– Кое-что слышал. – Открывается в начале июня, и красные хотят, чтобы Республика была представлена достойно… Поручили создание павильона двоим своим архитекторам и собираются разместить там большое полотно, воспевающее борьбу благородного испанского народа с фашизмом и все такое. Снова задернув шторы, зажгли свет и вернулись за стол. – Картину заказали Пикассо. Фалько поглядел на него удивленно и повернулся к Канарису. Тот безмятежно кивнул. Кюссен улыбался, словно кот перед тем, как сожрать мышь, адмирал же раздраженно грыз черенок трубки. – Не знаю, какого… они все находят в Пикассо, – процедил он. – Но это мировая знаменитость. Канарис продолжал разглядывать Фалько. – Вполне заслуженно. А вам он нравится? – Да как вам сказать… – Фалько скривил губы, показывая безразличие. – Это не для меня. – Хорошо знакомы с его творчеством? – Более или менее… Ну, впрочем, он, конечно, ни на кого не похож. Оригинальный художник. Адмирал чуть не подскочил на стуле: – Оригинальный?! Эта красная сволочь? – О вкусах не спорят, господин адмирал. – В самом деле, – примирительно высказался Канарис. – Да ведь я его не расхваливаю. В наше время есть и похуже. Фалько откинулся на спинку стула. Таблетка уже оказала свое благотворное действие, он соображал теперь отчетливо и быстро, и в душе при этом царило беспричинное ликование. Новое приключение осторожно постучалось в дверь. Сейчас он был в форме. – Как ты, наверно, знаешь, – продолжал адмирал, – а не знаешь, так я тебе говорю: этот самый пачкун и мазила Пикассо обитает в Париже. Там одна из его студий. Симпатии его к Республике известны, равно как и дружеские связи, так что распространяться об этом не стану. Тут важно лишь, что заказ он принял и уже несколько дней над ним работает. – А сюжет какой? – Вот, вопрос правомерный. И уместный. В самом деле – на какую тему будет картина? Адмирал замолчал и уставился на погасшую трубку. Достал спички и поднес огонек к чашечке. – …А тема эта, по всему судя, – бомбардировка Герники. С этими словами он сквозь облачко табачного дыма вперил в Фалько пронизывающий взгляд. Канарис по другую сторону стола безмятежно кивал, покуда Фалько силился уразуметь сказанное. – Да ну? – Вот тебе и ну, – ответил адмирал. – Это еще не все. Другой шут гороховый, Сальватор Дали, тоже предложил свои услуги: хочет расписать стену, поскольку, видите ли, в прошлом году уже делал что-то на пользу Республики… Как видишь, все так и рвутся наперегонки. Вероятно, Сталин забрал еще не все золото Банка Испании. – «Мягкая конструкция с вареными бобами», – неожиданно произнес Кюссен. – Что-что, простите? – непонимающе заморгал Фалько. – Это картина Дали. Второе название – «Предчувствие гражданской войны». Однако посольство отдаст предпочтение Пикассо. – Австриец выпустил плотное, повисшее в воздухе колечко дыма. – Он известней. Адмирал прищелкнул языком: – Красные устроили большую шумиху, но это пока еще цветочки. Основоположник кубизма – ни больше ни меньше! – таким способом выражает свою поддержку Республике. Можешь себе представить? Фалько кивнул. Это он представить мог. – Журналы, кинохроника, полторы тысячи убитых – и все ради пропаганды, – адмирал заворочался на стуле. – Много, много типографской краски извели. И не к нашему благу. – Как бы то ни было, Гернику разнесли красные подрывники. И Ирун тоже. Так вы сказали мне утром. Или это не так? – Фалько взглянул на Канариса. Тот двусмысленно улыбнулся. Его светлые глаза казались совсем прозрачными. – Нельзя исключать и иную версию, – сказал он мягко. Фалько вспомнил о германских летчиках, которых видел утром в кафе, о «юнкерсах» и «савойях» с франкистскими эмблемами на фюзеляжах возле хвоста. Легко было догадаться, что Испания становилась сценой, где шла генеральная репетиция гораздо более грандиозных и ужасных событий. Под эту мрачную музыку отпляшут свое многие и многие другие. – Вы сами-то какого мнения? – спросил Канарис. – Относительно чего? – Относительно Герники. Фалько, еще немного подумав, ответил: – Смотря по тому, чья это работа. – Ну, давайте на минуту предположим, что это был налет вашей авиации. – То есть итальянской и германской. Здоровый глаз адмирала метнул молнию: – Не забывайся, щенок! Фалько продолжал, словно размышляя вслух и обращаясь к Канарису: – Полагаю, что бомбежка – примета и символ цивилизации. Доказательство – в том, что вас, уже успевших цивилизоваться, никто ведь не бомбит. Канарис, не теряя благодушия, расхохотался. Он был любезен и терпелив. Или хотел казаться таким. – Мне нравится испанский юмор. Когда вы шутите, выходит по-настоящему смешно… Народ с таким трагическим мировоззрением, как у вас, не станет смеяться над всякой чушью. С этими словами он вновь с любопытством уставился на Фалько: – Иными словами, кто бомбит, тот и цивилизован? – Да. Сейчас, по крайней мере. – Однако и вы времени даром не теряли… Вспомните Риф[17]. Там в ход пошел даже иприт. – В ту пору и мы вели себя как цивилизованная нация. Как ведут себя сейчас итальянцы в Абиссинии. Кюссен с сигарой в зубах укоризненно покачал головой: – Никто никогда не будет бомбить рейх. Фалько пожал плечами: – Ловлю вас на слове. Хотите пари? Проигравший заказывает ужин в берлинском «Хорхере». Принимая игру, Кюссен улыбнулся с добродушным лукавством: – Канар а-ля руанэз[18] и «Мутон-Ротшильд» тридцать второго года? – Тридцать пятого. – Идет. Фалько перевел взгляд на Канариса, которого явно забавлял этот разговор: – Впрочем, под бомбежку попадет и «Хорхер». Канарис, внезапно посерьезнев, посмотрел на него пристально и пытливо. Потом засмеялся: – Мне нравится ваш агент, дорогой адмирал. У него есть характер. – Говорят. Мне дорога ваша похвала, потому что моему агенту придется работать вместе с вашим, – адмирал показал на Кюссена. – И пока они не будут пренебрегать женами или любовницами, все будет хорошо. – Я холост и не завожу долговременных связей, но тоже буду об этом помнить, – рассмеялся Канарис. – Что же касается Герники, нас напрочь не волнуют версии этой истории. Важно то, что Пикассо малюет для павильона на Выставке. – Адмирал ткнул в Фалько черенком трубки: – К тебе это имеет прямое отношение. – Ко мне?