Как жаль, что Аби нельзя заткнуть. Человек должен все выслушать, всех недовольных пересчитать. «Интересно, что Аби сказал Леопольду? – вдруг подумала она. – Он же получил один крупный штраф. Официальный, наверное…» –… за оскорбление. Ваш рейтинг понижен на четыре позиции. – Всего-то? – хмыкнула она. – Как бы я начала день без порции общественного неодобрения. Вдалеке тяжело загудел аэробус. Марш нехотя встала с платформы и отошла за линию – не хотелось попасть в трубу. Если уж она решит умирать – найдет способ получше, чем быть размазанной по разноцветной летающей железке. Аэробус снижался медленно. Огромный и неуклюжий, с круглыми боками и злым острым носом, он навис над платформой мерцающим датчиками днищем, снижаясь так медленно, что Марш начала сомневаться, что вообще хочет куда-то ехать. Наконец, с шорохом выехал трап, зацепившись за приветственно выдвинувшиеся пазы. Люди на платформе не двигались. Раздался едва слышный треск, и по бокам трапа сгустились темные поля, которые должны были не дать пассажирам упасть и успокоить тех, кому было страшно идти по доске над разноцветной пустотой. Марш считала, что поля можно было смело делать прозрачными – люди бросились в переполненный аэробус так, как будто их эвакуировали из-под обстрела. Она позволила толпе подхватить себя и втолкнуть на нижнюю палубу. Марш тут же вильнула в сторону и села на ближайшее свободное кресло – никто не хотел садиться на нижней палубе, еще и у входа, но именно там обычно и было единственное свободное место в давке. Пока остальные надеялись пробиться наверх, Марш успевала удобно устроиться внизу. Дверь с шорохом закрылась. Тонированные борта аэробуса были прозрачными внутри, и Марш смотрела на людей, оставшихся на платформе. На медленно вползающие трапы и на то, как платформа, наконец, уменьшается, и люди уменьшаются, и только башни остаются огромными, белыми и несправедливо уродливыми. Женщина рядом заерзала и что-то забормотала, но Марш не оборачивалась. Терпеть не могла разглядывать соседей. Аэробус набирал высоту. Палубу заливало нарастающее гудение, а днище дребезжало и тряслось, как будто вот-вот распадется на пластины, разбросав людей по трубе. Неудивительно, что все первым делом щемились на верхние палубы. Ее соседка зачем-то начала пробираться к выходу. Марш почувствовала, как начинает дергаться глаз, и это было вдвойне обидно, потому что глаза, который бы не дергался, у нее не было. Отвлечь себя мрачной шуткой не получилось – на сидение рядом снова кто-то сел. Марш надеялась, что ее заденут и не извинятся. Тогда можно будет отправить на соседа репорт за какое-нибудь травмирующее вторжение в личное пространство, а то и на непреднамеренное физическое насилие, если вдруг ей наступят на ногу. – Вы летите в Старый Город? – спросил ее сосед. Громко, чтобы перекричать гул. Голос был мужской. Этот человек поменялся с женщиной местами – значит, собирался донимать ее разговорами. Это было очень обидно. Она не стала отвечать. И оборачиваться. Вроде правила, по которому нужно разговаривать с каждым мудаком, который решит рядом с тобой рот раскрыть, пока не ввели. А если ввели – ну так она может и с еще одной позицией рейтинга расстаться. – Вот по глазам вижу, что летите, – продолжал он. – Думаешь, это смешно? – мрачно спросила Марш, все-таки обернувшись. Рядом сидел парень в темном немарком комбинезоне. Парень был отвратительно жизнерадостный, полный, с ясными голубыми глазами. Его лицо, так же как ее, было покрыто жирной белой краской. Только он зачем-то нарисовал еще голубые линии на щеках. – Простите, я… – он трагически заломил белые брови. – Ты видел в отражении, что повязка светится, – перебила Марш. – Так что завали хайло, или я отправлю репорт за оскорбление чувств людей с ограниченными возможностями. – За травмирующий акцент на объективном физическом изъяне штраф будет больше, – подсказал он. – Аве Аби. Жалоба на травмирующий акцент на объективном физическом изъяне. – Аве Аби. Репорт за оскорбление. – Репорт за оскорбление. Ваш рейтинг понижен на треть позиции, – скрипнул Аби. – Это за «хайло»? – равнодушно поинтересовалась Марш. – Ну молодец, меня оштрафовали на треть позиции. – А меня – на две, – улыбнулся парень. – Нетерпимым быть дороже, чем хамить. Его зубы были желтее, чем краска на лице, и Марш очень хотела, чтобы он закрыл рот и больше его не открывал. – Я рада. – Я тебя знаю, – заявил он. Марш отвернулась. Там, внизу, тянулась бесконечная белая крыша четвертого квартала, разрисованная и исписанная. Сверху все рисунки и слова казались просто хаосом цветных пятен. Ночью это хотя бы красиво светится. – Я тебя знаю, – повторил он. – Молодец. – Ты собираешь на свалках и разборках провода и аккумуляторы. Зачем? – Делаю дома электрических зверушек для соседских детишек. Очень меня любят соседские детишки, как увидят в коридоре – сразу бегут, кричат «Тетя Арто, тетя Арто, чего нам принесла?» – бесцветно ответила она. – Что тебе надо от меня? – Разборку закрыли, – сообщил он. – Меня зовут Бэлфоер. Бэл. Марш почувствовала, как сердце пропустило удар. Даже манжета предупредительно сжалась. Разборкой называли огромную свалку, куда свозили неликвидную технику со всего Младшего Эддаберга. Там можно было найти можно было найти все, что угодно – от старого боевого лабора еще с легальных Стравок, до почти рабочего настенного экрана. Но желающих копаться в мусоре находилось немного – у Старого Города была плохая репутация. Слишком много солнца для городских жителей, и слишком много тех, кто умел обходить ограничения Аби. К тому же техника была дешевой, а значит, не было смысла собирать что-то дома. Но для Марш-то смысл был. В своем квартале не купишь запал, горючее и пусковое устройство. Даже расходников для четвертого паучка не найдешь. – Что значит «закрыли»? – Марш отвернулась от крыши пятого квартала. Там, в вихре кислотных росчерков виднелось огромное, лазурно-синее «Отсоси!» – Значит, что кто-то стукнул, что кто-то таскает расходники с разборки, – безжалостно ответил Бэл. – Для подрывной деятельности, – хохотнул он, только глаза его вовсе не смеялись. – Ну ты понимаешь. – Нет. Он не мог знать, зачем Марш ходит на разборку. Она была не единственной на шесть кварталов Младшего Эддаберга любительницей старья, а расходники, которые она забирала, одинаково годились и для взрывчатки, и для электрических зверушек на подарки соседским детишкам. Она за этим следила. – Какие-то энтузиасты, – заговорщицки зашептал Бэл, наклонившись к ней, – из потрошков боевых лаборов со Стравок собирают хлопушки и фейеверки. Закладывают потом на пустырях, где совсем-совсем нет домов и поджигают. Красиво, конфетти во все стороны, искорки разноцветные. Небось детишки радуются. – Надо же. – И вот недавно на разборку пришли карабинеры. Подошли к другу моему, Фреду, значит, по головке погладили, леденец ему вручили – даже не синтезированный, представляешь! – и спрашивают, кто это хлопушки для детишек собирает? А Фред им отвечает – ну почем же я знаю, господа карабинеры, я тут никому не мешаю, всякое починяю, даже не знаю, что это за штука, а все равно починяю. И леденец грызет, да так, что зубы сыплются. Марш слушала молча. Гладила кончиком пальца ребристый шов на рукаве, рядом с манжетой. Что-то слишком часто она стала к ней тянуться. – А карабинеры посмеялись, они ребята вообще душевные, – беззаботно продолжал Бэл. – По спине его похлопали, по роже похлопали, и даже по яйцам пару раз попали, вот такие дружелюбные. И ушли. И сказали, что кто будет теперь барахло с разборки таскать – должен зайти в ближайшую часть и все зарегистрировать. И поделки показать не позже чем через неделю. – Бедные детишки моих соседей, – мрачно ответила Марш. – Что же, значит я просто прогуляюсь по улицам, поразглядываю лепнину, сделаю пару записей и поеду домой. – Жалко детишек-то, – улыбнулся Бэл. – Как они без зверушек? – Как-нибудь, – она уже не могла сдерживать раздражения. – Или ты хочешь со мной запасами поделиться? Она никак не могла понять, чего Бэлу надо – не то подозревает ее, не то открыто обвиняет, а может, преследует какие-то другие цели. Но цели уж точно мутные, и лучше бы он эти цели держал от нее подальше. – А ты за зверушками наблюдать любишь? – продолжал мурлыкать он. Марш не любила. Она не любила зверушек, детишек, Бэла, аэробус и с трудом вспоминала, что вообще вызывало у нее теплые чувства. Повязка опять начала блюрить картинку, и от этого Бэл стал еще противнее. Но ведь он спрашивал не для того, чтобы действительно показать ей зверушек. – Допустим. – А когда зверушки дерутся – расстраиваешься? – Нет. – Там, в Старом Городе, ну знаешь, за платформой, есть гнездо полевых мышек, – добродушно говорил Бэл. – Я им ношу иногда сыр. Мышки очень любят сыр. – Допустим. – Есть штраф за то, что человек – хреновый собеседник? – расстроенно воскликнул Бэл. – Радуйся, что нет штрафа за то, что человек – навязчивый гондон, иначе ты бы уже сдох, – не выдержала Марш. Он ничего не говорил по делу, только многозначительно шевелил перемазанными краской бровями и сыпал идиотскими метафорами про леденцы и мышек. Она всерьез жалела, что карабинеры дружески похлопали по спине друга Бэла, а не его самого. Насмешка в голубых глазах Бэла стала ядовитой. – Мышки в норках все время дерутся. Иногда приходят мышки из соседних норок. Они тоже любят сыр. Если мышки из соседних норок побеждают – моим сыра не достается. А из шкурок мертвых мышек, говорят, получаются милые зверушки, которые нравятся детям. – Ах вот как, – улыбнулась Марш. И расслабилась. Убрала руку от манжеты, откинулась на спинку сидения и прикоснулась кончиками пальцев к вибрирующему ледяному борту аэробуса. Бэл не подозревал ее в поджогах, а если и подозревал – ему было плевать. Бэл был зазывалой с подпольных Стравок. Вообще-то это было нелегальное развлечение, как и большинство развлечений, которые люди находили в Старом Городе. Но она давно не слышала отчетов об облавах и закрытии полигонов – скорее всего, Стравки давно были признаны безопасным нелегальным развлечением. На грани социальной приемлемости.