуясь тем, как разливающийся по комнате свет усиливает контраст между темнокожим телом и белизной смятых простынь. Потом подошел поближе. Мария спала, и Фалько слышал ее дыхание – ровное, размеренное, спокойное. Она лежала на спине, чуть приоткрыв рот, глубоко уйдя стриженой головой в подушку. Крупные груди с очень темными ареолами, казавшимися на шоколадной коже угольно-черными, упруго колебались, чуть склонясь под собственной тяжестью в разные стороны, между слегка раздвинутыми бедрами под курчавым лобком не столько открывалась, сколько угадывалась все еще влажная расщелина. Да, снова признал Фалько, какое мощное, какое крупное и совершенное тело у этой женщины. Мария происходила из племени гереро, обитавшего некогда в Юго-Западной Африке и почти полностью истребленного немецкими колонизаторами, устроившими там геноцид, сравнимый со зверствами турок в Армении. Не сводя с нее глаз, он думал о том пути, что привел ее сначала в Берлин, а потом в Париж. Тридцать лет назад племя восстало против колонизаторов, обративших их в рабство, и в результате шестьдесят тысяч человек были уничтожены солдатами генерала фон Троты: мужчин перебили, а женщин и детей, предварительно отравив колодцы, изгнали в пустыню на верную смерть от голода и жажды. Мария, оставшаяся сиротой, выжила чудом благодаря одному сострадательному горному инженеру, который вывез ее в Германию, где она сперва прислуживала его жене, а потом стала его любовницей. Фалько опять пришел на память дядюшка Маноло. Что бы он сказал, а верней, как бы одобрил племянника, увидев его в Париже или где угодно в столь близком соседстве с этой дивной женской особью. С этой или с любой другой. Его дядя по матери, щедрый и элегантный бонвиван, объездивший весь свет, старый холостяк, игрок и гуляка, человек воззрений столь старомодных, что стрелялся на дуэли из-за юбки, Мануэль Гонсалес-Осборн скончался в Хересе спустя всего несколько дней после того, как его племянник и крестник ударил преподавателя, капитана третьего ранга, с женой которого крутил роман, и был исключен из Военно-морской академии. Дядюшка слег с двусторонней пневмонией, ясно предвидел ее исход, но относился к нему примерно так: «Прощайте, отдаю концы, это ясно, но что мы в жизни сплясали – то наше. Счастливо оставаться». И еще успел напутствовать Фалько, искренне горевавшего у его постели, ласковым пожеланием, где довольно точно объединил их истории: «Ченчито, милый мой племянничек, я в своей жизни пропустил немного поездов, а уж тебе завещаю вскакивать даже в товарные». 10. Ложь самой высокой пробы Небо налилось свинцовым цветом и грозило пролиться дождем, но день был теплый, так что Фалько неторопливо шагал по бульвару Сен-Жермен, перекинув плащ через руку. Дважды задерживался у витрин, проверяя, нет ли слежки, но не заметил в прохожих ничего подозрительного. Войдя в кафе «Клюни», пристроил плащ и шляпу на вешалку и поглядел по сторонам. Народу было немного. Подальше от окон в глубине зала ждал его Гупси Кюссен, одиноко сидевший за кофе с бриошью. И вид у него был озабоченный. На столе перед ним лежал «Гренгуар», открытый где-то посередине. Усевшемуся напротив Фалько он показал заголовок: «Непростительные проволóчки». – Газетка-то весьма правых взглядов, – сказал он. – Но от этого не легче. Начата очень жесткая и совсем не голословная атака на правительство Блюма. Подготовка ко Всемирной выставке идет очень медленно. Большинство павильонов еще не готовы. Организовано все из рук вон скверно. Фалько бросил быстрый взгляд на газету: – А для нас это хорошо или плохо?