Раз, два, три, четыре… Чингачгук почти не метился — жонглировал ножами, а потом один за другим посылал их в цель. Лезвия мелькали без остановок, быстро, словно автоматная очередь. Уследить за ножами было почти невозможно. Только слышно было, как они глухо ударяют в щит, и каждый раз щит чуть заметно содрогался. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Вдруг забила тревожная дробь барабана. Циркач подошел к круглому щиту и раскрутил его. Оказывается, девушка была привязана к щиту. Она начала вертеться, и теперь уже не ножи, а раскрашенные томагавки начали с потрясающей скоростью ударять вокруг нее. — Не смешно, — наморщила носик Таня Кустодиева. — И очень даже глупо. Он может порезать ей кожу. Шрамы остаются на всю жизнь. Верно, Вадик? — Он может порезать не только кожу. Он может ее всю на лоскутки раскроить. Так что закрой ротик и смотри. — Фи!.. Грубиян! Вот томагавки закончились, в ход пошли оперенные дротики, затем изогнутые кинжалы с двумя лезвиями, затем какие-то жуткие шары, похожие на морских ежей… За лесом рукояток девушки уже не было видно, а Чингачгук доставал из ящика все новые виды оружия и продолжал демонстрировать свое мастерство. Но вот грянули фанфары. Циркач остановил щит, развязал девушку и, поддерживая ее под руку, вывел на середину сцены. Та, ничего не видя вокруг себя, с ослепительной улыбкой раскланивалась залу. — Мастер, — с некоторой завистью заметил Оболенский. — Уважаю мастеров. А девушка тоже молодец! И хороша собой! — У нее ноги кривые, — уверенно сказала Таня. — Ноги у нее как раз ровные. — Тогда рожа кривая! — упорствовала «мисс Россия». — Иначе зачем она ее под маской прячет?! — Так ведь маскарад, — заметила Аня. — Все гости прячут лица под масками. Пока ты не выберешь победителя, никто маску не снимет. — Ваша клубника! — подошедший стюард поставил на стол блюдо с клубникой. — Что-нибудь еще? — Но нам уже принесли клубнику, — удивился Оболенский. — Уберите. — Нет, оставьте! — Таня подвинула клубнику к себе, а пустое блюдо сунула в руки стюарда. — И позовите Алексея Андреевича Шорохова. Скажите ему, что я хочу выбрать победителя бала. — Будет исполнено! — Ты не торопишь события? — поинтересовался Оболенский. — Ведь бал еще в самом разгаре! — Ну и что?! Я — королева, что хочу, то и делаю. А теперь я хочу посмотреть на физиономию той плясуньи, от которой ты в таком восторге. Вот увидишь — она уродина! Эй, Алексей Андреевич! — она помахала рукой конферансье. — Сюда! Да… Подойдите к нашему столику. Я выбрала победителя бала. — Прекрасно, прекрасно… Но… Вы прямо сейчас хотите объявить об этом? — Да. Именно сейчас. Кустодиева выскочила из-за стола и поднялась на сцену. Там все еще находились Чингачгук и его помощница. Они собирали и укладывали в ящик холодное оружие. — Минуточку внимания! — подошла к микрофону Таня. — Дамы и господа! Я хотела бы познакомить вас с персонажем, который получит из моих рук корону победителя нашего бала. Это… Это… Таня растерянно огляделась по сторонам, посмотрела на Оболенского, показала ему язык и перевела взгляд на циркача. — Это поразивший наше воображение индейский вождь. — Она схватила циркача за руку и подвела к микрофону: — Прошу вас! Представьтесь. — Иван, — циркач поперхнулся. Он никак не ожидал получить титул короля. — Иван Моховчук. — Очень приятно! — Таня посмотрела на помощницу Моховчука. — А как зовут вашу отважную ассистентку? — Оля. То есть Ольга. Она не моя ассистентка… — Это не важно. Мы все видели ее смелость, ее мужество, граничащее с героизмом. И теперь все мы хотим увидеть ее лицо. Итак, дамы и господа, маски долой! Грянул туш, и гости со смехом начали снимать маски. Сняла маску и Ольга. Таня закусила нижнюю губку. Танцовщица была отнюдь не уродиной. Скорее, наоборот. Таня отвернулась, сошла со сцены и пошла, почти побежала к выходу. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Каюта была просто шикарной, по классу «люкс», с просторной гостиной, в которой постоянно толпился народ, с уютной спаленкой, в которую мог войти только один человек — Оболенский. Но сейчас Оболенского не было — наверное, смотрел на танцы этой смазливой вертихвостки. И гостиная была пуста: Таня всех выгнала. Она хотела побыть одна, а сейчас вдруг поняла, что одиночество страшит ее больше, чем вероятная измена Вадима. Странно… Она никого не хотела видеть и в то же время сердилась, что рядом никого нет. А ведь обычно Тане было тягостно с людьми, — она не понимала их, только догадывалась внутренним чутьем, что все они говорят неправду: женщины льстят, чего-то ждут от нее, а мужчины просто хотят ее, и это свое желание высказывают нелепо и смешно. В людях вообще много нелепого и смешного: они служат каким-то странным, отвлеченным идеям, употребляют зачем-то иностранные слова, разглагольствуют о высоких материях, имея в виду самые примитивные и суетные желания. — Знаем, знаем, — пробормотала она. — Сами ученые… И не надо мне лапшу на уши вешать!.. Она сидела в кресле, съежившись в комок, и плакала. Крупные медленные слезы катились по щекам и по вкусу напоминали морскую воду. Свет она не включала — было что-то торжественное в ночной темноте, что-то созвучное ее печали. Таня была в полной растерянности. Иногда ей хотелось вернуться в зал к Вадиму, а через минуту она в мыслях посылала его ко всем чертям и твердо решала назло ему завтра же уйти в монастырь. Так она сидела в своей каюте, смотрела на ночь и плакала холодными слезами. А потом раздался стук в дверь и послышался голос Вадима: — Таня! Можно войти? «Пришел»! Внезапная радость зажглась в ее душе и мгновенно осушила слезы — заставила тихо засмеяться. Это было так неожиданно, но Таня даже не удивилась этой внезапной перемене в настроении. Какая разница, отчего возникает, откуда приходит на смену слезам радость, исторгающая из груди смех и зажигающая «пожар в очах»? Главное, Вадим оставил и свою новую знакомую Анну, и ту танцорку с раскосыми глазами тоже оставил — пришел к ней, к Кустодиевой Татьяне, к своей рыбке и кошечке, к уютной спаленке и мягкой постельке! Сейчас он будет умолять о прощении, а она будет строга и неприступна как крепость. Пусть возьмет ее приступом. Все дело в моей красоте, подумала Таня, торопливо вытирая слезы. Оболенский сам говорил, что красота волнует и что всякое явление красоты радостно. Боже, как глаза распухли!.. А еще он говорил, что «красота подобна падающей звезде. Звезда проносится во мраке и гаснет, как надлежит являться и проходить красоте, восхищая взоры своим ярким, но, увы, преходящим блеском…». Хорошо сказано. Только слишком заумно. Но вывод напрашивается сам собой: нужно пользоваться моментом, пока блеск твоей красоты еще не померк. Просто руководство к действию какое-то… Но глаза! И губы… Помада размазалась. Ужас!.. Как я покажусь ему на глаза?! Когда Оболенский открыл дверь и вошел в каюту, Таня, прикрывая лицо руками, стремглав бросилась в спальню и замкнула дверь на ключ. — Таня! Ну перестань!.. Она не ответила — зажгла ночник перед зеркалом и медленно разделась. — Ну Таня! Открой, солнышко. Девушка стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Незагорелая кожа была молочно-белой и, казалось, светилась в полумраке спальни. Отсветы от лампы пробегали по телу, подчеркивая грудь, оттеняя линию плеч и крутой изгиб бедер. Тело выступало из темноты, оставаясь с ним неразрывным. Будто ночной мрак соткал из мерцающего света звезд женское тело и явил его миру — смотрите, как прекрасна ночь. — Ну чего ты добиваешься? Скажи, я все сделаю. Таня не отвечала. Нежная, как распускающийся цветок с мягкими листочками, стояла она, и красота ее тела была для нее приятна. Обнаженные ноги — мягкие линии голеней и бедер, выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними, — она любовно все осматривала, гладила руками, и это вселяло в нее уверенность и доставляло новое удовольствие. «Как мог он смотреть на жалкую попрыгунью?! Негодяй! Да разве же можно ее сравнивать со мной?!» Таня любила свое тело. Много раз, а в последнее время каждый вечер, любовалась она перед зеркалом своей красотой — одна или вместе с Оболенским. И это не утомляло ее. — Ну извини, если я обидел тебя! Танюша! Открой! Давай поговорим! Кустодиева подняла руки над головой и, приподнявшись на цыпочках, вытянулась. «Так ему и надо! Стоит за дверью и не видит, как упруго набухают розовые соски… Пусть помучается! Нисколечко не жалко. Следующий раз не будет при мне пялиться на разных потаскух!» — Таня! Черт побери!.. Я сейчас выломаю дверь! — Только попробуй! Я совсем голенькая, совсем. Буду кричать! — Вот чертовка!.. Она стояла перед зеркалом, и кружилась по комнате нагая и радовалась своей красоте, и тому, как страдает за дверью разнесчастный Вадим, а она, прекрасная и строгая, не допускает его в свои покои. Но может быть, и снизойдет. Если он… Если он свозит ее в Париж. Да, в Париж! — Танечка! Кошечка моя! Ну что мне сделать, чтобы ты не сердилась? Хочешь, в море брошусь? — Ты в иллюминатор не влезешь. Нос не пройдет, — отрезала Татьяна. — Да и слабо тебе в море броситься. — Я тебе приказываю — открой! Король я или не король?! — слабо пошутил Оболенский. — Не король. Я выбрала себе другого короля. Это Чингачгук. Вот это мужик! Вот это… Он с тебя скальп снимет. А я за это ему отдамся! Таня знала, что ранила Оболенского в самое сердце. Она зло улыбнулась, распустила длинные белокурые волосы, затем передумала и опять собрала их высоким узлом, заколола золотой пряжкой. Потом склонилась над зеркалом, поправляя макияж. Вгляделась в отражение — сначала с удивлением, потом с ужасом. — О боже!.. — прошептала она в панике. — Что же это такое?! О боже!.. Соперничества, тем более с каким-то там циркачом, Оболенский не мог вынести. Вадим Владимирович знал, как понравиться женщине, но это его знание либо немедленно приводило его к цели, либо вызывало легкое отвращение к «войне за телку»… Конечно, у него с женщинами часто случались недоразумения, размолвки, даже ссоры. Однако Таня Кустодиева была раскрытой книгой, и он прекрасно знал правила ее игры. Можно ввести ее в круг своих знакомых, так называемых «олигархов», — она будет без ума, давно рвется. Можно устроить поездку в Париж. Какая женщина устоит против двухнедельного пребывания на Монмартре?.. Все это, разумеется, он мог сделать, чтобы заслужить немедленное прощение капризной красотки. Но он колебался, не хотел прибегать к таким методам. Это было противно. Он уже и так сделал достаточно — вывел деревенскую лебедушку в «звезды», дал деньги, известность, превратил в первую красавицу страны. А взамен — ни любви, ни уверенности, что даже после Парижа в один из вечеров он не обнаружит в постели Тани какого-нибудь молодого и сильного кобеля — того же Чингачгука. А похоже, так оно и произойдет. И это будет совершенно непереносимо. «Да и чего ради?» — скривил губы Оболенский. В который раз он повторял себе, что Кустодиева глупа, взбалмошна и не имеет должной выдержки. Он столько времени потратил на ее воспитание, а она до сих пор млеет от высоких понятий, как млеет серая и неотесанная дикарка, которая всю свою жизнь была серой и неотесанной и только что услышала, что есть звезды, и красота, и любовь. Таня была именно из таких — серых и неотесанных, кто только вчера «вышел из амбара», а теперь вопит на весь мир, что никто, кроме них, не заслуживает ни звезд, ни красоты, ни любви. «Какой же я идиот!» Неожиданно для себя Оболенский почувствовал, что ревнует, — стоит перед запертой дверью и ревнует эту потаскуху самым элементарным образом, ревнует и злится… Ведь она его вещь — это он слепил ее из ничего, дал известность, имя, поднял на такую высоту, от которой у нее, видно, закружилась голова. — Открой, Татьяна! Черт побери! Мне надоело стоять перед запертой дверью. Открой сейчас же, или я ее… Или я тебя… Короче, я не знаю, что сделаю.