Показателем слабости военной системы белых и фактического отсутствия централизации и единоначалия стало и то, что в период конфронтации опиравшегося на Японию атамана Г.М. Семенова с Верховным правителем адмиралом А.В. Колчаком первый осуществлял собственные массовые производства в генеральские чины. При этом 30 из 35 генералов, произведенных Семеновым в 1918–1921 гг., в первой половине 1918 г. служили в его Особом Маньчжурском отряде, то есть являлись лично преданными ему проверенными людьми с боевым опытом Гражданской войны[504]. Фактически речь шла о создании Семеновым собственной генеральской группировки. Среди семеновских производств можно отметить генерал-лейтенанта Ф.Л. Глебова, произведенного в этот чин в сентябре 1921 г. Чин генерал-майора Глебов получил в октябре 1920 г. в возрасте 32 лет, а на 1917 г. был всего лишь хорунжим. Генерал Будберг писал, что семеновские начальники «присваивают себе небывалые титулы, пугачевские производства и никогда не заслуженные георгиевские кресты»[505]. Децентрализованные производства в высокие чины, общность принадлежности к тому или иному казачьему войску или учреждению, объединение вокруг какого-либо военного вождя – все это вело к формированию офицерских и генеральских группировок и землячеств. Группировки офицеров разобщали командный состав, боролись друг с другом и нередко играли политическую роль, а их представители отстаивали и лоббировали коллективные интересы. Например, такую сплоченную группу образовали сотрудники Военной академии, оказавшейся на Востоке России. «Академическая группировка» сыграла видную роль в событиях омского переворота 18 ноября 1918 г. и прихода к власти в качестве Верховного правителя адмирала А.В. Колчака[506]. У истоков Белого движения на Востоке России стояли, как правило, молодые штаб-офицеры, которые достаточно быстро получили генеральские чины. Ускоренное чинопроизводство продолжалось и в дальнейшем. Такая кадровая политика вела к появлению «выскочек» и «вундеркиндов», вызывала недовольство старых заслуженных генералов, получивших свои чины в результате многолетней службы (до Февральской революции правом производить в генеральские чины обладал лишь император). Генералы дореволюционного производства на должностях начальников дивизий и командиров корпусов были единичны и в основном себя в условиях Гражданской войны не проявили. Генеральская молодежь, вполне естественно, не собиралась уступать старшему поколению. Тем более что многие молодые генералы обладали значительными заслугами перед Белым движением. На это накладывалась специфика Гражданской войны, которую старые офицеры не всегда могли уловить и должным образом перестроиться[507]. Отзвуки противоречий сохранились даже в эмиграции. Так, генерал В.М. Молчанов, получивший первый генеральский чин в 33 года, заявил критиковавшему «выскочек» заслуженному генералу А.П. Будбергу, который был на 17 лет старше: «Вы, барон Будберг, занимали пост военного министра – Вы укрылись! А почему Вы не пошли командовать корпусом, почему Вы не пошли командовать дивизией? Наладить это дело? Простите, потому что Вы не были подходящи для этого. Потому что Вы знали: дивизия, по-вашему, – это 14 тысяч штыков, а мы дивизией считаем – у нас до 1500 штыков доходило. И выполняли дивизионные задачи»[508]. Генерал А.Н. Пепеляев, ставший генерал-майором и генерал-лейтенантом в возрасте 27 лет, был противником привлечения на командные посты старого офицерства. Он писал другому такому же молодому генералу Р. Гайде в июне 1919 г.: «Нельзя пополнять недостатка в офицерах старыми начальниками. В нашей армии, требующей чрезвычайной напряженности работы для одержания победы, не место старым рутинерам, безвольным и апатичным, неспособным бороться за идею возрождения; они разложат нашу так же быстро и хорошо, как разложили царскую. Не все они таковы, среди них имеются выдающиеся люди неослабевшей энергии, к которым присоединяется лишним плюсом опыт зрелых лет, таков, например, начдив[509] 16-й Сибирской генерал-майор Шаров, пошедший, несмотря на свои 54 года, добровольцем в армию и оказавшийся выдающимся по энергии начальником. Но необходим строжайший выбор только исключительных начальников»[510]. Еще в начале ноября 1918 г. был издан приказ главнокомандующего генерала В.Г. Болдырева о приостановке чрезмерно ускорившегося чинопроизводства. Предписывалось делать представления о производстве лишь за особо выдающиеся подвиги, а в остальных случаях ограничиваться объявлением благодарностей[511]. В войсках Колчака командующие армиями в июне 1919 г. получили право производить офицеров в чины до капитана включительно[512]. Вышестоящие производства осуществлялись приказами Верховного правителя и Верховного главнокомандующего. 28 августа 1919 г. последовал приказ Верховного правителя и Верховного главнокомандующего № 179 о том, что в генеральские чины вне театра военных действий разрешалось производить лишь за боевые отличия и за особые государственные заслуги. Как свидетельствовал генерал М.А. Иностранцев, «в Сибири чувствовался вообще большой недостаток офицеров Генерального штаба, что при ответственной и требующей больших и специальных знаний работе созидания армии должно было очень серьезно давать себя чувствовать. На фронте действующих[513] против большевиков войск недостаток тех же специалистов также был настолько силен, что многие ответственные должности в штабах были заняты совсем молодыми, не имеющими никакого опыта офицерами, зачастую имеющими и минимальное военное образование»[514]. Нельзя назвать слаженной и работу штабов. Между различными штабами были развиты дух соперничества и антагонизм, что особенно ярко проявилось в вопросах взаимодействия колчаковских армий в период весеннего наступления 1919 г. Когда на фронте Западной армии начались неудачи, командующий Сибирской армией и его штаб вместо оказания немедленной поддержки явно и недальновидно радовались неудаче своего соседа слева[515]. Очень скоро красные перебросили часть освободившихся при разгроме Западной армии войск против Сибирской армии, и ее командующий повторил печальную судьбу предшественника. По свидетельству генерала С.А. Щепихина, в штабе 2-й армии в конце 1919 г. «ни спайки, ни даже простого содружества в работе не было и в помине… все чины сидели по своим углам, не имея особого желания встречаться и общаться с другими работниками штаба»[516]. Конфликты генералитета разъедали тыл, что особенно ярко проявилось в период неудач белых. Главный интендант Военного министерства полковник И.И. Сторожев в рапорте на имя военного министра от 9 сентября 1919 г. с горечью писал: «Нельзя воевать в образе толпы, а наша армия близка к этому… Пренебрежение и игнорирование определенными принципами в деле организации влечет за собою потерю управления, дезорганизацию, боевые неудачи, то есть все то, что мы видим теперь в нашей армии»[517]. Если на Юге в связи с переизбытком офицеров и нехваткой рядового состава создавались целые офицерские части, в которых офицеры служили в качестве рядовых (что вряд ли можно признать рациональной практикой), то на Востоке после развертывания единых вооруженных сил такой подход стал невозможен в силу нехватки кадров, а полномасштабного обмена кадрами между белыми фронтами организовано не было. Часть офицеров самоотверженно сражались на фронте, некоторые даже проявили чудеса храбрости, за что были удостоены георгиевских наград. Так, приказом войскам Сибирской армии № 90 от 28 февраля 1919 г. среди других награжденных орденом Св. Георгия 4-й степени был командир 3-й роты 1-го Сибирского штурмового батальона поручик А. Струнге, отмеченный за то, что «23-го декабря 1918 г., исполняя приказание взять мост через реку Каму, имеющий большое стратегическое значение, и перерезать провода к минам, подошел к мосту с полуротой и, несмотря на сильный пулеметный и ружейный огонь, бросился в штыки, заставил замолчать пулеметы, выбил противника с моста и перерезал провода к минам – мост спасен. Противник потерял 40 человек убитыми, 300 пленными, один пулемет и подрывную команду с двумя подрывными аппаратами. Пулемет был взят быстрым налетом и тотчас же обращен против противника»[518]. Случаи героизма не меняли общей картины низкого профессионального уровня командных кадров. Среди них преобладали офицеры военного времени, не вполне соответствовавшие требованиям к командному составу. Подтверждается это и результатами инспекций. Так, в полках IV Восточно-Сибирского корпуса офицеры не владели уставами, положением об обучении пехоты и программой обучения молодых солдат[519]. Командирами полков порой становились обер-офицеры. Многие опытные старшие офицеры – ветераны нескольких войн, наоборот, оказывались на тыловых должностях. Младшими офицерами повсеместно являлись офицеры военного времени, часто из нижних чинов. Такое положение вещей приводило к панибратским отношениям рядового и офицерского состава, падению авторитета офицера и, как следствие, к выходу из подчинения командирам. Генерал С.А. Щепихин летом 1919 г. оказался очевидцем следующей неприглядной сцены в 11-й Сибирской стрелковой дивизии: «Офицеры, молодежь, как я видел, очень сжились со своими солдатами, но и сильно от этой близости теряли в авторитете. Я видел, как в игре солдат участвовал и офицер, – но не в качестве руководителя, а рядового игрока, и как ему, офицеру, солдаты с большим аппетитом всыпали шлепки по спине и ниже. При этом на лицах некоторых солдат я заметил ядовитые улыбочки»[520]. Наглядным показателем качества командного состава являются сравнительные данные о численности выпускников Николаевской военной академии в белых армиях Юга и Востока России. Если через белые армии Юга России прошли 1082 выпускника академии, то через белые армии Востока России – только 641. Причем среди этих офицеров лишь 229 обучались в академии до Первой мировой войны по полной, а не по сокращенной программе. На Юге же старую академию окончили не менее 828 офицеров[521]. Показательно и соотношение по «коренным» офицерам лейб-гвардии Преображенского полка. Если на белом Юге их оказалось не менее 53 человек, то на белом Востоке России – только 11, включая семерых, приехавших с Юга[522]. Не отличалось рациональностью и распределение офицеров по должностям. Тыловые учреждения были переполнены офицерами. Уже в июне 1918 г. управление Военного министерства в Омске и штаб Степного корпуса поражали своими размерами, совершенно не адекватными реальной численности войск. Наличие большого количества служащих создавало хаотическую и не подходящую для деловой работы обстановку. Сторонний наблюдатель был очевидцем откровенного бездельничания штабных. В Ставке Верховного главнокомандующего, в управлении Восточным фронтом и в управлениях армий фронта по штату к 1 июля 1919 г. значились 681 офицер и 660 военных чиновников, в 12 управлениях армейских корпусов – 396 офицеров и 132 чиновника[523]. Реально же, как отмечал генерал-лейтенант А.П. Будберг, «Ставка разрослась в нечто чудовищное по своим размерам и совершенно не соответствовавшее той ничтожной положительной работе, которая там производилась. По наружности работали много, по-своему, усердно и добросовестно, но, по неопытности, с малыми практическими результатами. Продуктивнее других отделов работал отдел дежурного генерала, более определенный по своим функциям и подобравший большие кадры старых опытных работников. Оперативная работа сводилась к составлению сводок, к разного рода статистике и к мелочному вмешательству в действия армий, состояния которых Ставка не знала, в местности, описания которой в Ставке не было, и при условиях, которые ставочные младенцы и представить себе не могли, сидя в Омске»[524]. Генерал В.А. Кислицын вспоминал, что в Ставке «были забиты все коридоры толпившимся здесь офицерством… Штабные офицеры держали себя надменно. Они точно оказывали посетителям, таким же офицерам, как и они, честь и милость, разговаривая с ними»[525]. Безделье процветало и в некоторых войсковых штабах. Так, офицеры штаба II Степного Сибирского отдельного корпуса, расположенного в Семиречье, в апреле 1919 г. в связи с переизбытком свободного времени организовали охотничий и сценический кружки, а также кружок любителей конного спорта[526]. Командующий Северной группой Сибирской армии генерал А.Н. Пепеляев писал в июне 1919 г. командующему армией генералу Р. Гайде: «Всякая армия держится офицерами. У нас на фронте их мало, в тылу – много. Часть из них позорно уклоняется от исполнения долга, боUльшая часть, что особенно обидно, стремится на фронт, готова бежать без разрешения, но удерживается на местах, иногда под угрозой предания суду “за дезертирство”. Между тем на фронте гибнет цвет офицерства, остаются худшие и полки слабеют. Постановка офицеров в строй из штабов должна относиться, прежде всего, не к войсковым штабам, где их немного, а к тыловым, где они преступно задерживаются. Наконец, это капля в море в сравнении с тем количеством офицеров, которое имеется в отрядах атамана Семенова и на Дальнем Востоке, которое необходимо привлечь на фронт прежде всего. У армии не остается теперь даже последнего ее офицерского резерва – офицеров, бегущих от красных, так как наши неудачи парализуют их стремление к переходу»[527]. Многие целенаправленно уклонялись от службы на фронте, где находилось менее половины офицерства (так, на июнь 1919 г. в Сибирской, Западной и Южной армиях значились 11 343 офицера)[528]. Одним из весомых мотивов являлось нежелание участвовать в братоубийственной войне. Впрочем, нахождение в тылу не давало гарантий безопасности. Например, в Омске подпольщики по ночам убивали одиночных офицеров[529]. Тысячи офицеров проживали в тыловом Харбине. В целях привлечения офицерства на фронт предпринимались порой необычные меры. Интересен приказ Восточному фронту армий № 119 от 20 сентября 1919 г., подписанный генералом М.К. Дитерихсом: «Для усиления мощи Оренбургской армии откомандировать из всех тыловых окружных штабов, главных управлений, управлений и учреждений различных иных наименований тыла всех казачьих офицеров Оренбургского, Уральского, Донского, Кубанского, Терского и Астраханского казачьих войск, занимающих не специальные казачьи штатные должности и не числящихся по Генеральному штабу, и направить всех таковых офицеров в распоряжение Походного атамана казачьих войск в Омске»[530]. Характерно поведение, казалось бы, непримиримого борца с большевиками Б.В. Анненкова, который во главе своего отряда, по существу, делал что хотел, но явно не рвался на общий фронт. Бывший депутат Государственной думы от Семиреченского казачьего войска, беженец Я.И. Егошкин 12 декабря 1918 г. писал на имя Верховного правителя, что отряд Анненкова «бездействует, живет в станице Урджарской, объедает и без того скудно собранные продукты, ведет себя как в стране завоеванной, никого кроме Анненкова признавать не хочет, а сам Анненков живет себе в Семипалатинске, собирая новых и новых добровольцев. Говорят, что он тянет, потому что не хочет признавать власти генерала Ефремова (Ионова), кстати сказать желающего показать твердость, но ее нет у него и нет последовательности… дело не в личности Ефремова, а просто в мелких честолюбивых, скажу, даже низменных и прочих побуждениях Анненкова: Я-де подавлю большевизм, а честь припишут другому…»[531]. Примечательно то, как сам Анненков аргументировал отказ покидать Семиречье перед командиром II отдельного корпуса: «Приказание о смене моей дивизии и переброске на Западный фронт может быть выполнено при том условии, если я буду заменен другим начальником дивизии, так как я лично, как патриот, любящий свою Родину, считаю преступным не использовать силы, сосредоточенные здесь… Считаю долгом донести, что я за весь год существования дивизии не получил[532] ни одной пушки, ни одного пулемета. Многое положенное от казны дивизия не получала, а все это ложилось бременем на население… Китайский полк, добровольческий, в составе около 700 штыков, имеющий тяготение к своей границе, также не может быть переброшен на другой фронт… Вы сами можете вывести заключение, сколько положено труда, энергии и силы воли всего командного состава, чтобы создать такие части… Становиться же игрушкой по воле интриганов, вроде Ионова (чин не имею нравственного права указывать, так как больно, что такие люди, губящие, ради личных выгод, край, губящие дело, уже погубившие раз его, тоже стоят у власти и именуются офицерскими чинами), забывать свой долг перед страной в угоду единых лиц я не в состоянии, не хочу и не могу. Изменником я не был и не буду, я буду продолжать борьбу с большевиками, в Семиречье, хотя бы с кучкой людей…»[533] На общий фронт Анненков так и не отправился. Очевидец событий капитан И.А. Бафталовский отмечал, что Анненков «свое честолюбие ставил выше долга и общего национального дела»[534]. Более того, атаман Г.М. Семенов втайне от адмирала А.В. Колчака вел с Б.В. Анненковым переговоры, пытаясь создать коалицию против Омска[535]. Как отмечал министр иностранных дел колчаковского правительства И.И. Сукин, «атаманы в своих действиях были злейшими выразителями автократических приемов власти, страдая в то же время общеказачьей склонностью к демагогии и политиканству»[536]. Материальное положение офицеров на Востоке России в обстановке Гражданской войны было чувствительным – жалованья многим не хватало даже до прожиточного минимума. Возвращение офицерам прежних знаков различия, в частности погон (в Народной и Сибирской армиях их не носили, опасаясь возможных эксцессов), проходившее осенью 1918 г., воспринималось населением неоднозначно. Генерал М.А. Иностранцев вспоминал об увиденной им ситуации на базаре в белом Томске: «Какая-то торговка вовсе не революционного, а скорее буржуазного типа, увидав одного казачьего офицера, проходившего мимо нее в новых, блестящих погонах, громко сказала другой: “Опять офицераU погоны надели, как при царях, опять нашему брату плохо придется!” – а стоявший тут же сибирский мужик с усмешкою прибавил: “Да, офицераUм погоны надели, а солдату есть нечего будет!” Этот диалог мне показался чрезвычайно характерным, несмотря на несомненную нелепость его. Он показал правильность мнения Гришина-Алмазова, что невежественные, но настроенные еще революционно массы всегда будут отождествлять всякий признак старого – с возвращением к старому же и порядку»[537]. Политизация и послереволюционное разложение сказались на офицерском корпусе белых армий Востока России. Взаимоотношения внутри социально неоднородного офицерства были далеко не простыми. Существовали группировки офицеров, связанные с их квалификацией (кадровые офицеры и офицеры военного времени), происхождением (например, казаки и неказаки), местами прежней службы (как в старой армии, так и в Гражданскую войну), полученным образованием (особняком держались генштабисты) и политическими пристрастиями (монархисты, либералы, социалисты). Между различными группировками происходили конфликты, столкновения интересов. Свою роль играл и личный фактор – персональные противоречия и обиды[538]. Борьба различных группировок командного состава стала неотъемлемой частью истории Белого движения на Востоке России. Одним из факторов, предопределивших поражение белых, являлась атаманщина. В силу обширности территории, контролировавшейся белыми на Востоке страны, местные начальники приобретали своеобразный статус «удельных князей», проводивших свою собственную политику и считавшихся с приказами центра лишь постольку, поскольку они сами этого хотели. Атаманщина была связана не обязательно лишь с казачьими деятелями. Такая линия поведения была характерна и для тех, кто прямого отношения к казачеству не имел. Одиозную известность приобрели в этом отношении такие деятели, как Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг, Г.М. Семенов, Б.В. Анненков, дискредитировавшие белых и самим своим существованием подрывавшие авторитет омского правительства. Исходя из принадлежности того или иного офицера к определенной группировке порой производились назначения. Так, оренбургский атаман А.И. Дутов старался назначать на руководящие посты своих соратников, ограничивая продвижение офицеров, действовавших независимо от него (например, лидеров казаков-повстанцев, образовавших, по сути, альтернативную группировку оренбургских офицеров). Гражданская война вывела на авансцену общественной жизни и многочисленных авантюристов, которые встречались среди офицерства. Если до 1917 г. для офицеров политики как таковой не существовало, то в новых условиях политические пристрастия нередко предопределяли их поступки. В результате выступления Чехословацкого стрелкового корпуса в конце мая 1918 г. от красных была освобождена обширная территория от Волги до Тихого океана, на которой возникли антибольшевистские правительства различного толка, создававшие свои армейские структуры. Летом 1918 г. в Среднем Поволжье началось формирование частей Народной армии Комуча, отличавшейся своеобразием в ряду антибольшевистских армий того периода. Армия формировалась под полным контролем со стороны партии социалистов-революционеров первоначально на добровольческой основе, а с начала июля 1918 г. – по призыву. Оказавшееся в Народной армии Комуча офицерство не горело желанием сотрудничать с эсерами, а последние не без оснований не доверяли офицерам. По своей политической ориентации коалиционное (от эсеров до монархистов, с преобладанием представителей правого крыла) Временное Сибирское правительство, возникшее в Омске, было значительно правее эсеровского Комуча, что являлось одной из причин острых разногласий между этими государственными образованиями. Под властью омского правительства формировалась Сибирская армия. По итогам сентябрьского Государственного совещания в Уфе возникло Временное Всероссийское правительство (Директория), вооруженные силы Народной и Сибирской армий объединялись. Верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России (реально – антибольшевистскими вооруженными силами на Востоке России) стал генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Этот генерал позиционировал себя как выходца «из мужиков» и гордился своим незнатным происхождением. По своим взглядам Болдырев был близок к правым эсерам, выступал сторонником народного самоуправления. Разумеется, в Гражданскую войну подобные взгляды являлись наивным идеализмом и утопией, поскольку для победы требовались жесткие авторитарные методы управления. В результате объединения антибольшевистских сил Востока России под единым командованием осенью 1918 г. командный состав Народной армии эсеровского Комуча оказался на вторых ролях. Впоследствии некоторые ветераны Народной армии лишь собственными заслугами смогли добиться продвижения на руководящие посты. Между тем многие представители командного состава их воспринимали как эсеров, что не соответствовало действительности. В это время на Востоке России развернулось острое военно-политическое противоборство между эсерами и их сторонниками и правыми кругами, лидером которых выступил А.В. Колчак. Именно он в результате омского переворота 18 ноября 1918 г. занял пост Верховного правителя России. Офицеры сыграли важнейшую роль в омском перевороте. Среди участников переворота был и приехавший из Добровольческой армии полковник Д.А. Лебедев, вскоре назначенный начальником штаба Ставки Колчака. После прихода к власти Колчака офицеры, ориентировавшиеся на эсеров (а таких было немало среди офицеров военного времени), оказались в оппозиции и в дальнейшем всячески подрывали колчаковские войска изнутри (на территории Сибири действовало эсеровское военное подполье, видную роль в котором играл штабс-капитан Н.С. Калашников, впоследствии он возглавил антиколчаковское восстание в Иркутске и сумел захватить город, что предопределило последующую гибель Колчака). Многое в организации белых армий повторяло порядки старой армии и воспринималось офицерами не всегда положительно. Так, один из колчаковских офицеров, В.С. Савченко, жаловался в феврале 1919 г. на плачевную ситуацию с наградами за Пермскую операцию и отмечал, что положение напоминает «старый николаевский режим»[539]. Очевидцы отмечали отсутствие единообразия в устройстве колчаковских войск: «Каждую дивизию и корпус можно было определить по совершенно своеобразным настроениям и приемам, которые в них господствовали»[540]. Обособленность и слабая дисциплина вели к противоречиям и конфликтам, не говоря о том, что сохранение партизанского характера армии лишало ее надежд на успех в борьбе с регулярными формированиями красных. Разделились офицеры и по вопросу об ориентации на Антанту или на центральные державы. В белых армиях господствовала проантантовская ориентация, причем абстрактная верность союзническому долгу была одним из мировоззренческих принципов белого офицерства. Многие офицеры стремились слепо, несмотря на революционную катастрофу 1917 г., следовать идеалу верности союзникам по Первой мировой войне, пытаясь в 1918 г. восстановить Восточный фронт против немцев. Находились и германофилы, рассматривавшие Первую мировую войну как недоразумение, спровоцированное интересами Великобритании и Франции, считавшие Германию естественным союзником России. На Востоке России ярым германофилом был генерал К.В. Сахаров. Союзнический долг воспринимался многими представителями военной элиты как нечто незыблемое, а к случаям его нарушения относились болезненно. Когда чехословаки в конце 1919 г. сняли с себя все обязательства и, пользуясь бессилием белых, повели себя как в завоеванной стране (отбирали у беженцев исправные паровозы и эшелоны, причем взяли в Красноярске даже два паровоза из эшелона самого адмирала А.В. Колчака[541]), генерал В.О. Каппель вызвал командующего чехословацкими войсками генерала Я. Сырового на дуэль, однако ответа не последовало. Разочарование в союзниках, обвинения в их адрес в отсутствии или недостатке помощи были свойственны многим белым офицерам. Обособленность демонстрировало казачье офицерство, замыкавшееся в своей среде. В армиях с преобладавшим казачьим элементом (Отдельная Оренбургская, Отдельная Уральская) практиковались назначения почти исключительно из казаков, часто вопреки профессиональным качествам. Наиболее крупную роль в военно-политической жизни Востока России играли представители Оренбургского, Сибирского и Забайкальского казачьих войск. Белое командование на Востоке России нередко признавало свою определенную вторичность по отношению к командному составу Добровольческой армии и ВСЮР. В частности, высокие назначения в колчаковском лагере получили некоторые приехавшие с Юга офицеры. Среди них В.В. Голицын, Н.Н. Головин, Д.А. Лебедев, Д.Н. Сальников, Н.А. Степанов, притом что не все из них были достойными кандидатами. Многие участники событий считали генерала Д.А. Лебедева основным виновником неудачи наступления армий Колчака на Москву весной 1919 г. По поручению Колчака была образована комиссия для расследования деятельности Лебедева в составе трех опытных генералов-генштабистов М.К. Дитерихса, М.А. Иностранцева и А.Ф. Матковского. Один из членов комиссии, генерал-майор Иностранцев, вспоминал: «Ознакомление наше с деятельностью Ставки и генерала Лебедева вообще и в частности с оперативными директивами убедили всех нас трех членов комиссии, что дело управления армии находится в совершенно неопытных до младенчества и невежественных, хотя и самоуверенных, руках, что в вопросах организации царит полнейший произвол, хаос и импровизация»[542]. При этом в мае 1919 г. на Лебедева помимо занимаемой должности, которой он не соответствовал, были возложены еще и обязанности военного министра. Ставка и министерство находились в Омске, удаленном от фронта на тысячу с лишним километров, что также негативно сказывалось на управлении. Конечно, вряд ли один человек, даже самый бесталанный, мог быть виновен в провале такого масштабного движения. Представляется, что Лебедев в общественном сознании стал «козлом отпущения» и был обвинен в том числе и в тех ошибках и неудачах, за которые ответствен не был. Чего стоит наивность и недальновидность других колчаковских полководцев и самого Верховного правителя?! Оренбургский атаман А.И. Дутов, к примеру, в обстановке эйфории от успехов весеннего наступления заявлял журналистам, что в августе белые будут уже в Москве[543], но к августу они оказались отброшены в Западную Сибирь. Похожее отношение к себе в войсках и обществе испытал после неудачи Белого движения на Юге России начальник штаба Вооруженных сил на Юге России генерал-лейтенант И.П. Романовский, судьба которого сложилась еще более трагично, чем у Лебедева. С неприязненным отношением войск к себе сталкивался и начальник штаба Северного антибольшевистского фронта генерал-лейтенант М.Ф. Квецинский. Однажды в разговоре с генералом М.А. Иностранцевым Колчак заявил: «Вы скоро сами убедитесь, как мы бедны в данное время людьми, почему нам и приходится терпеть, даже на высоких постах, не исключая и постов министров, людей, далеко не соответствующих занимаемым ими местам, но – это потому, что их заменить некем»[544]. Подполковник И.С. Ильин записал в дневнике 6 июня 1919 г.: «Матковские, Марковские, Степановы, Лебедевы и пр. не могут и не должны быть у власти, ибо с ними дело возрождения России снова может погибнуть. Как это ни горько, но я оказываюсь прав. Что делали они, кроме интриг “мексиканщины”, грубой глупости? Что сделали они к моменту, когда оказались нужными резервы, новые готовые части, когда понадобилось полное напряжение сил для окончательной победы? Солдаты не одеты, части, которые должны были быть готовы, оказались несформированными, а эти господа занимались интригами. Жалкие, ничтожные люди»[545]. По-настоящему талантливых и опытных военачальников и штабистов у белых на Восточном фронте было крайне мало. Наиболее яркие имена можно пересчитать буквально по пальцам: генералы В.Г. Болдырев, В.О. Каппель, С.Н. Войцеховский, М.К. Дитерихс, С.А. Щепихин, А.Н. Пепеляев, И.Г. Акулинин, В.М. Молчанов. Вот, пожалуй, весь список тех, кого можно с ходу отнести именно к талантливым военным деятелям высшего звена. Но даже эти более чем скромные кадровые ресурсы использовались белым командованием нерационально. Например, приход к власти Колчака лишил белых такого талантливого военного руководителя, как прежний главком генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Именно о нем советский главком И.И. Вацетис написал в своих мемуарах: «С появлением ген[ерала] Болдырева на горизонте Сибири мы должны были считаться особо»[546]. Генерал Дитерихс от решения военных вопросов долгое время был фактически отстранен и всю первую половину 1919 г. по поручению адмирала Колчака занимался расследованием убийства царской семьи, что могло быть с таким же успехом поручено гражданскому чиновнику. В.О. Каппель с января по начало мая 1919 г. также не участвовал в боевых операциях, занимаясь формированием своего корпуса в тылу. Командующие всеми тремя основными армиями Колчака были подобраны крайне неудачно. Во главе Сибирской армии был поставлен 28-летний плохо управляемый авантюрист Р. Гайда, с кругозором австрийского фельдшера, более других колчаковских генералов способствовавший своими действиями срыву весеннего наступления. В июле 1919 г. из-за конфликта со Ставкой Гайда был отстранен от должности и уволен из армии, а позднее даже лишен генеральского чина. Западную армию возглавлял генерал М.В. Ханжин – опытный офицер, но артиллерист по специальности, притом что командарм должен был решать не только узко технические вопросы артиллерийского дела. Командующий Отдельной Оренбургской армией атаман А.И. Дутов был скорее политиком, чем полководцем, поэтому значительную часть времени в первой половине 1919 г. его замещал начальник штаба генерал-майор А.Н. Вагин, на другие руководящие должности в казачьих частях выдвигались почти исключительно казаки по происхождению. Сам адмирал Колчак как моряк плохо разбирался в сухопутной тактике и стратегии, вследствие чего в своих решениях был вынужден полагаться на штаб во главе с Лебедевым, и одной лишь общей военной культуры[547] Колчаку для успешного руководства оказалось недостаточно. Как отмечал генерал-лейтенант А.П. Будберг, «военного дела он не знает совершенно, даже хуже, ибо схватил только общие места и приобрел кое-какие теоретические сведения, дающие видимость знания, но крайне опасные в практическом применении»[548]. Ни Лебедев, ни Колчак, в отличие от противостоявших им советских военных специалистов, не имели опыта управления крупными силами в Гражданскую войну. Существует даже точка зрения, что Колчак намеренно выдвигал Лебедева, поскольку на его фоне не так заметно было непонимание самим адмиралом основ сухопутной войны[549]. По оценке Будберга, не имевший своего мнения по ряду ключевых вопросов Колчак был «больным идеалистом», «беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею»[550], «это мягкий воск, из которого можно лепить все что угодно; горе в том, что присяжные и доверенные лепщики очень плохи»[551]. Между тем так называемые вундеркинды, оказавшиеся в военном руководстве Белой Сибири и сумевшие подчинить своему влиянию Колчака, фатально недооценивали противника и его возможности. Генерал Д.В. Филатьев писал 16 августа 1919 г. А.И. Гучкову о положении колчаковских войск: «Генералов и офицеров там нет, руководители – зеленая молодежь, главнок[омандующи]й Дит[е]рихс отличается, как Макдональд, поразительной незадачливостью во всех своих делах. Стратегия же и тактика и администрация не прощают забвения своих законов»[552]. Существует прямая взаимосвязь между низким уровнем квалификации колчаковских полководцев, отсутствием у белых продуманного плана операции и примитивизмом их стратегического планирования. Совещание командующих армиями, их начальников штабов и адмирала А.В. Колчака 11 февраля 1919 г. в Челябинске, когда решался принципиальный вопрос о наступлении, было откровенным фарсом. Не приехавший на совещание Лебедев давно уже принял свой собственный план, который Колчак должен был заставить принять всех командующих армиями, а последние имели свои планы действий и руководствовались ими без должной координации с соседями[553]. О легкомыслии сибирских стратегов в вопросах военного планирования писали генералы А.П. Будберг и М.А. Иностранцев[554]. Характерным проявлением отсутствия гибкости мышления колчаковского командного состава является история бывшего командира 2-й бригады 35-й стрелковой дивизии РККА полковника В.В. Котомина, перешедшего к белым на Восточном фронте летом 1919 г. Котомин подготовил для белых подробный доклад о состоянии Красной армии. Однако в колчаковском лагере важные свидетельства перебежчика о колоссальных успехах военного строительства в Советской России, установлении там более строгой дисциплины, чем у белых, не были приняты всерьез и даже вызвали скандал, а сам Котомин приобрел репутацию большевика, хотя искренне желал победы белым. Для сравнения, доклад Котомина, позднее захваченный частями Красной армии, привлек к себе самое пристальное внимание высшего военно-политического руководства Советской России, в том числе В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, Ф.Э. Дзержинского. Неудивительно, что победа осталась за теми лидерами, которые продемонстрировали боUльшую дальновидность и готовность прислушиваться к разумной критике. Аналогичный доклад с тем же результатом представил полковник-генштабист Г.И. Клерже на рубеже 1918–1919 гг.[555] Далеко не все офицеры в условиях Гражданской войны отличались дисциплинированностью. 1917 г. разложил не только солдат, но и офицерство. Уже осенью 1918 г. наблюдатели отмечали, что на фронте офицеров не хватает, зато в тыловом Оренбурге они встречаются в избытке[556]. В офицерской среде стали проявляться неисполнение приказов, непочтительность, широко распространились карточная игра и другие развлечения, пьянство и даже мародерство. Практически не было ни одного начальника дивизии, командира корпуса, командующего армией (Р. Гайда, А.Н. Пепеляев, А.И. Дутов), не говоря уже об атаманах, которые бы в условиях Гражданской войны не совершали дисциплинарных проступков. Так, Гайда 26 мая 1919 г. направил в Омск фактический ультиматум с требованием отправить в отставку генерала Д.А. Лебедева, которого считал виновником многих неудач на фронте. Начальник 11-й Уральской стрелковой дивизии Западной армии георгиевский кавалер генерал-майор В.В. Ванюков в июне 1919 г., например, отказался выполнить приказ о передислокации дивизии, так как обещал солдатам отдых, за что был отстранен от командования и попал под следствие[557]. Сменивший генерала Ханжина на посту командующего Западной армией генерал-майор К.В. Сахаров без стеснения писал, что в его армии единственным эффективным способом командования было прямое управление войсками, поскольку «бумажные приказы оставались всегда неисполняемыми или неисполнимыми… прежний способ приучил строевых начальников отписываться, смотреть на полученный приказ как на простой лоскут бумаги»[558]. Старшие начальники подавали дурной пример всем остальным. Абсолютного значения приказа не существовало. По сути, любой сколько-нибудь значимый воинский начальник в новых условиях являлся своеобразным атаманом для подчиненных. Интересы своей части, отряда, дивизии, корпуса, армии, войска ставились выше приказов сверху, которые исполнялись лишь по мере необходимости. Такой «атаман» для своих подчиненных был и царь, и бог. За ним они готовы были пойти куда угодно. Как отмечал современник, «в условиях Гражданской войны нет “устойчивости частей”, а все зиждется лишь на “устойчивости отдельных вожаков”»[559]. И действительно, колчаковскую армию трудно назвать единой воинской силой, сформированной по одному образцу, штату и т. д. Почти каждый корпус или отряд отличался от остальных[560], что отнюдь не свидетельствовало в пользу «регулярства» этой армии, о котором иногда пишут, а скорее говорило о партизанском и импровизационном характере формирований. Полная дезорганизация собственного военного управления и впечатляющие успехи противника приводили к утрате в рядах белых веры в победу. Наиболее ярко разочарование можно проследить по высказываниям представителей командного состава, оценки офицерской и рядовой массы должны были быть куда жестче. Состоявший в распоряжении Войскового штаба Оренбургского казачьего войска генерал-майор Л.Н. Доможиров, выступая весной 1919 г. на станичном сходе в станице Кизильской, говорил казакам о бесцельности борьбы с красными[561]. «Я чувствую, что у меня подрывается вера в успех нашего святого дела»[562], – отметил в начале мая 1919 г. генерал-майор Р.К. Бангерский. Генерал-майор А.П. Перхуров летом 1919 г., разочаровавшись в колчаковском командовании, сформировал собственный партизанский отряд и перешел к автономным действиям[563]. Временно исполняющий должность начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал С.Н. Розанов[564] и главнокомандующий Восточным фронтом генерал К.В. Сахаров злоупотребляли алкоголем. Пьяные выходки представителей командного состава порой приводили к скандальным последствиям. Например, один из видных участников омского переворота 18 ноября 1918 г. войсковой старшина И.Н. Красильников 26 октября 1918 г. устроил пьяный дебош на обеде в честь британских офицеров. По свидетельству участника застолья, «Красильников напился со своими казаками и, вынув наган, подошел к музыкантам и заставил их сыграть “Боже, царя храни”. Разумеется, все встали и стояли, а гимн повторялся три раза. Очевидно, Красильников хотел тут показать настоящий казачий национализм. Впечатление неприятное. Англичане были, видимо, порядочно удивлены, а наши генералы старались инцидент замять»[565]. Недуг затронул даже командиров полков. К примеру, в приказе по Восточному фронту № 85 от 8 сентября 1919 г. говорилось, что командир 6-го Оренбургского казачьего полка войсковой старшина А.А. Избышев «за уклонение от боевых операций и беспрерывное пьянство» разжалован в рядовые[566]. О масштабах явления можно судить по тому, что разжалованиям в рядовые за пьянство только в период с июля по сентябрь 1919 г. подверглись не менее сотни офицеров[567]. Разумеется, реальный размах пьянства определить невозможно. Очевидно, это явление было обусловлено стремлением уйти от тягостной действительности. Характерен приказ войскам Западной армии № 250 от 16 мая 1919 г.: «Против прапорщика 18-го Оренбургского казачьего полка Павла Александровича Никольского возникает обвинение: 1) в том, что в ночь на 13 мая 1919 г. в гор. Уфе он напился пьяным до потери приличного воинскому званию вида; 2) в том, что тогда же и там же, находясь в кафе “Трудовая артель”, носил при себе бутылку со спиртом, каковой в означенном кафе и распивал, причем вел там себя неприлично, шумя, ругаясь и ходя-шатаясь по ресторану, чем вызвал возмущение находившейся в кафе публики и требование удалить его из кафе; 3) в том, что непосредственно после изложенного в предыдущих пунктах, получив от дежурного по караулам штаба Западной армии подпоручика Совкова требование следовать в комендантское управление, он, прапорщик Никольский, означенного требования не исполнил, обругав подпоручика Совкова и присутствовавшего с ним в кафе подпоручика Говырина площадной бранью, порочил скверной руганью штабных офицеров, вследствие чего подпоручик Совков для удаления его из кафе вынужден был применить силу, причем, будучи приведен в комендантское управление, он говорил присутствовавшим там военнослужащим, что он, Никольский, служит в войсках Дутова, какового только одного и признает, а до остального ему нет дела»[568]. Офицер был разжалован и отправлен рядовым на фронт в одну из казачьих частей. Похожее содержание имел приказ войскам Западной армии № 447 от 21 июля 1919 г.: «30 июня 1919 года на ст[анции] Сулея, в санитарном поезде № 7, был обнаружен прапорщик 45[-го] Сибирского стрелкового полка Якимов 1-й, оказавшийся пьяным до состояния полной невменяемости и бывший в истерзанном виде с разбитым лицом. При этом прапорщик Якимов был настолько перепачкан рвотой, что солдаты, выносившие названного обер-офицера из санитарного поезда, должны были завернуть его в мешок, чтобы не запачкаться его рвотой. Во время отправления с вокзала на гауптвахту прапорщик Якимов кричал, что он офицер и его нельзя арестовывать, сопровождая свой крик площадной бранью, причем таким своим поведением вызвал негодование присутствовавшей на вокзале многочисленной публики, состоявшей из железнодорожных служащих и солдат»[569]. Офицера также лишили звания и отправили рядовым на фронт. Разложение дошло до того, что 3 августа 1919 г. главнокомандующий Восточным фронтом издал суровый приказ расстреливать по приговорам военно-полевых судов тех офицеров, которые изобличались в пьянстве вместе с солдатами или принуждали их добывать алкоголь нелегальным путем. Кроме того, предписывалось разжаловать офицеров за пьянство в общественных местах, а в случае доходящего до безобразия пьянства дома или в офицерском собрании – после первого предупреждения[570]. В приказе по войскам временно ему подчиненной Западной армии генерал Р. Гайда во многом справедливо отмечал, что армия отступает без должного сопротивления, «в некоторых частях Западной армии появились перебежчики, убийства офицеров и даже случаи насильственного увода офицеров к красным. В частях тыла возрастают случаи пьянства. Появление в разных районах вооруженных шаек из местных большевиков и дезертиров, которые терроризируют население, и большое явление самосуда. Командный состав растерялся. Явлением всего этого считаю виновным[571] командный состав, который слишком далеко стоит от своих подчиненных, а во время боев находится слишком далеко от своих частей. Начальники частей и интендантство не заботятся о регулярном снабжении частей продовольствием, так что есть случаи, что в некоторых частях люди по нескольку дней не получали хлеба и горячей пищи. Командиры полков и начальники дивизий дают неправильные и неточные сведения о составе своих частей, именно штыков, пулеметов, орудий и т. д., а также доносят о тяжелых боях и больших потерях, но на самом деле не существующих. Некоторые начальники при малейших опасностях уходят со своими штабами, причем вызывают панику у подчиненных. Самая главная вина командного состава та, что он в бою не принимает решительных мер к солдатам, не исполняющим приказания и бегущим с фронта»[572]. Однако такой приказ стороннего начальника не принес пользы, а глубоко оскорбил командный состав Западной армии[573], усугубив прежнюю конфронтацию командования двух армий. Некоторые офицеры не гнушались ловить рыбу в мутной воде и в период братоубийственной войны занимались личным обогащением за счет армии. Утрата моральных ограничений, распущенность коснулись и личной жизни офицерского корпуса. Некоторые высокопоставленные военные одновременно имели по нескольку семей (например, белые генералы С.Н. Войцеховский, А.И. Дутов, А.П. Перхуров и др.), заводили любовниц, походно-полевых жен, пользовались услугами проституток, употребляли наркотики. Не имея возможности жить на два дома, часть офицеров держали семьи при себе, вследствие чего войска производили не вполне военное впечатление, а личные интересы порой превалировали над служебными[574]. Общее падение нравов и ожесточение вели к появлению в офицерской среде лиц с изуродованной психикой – садистов и палачей. Наибольшую известность в этом отношении приобрел генерал барон Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг. Психическим расстройствам были подвержены и некоторые другие видные деятели Белого движения на Востоке России. Супруга генерала М.К. Дитерихса летом 1919 г. рассказывала, что они с мужем ежедневно «устраивают бдения, прячутся друг от друга, потом ищут и, найдя, молятся»[575]. Характерной была и обстановка вагона Дитерихса в декабре 1919 г.: «На столе стояли два больших шандала по три свечи в каждом. Посередине шандал с одной свечой. Прямо сзади стула Дитерихса на стене был прикреплен большой синий щит с белым восьмиконечным крестом, по бокам два полотнища хоругвей. Во всем было что-то таинственно-мистическое… Было что-то совершенно ненормальное во всем этом, а между тем передо мной сидел Дитерихс, в этом не было никакого сомнения»[576]. Разумеется, среди колчаковских офицеров было множество непримиримых, которые не только боролись с красными до конца, но отличились или даже погибли в этой борьбе либо ушли в эмиграцию, но не сдались. К таким офицерам относились А.В. Колчак, В.О. Каппель, А.И. Дутов, И.Г. Акулинин, М.К. Дитерихс, С.Н. Войцеховский, М.В. Ханжин и др. Однако в целом лояльность офицерства на Востоке России в сравнении с белым Югом была существенно ниже. Отражалось это и на потерях офицерского состава. По неполным данным, ударная Западная армия за период весеннего наступления с 6 марта по 26 апреля 1919 г. потеряла 68 офицеров убитыми и 219 – ранеными, контужеными и пропавшими без вести[577]. Для сравнения, на Юге России за Гражданскую войну в наиболее мотивированных корниловских частях погиб 5321 офицер[578]. Особенно ярко неустойчивость командного состава проявлялась в периоды неудач на фронте. В конце 1919 г. разочарованные колчаковские генералы перешли к более радикальным действиям, что в конечном счете привело к гибели и самого Колчака. 17 ноября 1919 г. во Владивостоке поднял мятеж против Колчака бывший командующий Сибирской армией Р. Гайда, ранее уволенный из армии с лишением чина генерал-лейтенанта. После подавления мятежа, поддержанного эсерами, Гайда был выслан в Чехословакию. 9 декабря 1919 г. командующий 1-й Сибирской армией генерал-лейтенант А.Н. Пепеляев с братом, колчаковским премьер-министром В.Н. Пепеляевым, будучи недовольны неумелым, по их мнению, руководством командующего Восточным фронтом генерал-лейтенанта К.В. Сахарова, сместили его с должности и арестовали на станции Тайга[579]. Колчак, не располагавший тогда реальной силой, был вынужден смириться с такими действиями. Место Сахарова, освобожденного из-под ареста уже вечером следующего дня, занял генерал-лейтенант В.О. Каппель. Примером утраты доверия к руководству в среде высшего командного состава стал ответ генерала М.К. Дитерихса на декабрьское предложение Колчака вновь возглавить фронт. Дитерихс соглашался при условии незамедлительного отъезда Колчака за пределы Сибири. Начальник гарнизона Новониколаевска и командир 2-го Барабинского полка полковник А.В. Ивакин предпринял попытку арестовать в Новониколаевске генерала К.В. Сахарова, а после ее провала – штаб 2-й армии во главе с генералом С.Н. Войцеховским. Однако и эта попытка не удалась, Ивакин был арестован и расстрелян. Командующий войсками Енисейского района и начальник гарнизона Красноярска генерал-майор Б.И. Зиневич поднял восстание против Колчака, а 23 декабря 1919 г. направил Колчаку ультиматум с требованием передать власть Земскому собору, после чего по телеграфу сдал Красноярск красным. В результате выступления Зиневича поезд Колчака оказался отрезан от колчаковских армий, еще не добравшихся до Красноярска, что предопределило трагическую гибель Верховного правителя. На рубеже 1919–1920 гг. большое количество колчаковских офицеров, оказавшись перед перспективой полного лишений отступления по зимней тайге, сдались красным. Среди тех, кто в тот период перешел на сторону РККА, был и будущий Маршал Советского Союза Л.А. Говоров, прослуживший у белых добровольно (со слов самого Говорова считалось, что он был мобилизован, но выявленные нами документы свидетельствуют об ином) с сентября 1918 по декабрь 1919 г. в 5-й Прикамской батарее, переименованной позднее в 3-ю батарею 8-й Камской стрелковой артиллерийской бригады и даже произведенный адмиралом А.В. Колчаком в июле 1919 г. из прапорщиков в подпоручики (этот факт, как и добровольный характер своей службы у белых, Говоров от красных скрыл)[580]. Массовой добровольной сдачей представителей командного состава отмечены события под Красноярском в начале января 1920 г. Здесь в плен частям 5-й советской армии добровольно сдалась большая группа офицеров, в том числе немало генералов, что свидетельствовало о деморализации командного состава колчаковских войск. Так, в эшелоне дежурного генерала штаба Восточного фронта сдались в плен 2 генерала, 12 штаб-офицеров, 53 обер-офицера и военных чиновника. С этой же группой прибыли 10 генералов-генштабистов и 15 штаб– и обер-офицеров-генштабистов[581]. Часть сдавшихся белых офицеров становилась в ряды Красной армии. К примеру, только в советских войсках, действовавших в районе Иркутска в январе 1920 г., бывших белых офицеров насчитывалось 635 человек[582]. В результате отступления в начале 1919 г. наблюдалось массовое дезертирство из рядов Отдельной Оренбургской армии. Тогда целые части расходились по станицам. Например, в 13-м Оренбургском казачьем полку осталось всего 13 офицеров[583]. Массовые сдачи происходили и осенью 1919 г. Полковник Ф.А. Богданов, командовавший 2-й отдельной Оренбургской казачьей бригадой, 8 сентября 1919 г. вместе с бригадой в полном составе (более 1500 сабель, в том числе 80 офицеров) и со всем вооружением перешел на сторону красных. В ночь на 22 сентября Богданов и другие перешедшие к красным казачьи офицеры были представлены председателю ВЦИК М.И. Калинину, прибывшему на фронт, причем «Богданов и другие военнопленные горячо благодарили за прием, оказанный советской властью, каялись в своих ошибках, клялись честно служить народу, защищать советскую власть»[584]. В дальнейшем бригада Богданова успешно действовала в составе РККА против поляков, врангелевцев и басмачей[585]. По различным подсчетам, на фронте 1-й советской армии в сентябре 1919 г. сдались в плен от 30 до 57 тысяч человек, в том числе не менее 400 офицеров[586]. Характерны взгляды сдавшихся в плен. Так, на митинге в Оренбурге представитель пленных офицеров Смолоданов заявил: «Мы своим переходом, может быть, дадим возможность скорей закончить войну, и тогда великое счастье, которое ожидает весь мир, засветит над когда-то славной великой Россией, и она уже не будет подметкой французских, английских и немецких генералов. Она будет единой и неделимой Россией, чистой Россией, но не немецкой, французской и английской Россией»[587]. Таким образом, это были патриотические взгляды, характерные для офицерства по обе стороны баррикад. Офицеры участвовали в тяжелейшем отступлении разгромленных белых армий в Туркестане (Голодный поход Отдельной Оренбургской армии, исход Отдельной Уральской армии) и в Сибири (Сибирский Ледяной поход). Эти события сопровождались массовыми сдачами в плен, эпидемиями, гибелью людей от голода и холода. В апреле 1920 г. в Форте Александровском на берегу Каспийского моря красным сдались 2 генерала, 70 офицеров и более тысячи казаков и солдат из состава Отдельной Уральской армии[588]. Положение пленных белых офицеров было неоднозначным. В разгар Гражданской войны отношение к пленным белым офицерам порой отличалось крайней степенью ожесточения. Документально зафиксированы и случаи варварских казней пленных. Так, например, на станции Яйсан Ташкентской железной дороги в 1918 г. участниками событий с советской стороны отмечено несколько случаев сожжения заживо пленных белых офицеров[589], генерала З.Ш. Дашкина, попавшего в плен в 1919 г., утопили в Аральском море, а его сына-офицера застрелили[590]. По окончании широкомасштабных боевых действий отношение к пленным стало меняться (впрочем, со своими особенностями в зависимости от региона). Показательны итоги работы Екатеринбургской губЧК за год с лета 1919 по лето 1920 г. За этот период чекисты завели 3777 дел на 6229 бывших белых офицеров, 122 человека приговорили к расстрелу, треть освободили, остальных приговорили к различным срокам принудительных работ[591]. Некоторые пленные находились перед выбором между голодной смертью и расстрелом. Так, в июле 1921 г. из Екатеринбургского концентрационного лагеря № 1 бежали шесть пленных белых офицеров. Все они служили на младших офицерских должностях в антибольшевистских формированиях Востока России и понимали, что в случае поимки их ждет расстрел, но тем не менее решили бежать. Причиной побега стал голод (он свирепствовал тогда даже вне мест заключения, а положение арестованных было более тяжелым). Еще 27 мая 1921 г. в Екатеринбургской губернии для борьбы с побегами заключенных была введена круговая порука, по которой за каждого бежавшего расстреливались 5 человек из его группы. В соответствии с этим приказом губЧК расстреляла 30 офицеров, которые отбывали наказание вместе с бежавшими. Многие из них о побеге даже не подозревали. Через несколько дней скитавшихся по деревням в поисках пропитания беглецов поймали, все они также были расстреляны[592].