В разгар наступления на Петроград начальник 3-й пехотной дивизии генерал Ветренко не выполнил приказ командования перерезать Николаевскую железную дорогу в районе Тосно, взорвать мосты, прервать сообщение с Москвой и перекрыть поступление пополнений в «колыбель революции» (впрочем, железнодорожное сообщение с Москвой существовало и через Вологду). По всей видимости, именно на Ветренко лежит основная ответственность за срыв операции[701]. При этом нужно учитывать, что малочисленность армии Юденича и ожесточенность намечавшегося на улицах Петрограда сопротивления едва ли могли принести успех белым. По оценке генерала П.Н. Симанского, неудача армии Юденича произошла вследствие несогласованности действий начальников, неорганизованности и слабой сплоченности войск, наличия большого количества отдельных частей во главе с «атаманчиками», отсутствия дисциплины и авторитета командного состава, мягкости самого Юденича[702]. Генерал П.А. Томилов отмечал, что «с имевшимися силами и средствами, в сущности, вовсе нельзя было предпринимать такую серьезную операцию, как взятие Петрограда, что вполне сознавал Юденич, но вынужден был уступить давлению со всех сторон»[703]. Армия прекратила свое существование в январе 1920 г. К этому времени интернированные эстонцами войска были охвачены чудовищной эпидемией тифа, жертвами которой стали несколько тысяч человек (от тифа умер даже генерал-майор К.А. Ежевский[704]). Для оценки мотивации офицеров-северо-западников показательны результаты опроса здоровых солдат и офицеров относительно дальнейшей службы, проведенного в январе 1920 г.: 1176 офицеров выразили желание отправиться служить на Юг России и 25 офицеров выбрали Север[705]. Характерно и то, что если солдаты в начале 1920 г. массово переходили к красным (только с 3 января по 2 февраля 1920 г. ушли 7611 человек), то офицерский корпус, за некоторым исключением, продемонстрировал твердость убеждений. Глава 9 Офицерство и национальные армии В 1917 г. наряду со многими новыми явлениями российской жизни на развалинах империи стартовал процесс образования независимых национальных государств. Разумеется, в этот процесс не могли не быть вовлечены тысячи офицеров и солдат, происходивших из губерний, отошедших к новообразованным государствам, или принадлежавших к доминировавшим там национальностям. Волна националистических настроений захлестнула русскую армию. Стали появляться разнообразные национальные формирования – польские, украинские, прибалтийские и закавказские. Национализация части русской армии была тем политическим процессом, отдаленные последствия которого никто из высших военных деятелей в 1917 г. даже не мог себе представить. Первоначально такие формирования были санкционированы властями в целях оздоровления разлагавшейся революционной армии. Историческим парадоксом является тот факт, что этот «ящик Пандоры» открыли отнюдь не радикалы-националисты, а те лица, которые в последующей антибольшевистской историографической традиции считались едва ли не единственными государственно мыслящими людьми России того времени. Речь идет, в частности, об одном из будущих вождей Белого движения генерале от инфантерии Л.Г. Корнилове. Гетман Украины П.П. Скоропадский, тогда командовавший XXXIV армейским корпусом, вспоминал, что летом 1917 г. украинизация осуществлялась в соответствии «с настоятельным требованием бывшего главнокомандующего Корнилова, теперь уже верховнокомандующего, который, наоборот, требовал полной украинизации вплоть до лазаретных команд»[706]. Корнилов, видимо, полагал, что украинизация позволит повысить боевой дух войск, однако жестоко просчитался. Самого Скоропадского, якобы предупреждавшего Корнилова о своем неблагоприятном впечатлении от Украинской рады, удивило легкомыслие, с которым тот относился к этому вопросу. Сторонниками украинизации как способа повышения боеспособности части вооруженных сил были генералы Н.Н. Духонин и А.Е. Гутор. Очень скоро стало понятно, что национальные формирования могут привести только к окончательному развалу и расколу армии. Точка зрения государственно мыслящих людей России на этот вопрос выражена командующим 7-й армией генерал-лейтенантом В.И. Селивачевым, который записал в своем дневнике 22 августа 1917 г.: «Вечером приехал генерал Скоропадский, все, конечно, со своими бесконечными жалобами и просьбами по вопросу украинизации. Пришлось крупно поговорить с ним, так как он стал доказывать, что в этой разрухе не он виноват, а те, кто согласился на украинизацию, намекая, конечно, в числе “тех” на меня. Я, не выдержав, резко ответил ему, что он с первых же шагов сделал неправильно, взяв с собой неукраинских офицеров, а теперь поставил их так, что, работая, они могут ожидать только своего ухода из дивизий, которые они обучают, ради каких-то “самостийных” идей, что, на мой взгляд, для России не только вредно, но просто преступно»[707]. Сохранились свидетельства о том, что противниками национализации армии были в будущем видные деятели Белого движения генералы М.В. Алексеев, А.И. Деникин и С.Л. Марков, однако последнее слово осталось не за ними. Незавидной была участь русских офицеров в украинизированных формированиях. По свидетельству Деникина, старые офицеры подвергались издевательствам, оказавшись во власти «щирых» украинских прапорщиков, поставленных над ними[708]. Комитеты без опасений входили в прямую конфронтацию с высшим командованием, поскольку были уверены в собственной безнаказанности. Командир XXXIX армейского корпуса генерал-лейтенант В.Н. Егорьев, вступивший в должность 9 сентября 1917 г., вспоминал: «Первый инцидент произошел с организацией корпусного украинского комитета… На организацию комитета я согласился, присутствовал на его открытии, дал из собственных средств 100 рублей на обучение украинскому языку (присутствовавшие говорили или по-русски, или на каком-то жаргоне), но в поддержке из казенных сумм и предоставлении прав официального комитета отказал. Как курьез могу отметить, что комитет начал сейчас же рассылать внутренние телефонограммы на украинском языке, что путало работу и что пришлось скоро прекратить. Это мое запрещение было доведено до Киева и послужило источником нападок на меня в украинской печати… За украинским сформировался корпусный польский комитет»[709]. Предпринимались попытки готовить национальные кадры генштабистов на ускоренных курсах Военной академии в Петрограде. В частности, соответствующие квоты были выделены осенью 1917 г. для польских офицеров[710]. Командование польских войск в России стремилось пополнить будущую национальную армию квалифицированными офицерскими кадрами и ходатайствовало о приеме офицеров на курсы. Зачисление «на польскую вакансию» позволяло попасть в академию, минуя общий конкурсный отбор. Украинские власти тоже пытались воспользоваться открытием в Петрограде ускоренных курсов академии Генерального штаба и вытребовать квоты на обучение офицеров-украинцев с тем, чтобы они в дальнейшем служили в украинских формированиях. Именно с такой просьбой представитель украинской Центральной рады при ГУГШ обратился в октябре 1917 г. к русскому командованию. Он просил командировать на курсы академии 15 офицеров-украинцев, «предназначаемых для штабов украинизируемых дивизий и корпусов»[711]. Однако эта просьба натолкнулась на справедливый протест высшего военного руководства. Исполняющий должность начальника Генерального штаба генерал-майор В.В. Марушевский телеграфировал 5 октября генерал-квартирмейстеру Ставки генерал-лейтенанту М.К. Дитерихсу, что, по его мнению, «создание офицеров Генерального штаба специально для украинских дивизий внесет путаницу в прохождение службы Генерального штаба. Генеральный штаб должен быть единый»[712]. Впрочем, на соответствующие послабления в отношении польских офицеров Ставка уже пошла. В итоге было принято решение не выделять специальных квот для украинских офицеров[713]. Большевики, придя к власти, свернули процесс национализации армии. Один из видных большевистских военных работников Э.М. Склянский сообщал главнокомандующему Н.В. Крыленко в ноябре 1917 г.: «Необходимо замедлить отправку украинских частей из Питера на Украину. Отсюда мы национальных частей не отправляем, избегаем сейчас по стратегическим соображениям формировать какие бы то ни было новые боевые национальные единицы, национализацию старых боевых единиц мы будем производить только [в] том случае, если за это выскажется референдум данной боевой единицы»[714]. Офицеры русской армии поступили на службу в вооруженные силы Финляндии, Польши, Латвии, Литвы, Эстонии, Украины, Грузии, Армении и Азербайджана. Одной из самых многочисленных была их корпорация в рядах украинских армий. По некоторым данным, офицеров украинского происхождения на 1917 г. могло быть до 60 тысяч человек[715]. Разумеется, не все они оказались в украинских войсках. В армию гетмана Скоропадского было мобилизовано до 7000 офицеров. Пошедшие по пути национализации офицеры совершенно не обязательно были националистами или носителями антироссийских взглядов. Прибывший с Украины в Екатеринодар капитан Петров докладывал белому командованию осенью 1918 г., что украинские офицеры Генерального штаба «открыто и искренно говорят, что они готовят часть будущей русской армии»[716]. Украинизировавшиеся офицеры лишь в редких случаях владели украинским языком, что было поводом для множества шуток, звучавших даже впоследствии, в годы эмиграции. Так, среди 51 офицера Генерального штаба, включенного в список от 24 мая 1918 г., только 37,2 % считали себя или своих родственников украинцами, а украинским языком в той или иной степени владели лишь 44 %[717]. По списку на 21 ноября 1918 г., на 305 офицеров владевших украинским языком было еще меньше – 35 %, 21 % офицеров только изучали язык и владели им слабо, 42 % вообще не знали языка[718]. Если летом 1917 г. офицеры еще писали рапорты с просьбами о переводе в те или иные национальные формирования, то к осени 1917 г. относятся уже самовольные переходы в национальные армии, осуществлявшиеся вопреки распоряжениям высшего начальства. Так, например, по данным на декабрь 1917 г., генерал-майор А.П. Греков на протяжении полутора месяцев не прибывал на должность генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии. Выяснение его местонахождения показало, что он перешел в украинские войска[719]. В дальнейшем Греков занял видное место в украинской военной элите. К концу 1917 г. через генерального секретаря по военным делам УНР С.В. Петлюру должны были проходить все назначения в украинизированных формированиях. Например, в Особой армии, располагавшейся в районе Полесья. В частности, Петлюрой не был утвержден назначенный ранее командующим войсками этой армии генерал-лейтенант В.Н. Егорьев. Последний платил Петлюре той же монетой, игнорируя его оперативные приказы. В армии сложилось даже своеобразное противостояние армейского комитета, поддерживавшего Егорьева, с армейской радой, подчинявшейся Петлюре и действовавшей в обход командующего армией. В итоге Егорьев арестовал раду, но в ночь на 31 декабря 1917 г. сам был арестован гайдамаками атамана Певнего (по другим данным – атамана Кудри) и отвезен в бердичевскую тюрьму. Из-за отсутствия верных частей командующий армией не мог обеспечить даже собственную безопасность[720]. Из Бердичева через двое суток его перевели в Лукьяновскую тюрьму Киева, где пришлось сдать шашку, причем всерьез обсуждалось, арестован ли Егорьев или же взят в плен. С занятием Киева красными в конце января Егорьеву удалось освободиться, причем, как он вспоминал, «у Крыленко я застал т.т. Подвойского и Дыбенко и, указав, что я не украинец, и обещав, что в случае опасности для Москвы я, как москвич родом, готов стать на ее защиту, просил отпустить меня к моей Особой армии, командармом которой продолжал считать себя. Просьба эта была уважена…»[721]. В 1918 г. на территории гетманской Украины, по сути находившейся под германским протекторатом, оказались тысячи офицеров старой армии. Многие из них пошли служить в гетманскую армию. Фактически Украина тогда была наиболее спокойным местом на охваченных Гражданской войной землях бывшей Российской империи. К тому же по отношению к Центральной России это был наиболее близкий в территориальном и культурном плане регион. Здесь сохранялся русский язык, а военная служба по своим принципам была очень похожа на дореволюционную. По этим причинам масса офицеров решила перебраться сюда, спасаясь от красного террора и втягивания в Гражданскую войну. Как правило, офицеры были настроены антибольшевистски, но отнюдь не в украинском, а скорее в русском имперском духе. Как справедливо отметил современный украинский исследователь М.А. Ковальчук, «для многих кадровых офицеров служба в армии Украинской Державы была лишь вынужденным этапом в борьбе за “возрождение России”»[722]. Единственная оговорка – эта борьба для русского офицерства не заключалась в кавычки. По свидетельству украинского генерала и бывшего офицера русской армии А.И. Удовиченко, в это время «как в государственный, так и в военный аппарат было собрано для работы немало людей, которые в силу своих русофильских тенденций смотрели на Украину как на плацдарм для формирования антибольшевистских сил»[723]. Тот факт, что большинство офицеров, служивших на Украине при гетмане Скоропадском, были враждебно настроены по отношению к украинской национальной идее, признают и сами украинские авторы[724]. Полковник Б.И. Бучинский писал генералу А.И. Деникину 23 июля 1922 г.: «С огромным интересом прочел I том Ваших “Очерков” и еще раз пережил ту горечь и боль, которую пережили все любящие свою Родину люди, когда на наших глазах разваливалась армия и гибла Россия. К сожалению, в 18 и 19 годах, когда была полная возможность избавить Россию от большевизма и дать ей национальное правительство, дело наше провалилось. Интересно, как Вы объясните это в Вашем труде. Я полагаю, что несчастье все в том, что большинство преследовало свои личные цели мелкого карьеризма[725] и благополучия, совершенно не заботясь об интересах страны. Достаточно вспомнить[726], что большинство офицеров Ген[ерального] штаба, старших начальников и чиновников явились к нам только после крушения гетманства, потеряв там свое жалование»[727]. Таким образом, по мнению одного из штаб-офицеров Генерального штаба, которое, скорее всего, разделял и сам Деникин, подчеркнувший наиболее острый фрагмент этого письма, в гетманской армии офицеры задерживались из-за жалованья и карьерных соображений. При увольнении летом 1918 г. офицеров военного времени из гетманской армии с предоставлением им права доучиваться в военных училищах многие из уволенных пополнили ряды противников режима, поддержав народных вожаков С.В. Петлюру и Н.И. Махно[728]. После падения режима гетмана Скоропадского из украинской армии бежали тысячи бывших офицеров русской армии, которым было не по пути с пришедшими на смену Скоропадскому радикальными украинскими националистами из Директории. Тем более что Директория была ответственна за расстрелы офицеров в Киеве и гонения на офицерство. Численность офицерского корпуса сократилась примерно вдвое. Даже начальник украинского Генерального штаба подполковник (с 31 октября 1918 г. – полковник) А.В. Сливинский (Слива) после крушения гетманской власти оказался в Одессе, был зарегистрирован у красных, а затем перешел к белым[729]. В белых армиях отношение к офицерам, пошедшим по пути национализации, было отрицательным (хотя и не столь нетерпимым, как к красным), при попадании к белым такие офицеры подлежали военно-полевому суду. В то же время служба в национальных армиях предполагала ряд условий, шедших вразрез с традиционными взглядами русских офицеров. К примеру, признаком лояльности офицера петлюровскому (в меньшей степени гетманскому) руководству являлось отсутствие с его стороны контактов с какими бы то ни было организациями или частными лицами, устойчиво ассоциировавшимися с Россией, неиспользование русского языка в устной или письменной речи, презрительное отношение к «москалям» (как во многих украинских документах того времени именовались русские). В Украинской галицийской армии выходцы из старой русской армии должны были служить вместе со своими недавними врагами – австрийцами, поскольку кадровые офицеры бывшей австро-венгерской армии составляли основу старшего и высшего командного состава галицийских войск. Только младший и средний комсостав был представлен украинцами и галичанами. Офицерами, действительно связавшими свою судьбу с украинским национальным движением, могут считаться лишь те, кто находился в украинских войсках на протяжении всей Гражданской войны. Разумеется, таких было гораздо меньше, чем прослуживших в украинских армиях какой-то период войны. Например, среди выпускников академии Генерального штаба таких было только 10 %, в том числе знаковые для украинского национального движения фигуры генералов В.Н. Петрова, А.И. Удовиченко и некоторых других. Как правило, эти люди, сделавшие в украинских формированиях неплохую карьеру, являлись махровыми националистами и русофобами. Например, на страницах своих мемуаров генерал Удовиченко писал о белых и красных «москалях», порабощавших Украину[730]. Точно так же рассуждал и бывший начальник Генштаба УНР генерал Петров, потомок шведов и норвежцев, любивший для подчеркивания своей «щирости» ходить в украинской «вышиванке». Интересны рассуждения служившего в украинских войсках генерала русской армии Г.Е. Янушевского о различных категориях украинских офицеров. Офицеры военного времени из бывших унтер-офицеров, по мнению Янушевского, были одной из наиболее ценных составляющих украинского офицерства. «Эта категория старшин[731], по крайней мере, знала низшую, ремесленную сторону военного дела»[732]. Янушевский считал, что с грехом пополам они могли быть младшими офицерами и даже сотенными командирами. Генерала больше всего возмущало самомнение этих лиц, которые, несмотря на отсутствие должного образования, претендовали на посты в армейском руководстве, а некоторые даже дослужились до генеральских чинов. Другой категорией украинского офицерства военного времени была учащаяся молодежь. Как правило, это были националисты-романтики, увлеченные борьбой за Украину. Большинство же офицеров из повстанческих «отоманов» и «отоманчиков» никакого образования не имели. Их основным занятием был грабеж, при этом такие командиры гордились тем, что они «щирые» (искренние) и «певные» (надежные), поскольку умели говорить на «ридной мове». Не случайно головного атамана С.В. Петлюру украинские офицеры неофициально именовали «уголовным атаманом»[733]. Янушевский резюмировал: «В те времена разговор на каком-нибудь ином языке, кроме украинского, считался вполне достаточным основанием для изгнания из армии без всякого разговора образованных старшин как “непевных”»[734]. Уровень подготовки украинских офицеров ярко демонстрирует интереснейший доклад от 20 мая 1919 г. командующего Северной группой армии УНР полковника В.И. Желиховского головному атаману и наказному атаману о состоянии войск группы. В докладе отмечалось, что новые работники штаба группы не были знакомы с функциями штабного аппарата[735]. «В самом штабе Северной группы пришлось встретить[736], как уже и раньше отмечено, аппарат расстроенный, многие из офицеров, за исключением оперативного отдела, оказались мало подготовленными к своей работе; например, управление дежурного генерала не могло составить точной и приведенной в систему ведомости состава войсковых частей, штабов и инстанций, входящих в состав группы. В результате пришлось отчислить от должности дежурного генерала полковника Ластовского и назначить взамен его, а также кое-кого из офицеров – офицеров из состава штаба Отдельного пограничного корпуса. В штабе группы работа, по-видимому, не имела характера систематически точно налаженного часового механизма, каковою она должна быть на самом деле, чтобы действительно быть продуктивной. Раньше все делалось, очевидно, между прочим, походя, и большинство распоряжений отдавались, писались самолично бывшим начальником штаба, генералом Агапеевым, который, благодаря этому, один был в курсе всех дел и вполне ориентирован, а остальные чины штаба – в очень малой степени»[737]. По мнению Желиховского, «офицерский состав в частях в общем стоит далеко не на должной высоте… были случаи, когда офицеры первыми покидали порученные им боевые участки, когда под их влиянием козаки отказывались идти на позицию… Особенно трудно стоит вопрос с[о] старшим командным составом на ответственных должностях – командиров полков и начальников дивизий… Очень тяжело стоит вопрос с офицерами Генерального штаба: во-первых, их мало, во-вторых – в большинстве это молодые без достаточной теоретической и практической подготовки люди»[738]. В целом офицерский корпус УНР был немногочисленным. По сведениям к 1 июня 1922 г., в армии УНР, интернированной на территории Польши, насчитывалось 2863 офицера[739]. В различные периоды 1919–1922 гг. численность офицерства колебалась в пределах 2414–3888 человек[740], что существенно ниже семитысячного офицерского корпуса, мобилизованного при Скоропадском. Всего через украинские армии могло пройти до 12 тысяч бывших офицеров русской армии. В период Гражданской войны на Украине велась подготовка национальных офицерских кадров. Несколько выпусков в конце 1917 г. дали украинское отделение 2-й Киевской школы прапорщиков и 1-й и 2-й Украинских военных школ. Осенью 1919 г. был осуществлен выпуск 163 хорунжих из Житомирской военной школы. Дальнейшие выпуски офицеров производились уже в эмиграции. Создатели польской армии столкнулись с завышенными амбициями офицеров. Так, например, генерал-лейтенант И.Р. Довбор-Мусницкий при формировании польского корпуса в 1917 г. отмечал, что некоторые офицеры-поляки из русской армии требовали себе назначений на два чина выше, чем имели. При этом остро ощущалась нехватка старших офицеров[741]. Поляки традиционно уделяли повышенное внимание внешней атрибутике. В рапорте командующему польскими войсками во Франции генералу Ю. Галлеру о состоянии польских войск в Сибири от 19 января 1919 г. сообщалось: «Не имея никаких указаний по вопросу о повышении в чинах, командование вынуждено было повысить звания большому числу офицеров. Это было сделано по двум причинам: 1-е, у нас совершенно нет офицеров высших званий и слишком разительной была бы разница между званием и занимаемой должностью; 2-е, это необходимо для сношений с русскими, которые привыкли уважать чины, только высокие звания могут им импонировать. Кроме того, повышение офицеров очень запаздывает, в конце концов начальство вынуждено было использовать это средство как необходимый стимул для работы и как вознаграждение»[742]. К 23 сентября 1919 г. в польской армии насчитывалось по списку 11 040 офицеров, в том числе 3950 в боевом составе[743]. Польская армия формировалась на основе сочетания опыта и традиций различных европейских армий. Выходцы из русской армии были лишь одной из нескольких групп польского командного состава, в котором количественно лидировали австрийские офицеры. Таким образом, польский офицерский корпус не обладал необходимым единством, офицеры польской армии представляли различные военные школы и даже еще недавно враждующие армии. Интересно сравнение численности генералов и старших офицеров в польской армии в марте и в сентябре 1920 г. по их происхождению (табл. 3). Таблица 3 Происхождение высшего и старшего командного состава польской армии (март – сентябрь 1920 г.)[744] В таблице 3 представлены данные о высшем и старшем командном составе. Выходцы из русской армии в нем насчитывали примерно от 30 до 41 %. Приведем данные об офицерах русской армии во всей польской армии. По сведениям на 1917 г., в русской армии насчитывалось 119 генералов польского происхождения и до 20 тысяч офицеров-поляков. Разумеется, не все они перешли в национальную армию. Достаточно вспомнить, что наполовину поляком был вождь Белого движения на Юге России генерал-лейтенант А.И. Деникин, которого польское командование едва ли могло считать своим единомышленником. В общей сложности к марту 1920 г. в польской армии служили 71 генерал, 200 полковников, 196 подполковников, 162 майора, 523 капитана, 1758 лейтенантов и 3294 подлейтенанта из русской армии или восточных формирований. Всего 6204 человека, или 26,9 % офицерского корпуса. Для сравнения, австрийские офицеры составляли 38,2 %, офицеры из легионов – 17,7 %, офицеры из немецкой армии – 5,3 %[745]. Бывшие русские офицеры преобладали в старшем и высшем командном составе. Так, к марту 1920 г. бывшие русские офицеры составляли более 59 % всех польских генералов, 61,5 % всех полковников польской армии. Далее процент снижался. Например, среди подполковников выходцы из русской армии, будучи наиболее многочисленной группой, составляли 44,8 %. Среди майоров уже доминировали австрийцы. Однако по политическим причинам главенствующее положение в польском командном составе постепенно заняли близкие Ю. Пилсудскому выходцы из польских легионов, а не представители тех групп командного состава, которые доминировали количественно. Главнокомандующим польской армией был противник Пилсудского, авторитетный бывший генерал русской армии И.Р. Довбор-Мусницкий, претендовавший на лидерство в армии и в стране. Проиграв более искушенному в политике Пилсудскому, он оказался отстранен от власти и в марте 1920 г. был вынужден уйти в отставку. К сентябрю 1920 г. соотношение различных групп офицеров изменилось не в пользу «русских». В генералитете они были представлены теперь только 43,7 % офицеров, хотя оставались самой крупной группой, среди полковников «русские» составляли лишь 36,4 %, среди подполковников – 33,2 %, среди майоров – менее 24 %. Таким образом, на протяжении 1920 г. состав польского офицерского корпуса радикально изменился за счет ухода из него генералов и полковников русского происхождения, наплыва офицеров из австрийской армии и польских легионов. Тем не менее в 1921 г. выходцы из русской армии составляли 44 % генералитета (41 человек)[746]. К 1921 г. общая численность польского офицерства достигла 145 генералов и 29 960 офицеров. По штатам мирного времени решено было оставить на службе 18 943 офицера, для чего была проведена переаттестация. Ее успешно прошли 18 172 генерала и офицера, в том числе 6426 офицеров из австро-венгерской армии, 5079 офицеров русской армии, 1449 офицеров немецкой армии. Неаттестованные были уволены в отставку или переведены в резерв. В период 1918–1921 гг. в Польше сложилась целая сеть военно-учебных заведений различного профиля. Подготовка и переподготовка польских офицеров в этот период осуществлялись при помощи инструкторов из французской военной миссии. Как и польская армия, финские вооруженные силы имели несколько разнородных источников комплектования офицерским составом. В начале 1918 г. на службу в финскую армию перешли порядка 150 офицеров русской армии, мобилизация дала еще около 100 офицеров[747]. Как и для некоторых других национальных армий, возникших на развалинах Российской империи, для финской армии было характерно постепенное вытеснение выходцев из русской армии с руководящих постов и замена их офицерами иного происхождения – прибывшими из Германии антирусски настроенными финскими добровольцами – участниками егерского движения из 27-го Прусского королевского егерского батальона германской армии[748]. На фоне того, что в Финляндии шли этнические чистки русского населения, бывшие русские офицеры воспринимались егерями с недоверием как представители государства, подавлявшего финскую независимость. Несколько десятков егерей получили генеральские чины в финской армии и влияли на ее развитие вплоть до второй половины XX в. Тем не менее выходцы из русской армии заняли ряд важных руководящих постов. По подсчетам исследователей, на высших должностях оказались 105 таких офицеров[749]. Отцом-основателем финской государственности был бывший русский генерал-лейтенант барон Карл Густав Эмиль Маннергейм. Начальником финского Генштаба некоторое время состоял известный военный разведчик, полковник русской армии О.К. Энкель. Бывший генерал-майор П.К. фон Герих возглавил военно-учебные заведения Финляндии. Руководил егерями бывший пленный русский генштабист полковник В.В. Теслев, ставший в 1918 г. военным министром и главнокомандующим финской армией. В начале 1918 г. в финскую армию поступили 84 шведских офицера, что вызвало определенные трения и языковые проблемы. Таким образом, в финской армии сочетались три военные школы – русская, шведская и германская. По данным на октябрь 1920 г., в финской армии служили 110 бывших русских офицеров[750]. В целом численность финского офицерского корпуса была невелика. С учетом резервистов на 1919 г. она составляла около 880 человек, на 1921 г. – 730 человек[751]. Бывшие русские офицеры находились в очевидном меньшинстве, хотя и занимали немало руководящих постов (так, на март 1922 г. выходцами из русской армии были все восемь финских генералов, а также 12 из 14 полковников)[752]. Разумеется, это порождало конфликты. Уже в 1920 г. на страницах печати звучали призывы изгнать из армии офицеров, ранее служивших в русской армии. К 1930 г. в результате чисток в финских регулярных вооруженных силах остались служить 35 бывших офицеров Русской императорской армии[753]. Офицеры русской армии служили и в армиях государств Закавказья. Создание национальных частей из закавказских народов было санкционировано решением Временного правительства от 28 июня 1917 г. Осенью 1917 г. в Закавказье в обстановке развала Кавказского фронта из частей русской армии началось формирование национальных корпусов – Армянского, Грузинского, Азербайджанского и Русского. Позднее первые три корпуса стали основой национальных армий независимых закавказских республик. В период Гражданской войны, как и в других новообразованиях, здесь также, за исключением Армении, велась активная антирусская пропаганда. 9 ноября 1919 г. главнокомандующий ВСЮР генерал А.И. Деникин издал приказ, касавшийся выходцев из русской армии, служивших в вооруженных силах Азербайджанской республики: «Ввиду враждебного отношения азербейджанских[754] властей к Русской армии и ввиду вероломного покушения азербейджанских войск на земли Армении, приказываю всем офицерам русской службы, состоящим в азербейджанских войсках, покинуть их ряды»[755]. В анонимном очерке «Бакинские события» об азербайджанцах говорилось следующее: «Многолетнее систематическое непривлечение их к воинской повинности не мешало им дать русской армии множество прекрасных офицеров, с честью служивших государству»[756]. Как и в некоторых других национальных армиях, у истоков создания азербайджанской армии стояла группа националистически настроенных старших офицеров-азербайджанцев, служивших в русской армии. Начальником Генерального штаба Азербайджанской республики стал генерал-лейтенант С.А. Сулькевич, ведший, по оценке генерала А.И. Деникина, «русофобскую работу»[757], военным министром – генерал от артиллерии С.-Б. Мехмандаров, его помощником – генерал-лейтенант А.-А. Шихлинский, ранее командовавший Азербайджанским корпусом. Офицеры штаба Азербайджанского корпуса при его расформировании пополнили аппарат Военного министерства[758]. Становлению азербайджанской армии способствовали также турецкие инструктора. В частности, с их помощью в июне 1918 г. в Гяндже была открыта школа прапорщиков, преобразованная в ноябре 1918 г. в военное училище на 250 слушателей, готовившее пехотинцев и артиллеристов. Первый выпуск состоялся уже в октябре. На протяжении 1919–1920 гг. были открыты кавалерийское, артиллерийское, инженерное училища, а также авиационная и военно-фельдшерская школы. Однако ускоренные выпуски готовили неквалифицированных офицеров. В 1919 г. спорным оставался вопрос о приеме в школу турок ввиду того, что это негативно воспринималось британским командованием в Закавказье[759]. В азербайджанской армии, в том числе в связи с нехваткой кадровых офицеров-мусульман[760], помимо азербайджанцев также служили русские и грузинские офицеры[761]. Интересно, что о последних в азербайджанской армии сложилось критическое мнение[762]. Соответственно, в офицерском составе было немало тех, кто не владел азербайджанским языком. Азербайджанская армия отличалась слабой дисциплиной. Принцип единоначалия не был проведен в войсках в должной мере, вследствие чего местные начальники, по данным на начало 1919 г., могли принимать на службу кого желали в обход Главного штаба[763]. В хаотическом состоянии находился вопрос производства офицеров в следующие чины, из-за чего, по данным на сентябрь 1919 г., нередко представляли к производству тех, кто получил предыдущий чин тремя-четырьмя месяцами ранее[764]. Получило распространение и самозванство офицеров. Характерен приказ по военному ведомству Азербайджанской республики № 66 от 9 февраля 1919 г.: «В последнее время замечается, что многие офицеры Азербайджанской армии носят погоны, не соответствующие их действительным чинам, а также именуют себя, даже в официальных бумагах, чином выше, нежели они имеют, мотивируя тем, что представление об их производстве уже сделано»[765]. Русские офицеры, оставшиеся на территории Азербайджана, шли в азербайджанскую армию из-за отсутствия средств к существованию, причем многих не смущало получение продовольственного пайка и денежного вознаграждения от недавних врагов – турок. Руководство военного ведомства пыталось сглаживать межнациональные трения, но это было едва ли выполнимо. Появление в армии русских офицеров вызывало недовольство националистов. Тем более что русские офицеры были настроены в пользу белых. Звучали угрозы и в адрес руководства азербайджанской армии, которое шло на сотрудничество с русскими. В частности, такие угрозы поступали в адрес военного министра Мехмандарова. В декабре 1918 г. произошло восстание в гарнизоне Агдама. Среди требований восставших было немедленное удаление из армии русских офицеров и замена их турецкими. Обстановка обострилась после скандального ареста в апреле 1919 г. капитана А.С. Чернышева, который возглавлял деникинскую разведывательную сеть в Азербайджане. Агенты Чернышева работали в азербайджанском Главном штабе, имели выходы даже на высшее руководство Азербайджанской республики. Организация Чернышева работала как в интересах Деникина, так и в интересах английского командования в Закавказье[766]. Военно-политическое руководство Азербайджана оказалось в тупиковой ситуации: оно должно было избавиться от русских офицеров, но заменить их было некем. Тем более что привлечению турецких офицеров препятствовали англичане. Характерно, что на допросе Чернышев заявил, что не считает себя виновным, так как работал на своей территории, то есть на территории бывшей Российской империи, тогда как существование независимого Азербайджана никем не признано. В связи с этим делом часть русских офицеров была выслана на Юг России через территорию Грузии. Офицеры-азербайджанцы оказались замешаны в многочисленных случаях растраты и злоупотреблений. Обычным явлением стали преувеличенные данные о численности личного состава ради получения большего довольствия на «мертвые души», хищения вооружения и боеприпасов для их продажи. При этом азербайджанские власти культивировали офицерский корпоративизм. В пятом выпуске «Сводки сведений о противнике на Кавказском фронте» по данным к 8 мая 1920 г., выпущенной типографией штаба Кавказского фронта РСФСР, отмечалось, что азербайджанская армия была разношерстной по своему составу и плохо одетой. Младший комсостав состоял из турецких офицеров, высший – из русских. В войсках ощущалась нехватка патронов и пулеметов. Солдаты, по данным на апрель 1920 г., ждали прихода Красной армии[767]. Неудивительно, что азербайджанская армия оказалась небоеспособной и фактически не оказала сопротивления частям РККА, занявшим территорию этой страны в апреле 1920 г. Некоторые офицеры перешли на службу в Красную армию, среди них был и генерал Шихлинский. Общей чертой закавказских армий (за исключением грузинской) была острая нехватка квалифицированных офицерских кадров. Обилие офицеров в Грузии было обусловлено наличием здесь органов управления Кавказским фронтом, а также традиционным для грузинской аристократии выбором военной карьеры[768]. По причине переизбытка множество офицеров было уволено из-за отсутствия штатных мест[769], некоторые грузинские офицеры иногда переходили в армии соседних закавказских государств. Кроме того, подготовка кадров велась в Тифлисской военной школе с двухгодичным курсом обучения[770]. После занятия Грузии частями Красной армии некоторая часть грузинских офицеров перебрались в Турцию, а затем в Польшу, где с 1922 г. по распоряжению Ю. Пилсудского им было разрешено поступать на военную службу[771]. В польской армии оказались, таким образом, около 90 грузинских офицеров. О национальном составе офицеров грузинской армии писал в 1920 г. в одном из своих донесений в Москву советский военный атташе в Тифлисе бывший генерал П.П. Сытин: «Офицерский состав в пехоте и кавалерии почти исключительно грузины, в специальных и технических частях, особенно в авиации и автороте – не грузинский состав (русские, армяне, поляки, немцы и пр.)»[772]. Более того, в связи с требованием знания грузинского языка многие кадровые офицеры (в том числе грузины) не могли устроиться на службу и были вынуждены искать применения в других государствах. В частности, в Государственном архиве Азербайджанской республики сохранилась такая переписка об устройстве на службу в азербайджанскую армию штабс-капитана А.А. Джапаридзе[773]. В грузинской армии и в ее командном составе особую роль играли эсеры и меньшевики. Несмотря на переизбыток национальных офицерских кадров, положение офицеров было очень тяжелым. Назначения на ответственные посты осуществлялись нередко вовсе не по способностям кандидата, а исходя из соображений лояльности офицера социалистической власти. Так, командиром Грузинского корпуса стал полковник С.Г. Ахметелов, являвшийся родным братом одного из лидеров социал-демократической партии, начальником штаба корпуса стал социалист-федералист капитан И.К. Гедеванишвили[774]. Политики считали, что так достигается баланс представительства двух партий в военном руководстве. В итоге корпус так и не был сформирован. Власти относились к офицерской массе с подозрением, боялись бонапартизма, старались внести раскол и раздор в офицерский состав, некомпетентно вмешивались в технические вопросы военного дела, в армии поощрялось доносительство, производились обыски и аресты офицеров. Исключительно в противовес армии была сформирована более политически ориентированная Народная гвардия. Конфронтация дошла до того, что Генштаб подготовил доклад «О вреде Народной гвардии»[775]. Опытные офицеры нередко изгонялись из армии, на их места приходила неподготовленная молодежь. В докладе помощника военного министра генерал-майора А.М. Гедеванова председателю правительства об организации грузинской армии, датированном мартом 1919 г., отмечалось: «Командный состав нельзя сказать, чтобы был вполне на высоте своего назначения: кадровых офицеров осталось мало, а молодежь не получила вследствие войны должной теоретической подготовки, хотя и находится в солидных чинах ввиду сокращенных сроков на выслугу чинов во время войны. Постоянные же боевые действия не позволили нам пропустить эту молодежь через соответственные офицерские курсы. Кроме того, наш командный состав съехался со всех концов бывшей Российской республики, вследствие чего друг друга не знали, и это было, может быть, причиной тому, что при назначениях и выдвижениях (что в военном деле имеет особо исключительное значение) больше руководствовались приятельскими и партийными соображениями, чем служебными качествами данного лица»[776]. Что касается настроений офицеров, то в том же документе сообщалось: «Вследствие, быть может, частных разговоров, а также выступлений в прессе, командный состав не был уверен, что ему вполне доверяют и что его работа и жертвы действительно должным образом будут оценены народом в лице его представителей. Эта неуверенность у слабых духом ослабляла энергию в работе»[777]. Схожие оценки давал в 1920 г. советский военный атташе в Грузии бывший генерал П.П. Сытин. Так, в докладе от 5 сентября 1920 г. он сообщал в Москву: «С точки зрения военного искусства грузинские вооруженные силы не могут из себя представлять сильной, мощной, хотя и незначительной по количеству, армии. Коэффициент боеспособности этой армии весьма мал, и причинами этого надо отметить следующее. Командный состав армии хотя и состоит из бывших офицеров с большим боевым опытом, но эти офицеры совершенно не пользуются авторитетом среди своих солдат. Командный же состав Народной гвардии в большинстве случаев недостаточно образован с точки зрения военной специализации. Тяжелые условия существования вследствие дороговизны жизни, в связи с весьма скромными окладами содержания, заставляют почти всю массу командного состава изыскивать на стороне средства к поддержанию своего существования, что вредно отзывается на служебной подготовке частей, и командный состав больше занимается коммерческими делами, нежели обучением своих солдат военной службе. Постоянная служба на границах, частые передвижения частей в зависимости от политической обстановки, полубоевая, тревожная жизнь войск не только нервно измотали войска, но и прекратили возможность вести регулярные занятия в частях. Притока людей с высшим военным образованием в армию нет. Она в настоящее время живет за счет тех военных специалистов, которые ей остались по наследству от армии Кавказского фронта. Военное училище, пополняющее командный состав армии, представляет из себя довольно слабую по подготовке школу, которая не может выполнить, хотя бы сносно, поставленной ей задачи. Во главе военного управления стоят специалисты с крайне ограниченным военным кругозором, к тому же не пользующиеся полным доверием своего правительства, которое весьма часто ограничивает благие порывы этих сотрудников, не считаясь с военной необходимостью и принимая лишь к сведению партийные цели»[778]. Армия комплектовалась и собственными командными кадрами: «Для комплектования в будущем войск офицерским составом существует в Тифлисе военная школа, состоящая из 4-х отделений: пехотного, артиллерийского, кавалерийского и инженерного с 2-годичным курсом, куда принимаются молодые люди в возрасте от 18 до 25 лет с законченным средним образованием»[779]. Нередко на командные посты в грузинской армии назначались несоответствующие лица. Советский военный атташе П.П. Сытин в этой связи отмечал: «Обращает на себя внимание назначение на должности лиц, совершенно не соответствующих как в нравственном отношении, так и по подготовке. Так, например: командиром единственного конного полка в армии является, как было указано раньше, бывший пехотный офицер; начальником арсенала был долгое время бывший командир батальона (полк[овник] Коринтели) – пехотинец, которого впоследствии уже заместил строевой артиллерийский офицер (полк[овник] Туманов), хотя эту должность с большим успехом и пользой для дела мог бы занимать артиллерист-академик, офицер со специальной подготовкой; начальник главного инженерного склада (майор Багратион-Давыдов) также бывший пехотный офицер, окончивший в 1909 г. Тифлисское пехотное юнкерское училище. В прохождении службы офицерами необходимо отметить, что повышение в чинах ни в какой степени не зависит от полученной подготовки и продолжительности службы. Все зависит от оценки высшим начальством, и, благодаря этому, получается впечатление, что зачастую лица, благодаря родственным или иным отношениям, приобретают преимущества над не имеющими таковых. Важно отметить, кстати, что старший лейтенант Парезашвилли получил чин капитана и командование 7-й ротой 7-го пех[отного] полка только потому, что является женихом дочери командира полка – полк[овника] Вачнадзе; между тем в полку есть более старшие и достойные офицеры»[780]. Материальное положение офицерства было плачевным. Сытин докладывал: «Современная действительность указывает, что означенные оклады слишком малы и не в состоянии удовлетворить офицеров, особенно семейных, и благодаря этому большой процент офицеров наряду со службой занимается спекуляцией, а многие не брезгуют казенными деньгами, вверенными им по службе. Не без греха в этом отношении и помощник военного министра по хозяйственной части ген[ерал] Гедеванов, который, как утверждают многие офицеры Ген[ерального] штаба, проигрывает в клубах по 100–200 тысяч р. чуть ли не ежедневно, но пока умело предоставляет оправдательные документы.