… он все-таки нашел в себе силы еще раз позвонить Леопольду. И приехать. И – разумеется, не под запись – во всем признаться. Потому что Марш хотела бы, чтобы Леопольд ей гордился. Но в признание раскаяние тоже не умещалось. Рихард считал, что должен хоть что-то исправить. И он перестал ходить в парк днем. Теперь он ходил в центр моделирования, заказывал себе приватную ячейку и собирал виртуального помощника. Собирал из разрозненных данных с прозрачных пластинок. Из записанных разговоров, запросов, истории репортов и перемещений. Из данных биометрики. Из публичного аватара для переговоров и приватного, осиротевшего, покинутого в светлой башне со стрельчатыми окнами. Из фарфоровой черепашки, старого веера и книг с растертыми по страницам чернилами. А повязку он оставил на пластинке. Оцифрованное сознание никогда не будет цифровым бессмертием. Он знал, что Марш Арто больше нет, и где-то в Младшем Эддаберге ее оплакивает девочка Бесси, которую он не смог забрать с собой, хотя он подавал заявления. И Леопольд Вассер скорбит по ней. Бесси так переживала, что уронила куртку. Рихард предлагал купить такую же, но она сказала, что это будет нечестно. Скорбь Леопольда не поместится в записки, потерянную куртку и исполнение последнего желания. Рихард понимал это, но ничего не мог сделать. Тогда он считал, что прав. Что исправляет системную ошибку. Тогда у него не было платформы, бессонницы и прозрачных пластинок. И теперь он не мог, да, пожалуй не мог исправить ошибку. Но может, хоть какую-то ее часть? Он оставил Марш короткую стрижку, длинную челку и алое пальто. Оставил саламандру – красноглазую и золотую. Оставил память о его, Рихарда, поступках, потому что так было честно и потому что как оказалось здесь они не имели никакого значения. Он спрашивал себя, решился бы оставить их, если бы знал, что его могут привлечь к ответственности. И смог честно ответить – да, оставил бы. Потому что иначе все не имело бы смысла. Он закрыл доступ к части своих файлов и счетов, но не стал ставить почти никаких ограничений. Пусть говорит, что хочет и не подчиняется командам – вызвать кэб и заказать еду может Дафна. Рихард прекрасно знал, что будет, если дать Марш Арто говорить, что она хочет. Но иначе все не имело бы смысла. Сколько людей захочет такой помощи? Сколько людей захотят говорить с помощником без ограничений? С женщиной со злым лицом и в нарочито агрессивном красном пальто? На это Рихард уже никак не мог повлиять. Зато мог оставить ей возможность регистрироваться в сетях и посещать конвенты. Забрать у Марш Арто возможность кому-нибудь нахамить было бы жестоко. Следующие полгода в Среднем Эддаберге Рихард тоже помнил плохо. Помнил постоянный видеоряд, слепки и трансляции. Тот ужасный эфир, который, оказывается, вовсе не был свидетельством безумия. И раз за разом проявляющуюся любовь к людям – странную, неясную, такую же, как его, Рихарда, раскаяние. «Акция тянет на сотню золотых ос». Совсем нет ненависти. И в одну из душных летних ночей, когда звезды были особенно холодными и черными, Рихард дошел до парка. Зашел в шелестящую темноту, и шел долго, от одного зажигающегося фонаря к другому. Когда он проходил мимо, свет за его спиной гас. Он шел, пока фонари не перестали зажигаться, а на небе не засветились видны редкие золотые брызги. Тогда он сел на кованую скамейку, вытянул руку, но долго молчал и не мог решиться. – Аве Арто, – наконец сказал он. Бесконечные секунды звезды насмешливо подмигивали ему с безразличного неба, а потом на его воротнике зажегся зеленый огонек.