Он опустился на колени, заполз в салон. Анна опиралась на заднее сиденье руками и поворачивалась всем телом, пытаясь выбраться из машины. — Слава богу! Цела! Выбирайся быстрее! В баке сорок литров бензина! Она перестала извиваться. Она чуть не плакала. — А я что делаю?! — раздраженно крикнула она. А потом вдруг хихикнула, начала смеяться. — Чему ты смеешься? — Не обращай внимания… Ой… Это нервное. Мое платье… Оно зацепилось за что-то. — Я помогу. Сейчас, сейчас… — Матвей просунул руку под платье и разорвал его, потом потянул девушку к себе за плечи. — Нога… — застонала Аня. — Сбрось босоножки, — приказал он. — Вот так… Получается! Помогай мне… Еще немного… Анна выбралась из машины, все еще нервно посмеиваясь, а Матвей схватил ее за руку и поволок к зарослям, прочь от дымящейся машины. Постепенно шок проходил, и она перестала смеяться. — Боже мой!.. — растерянно пробормотала Аня. Она вдруг поняла, что почти полностью раздета. Разорванное платье валялось в машине, и на ней были только тоненький бюстгальтер и трусики. — Я достану твою сумку, — сказал Матвей. — А ты стой здесь и ни шагу! Понятно? Она послушно кивнула, а он помчался к машине, надеясь, что взрыва не будет, что он успеет и все как-нибудь обойдется. А между тем дым над машиной стал гуще. К счастью, ему не пришлось забираться в салон. Дорожная сумка валялась метрах в пяти от машины. Видимо, выпала через открытое окошко во время карусели. «Молния», разошлась, и часть содержимого высыпалась на траву. О небо! Чего здесь только не было! Пластмассовые тарелки, наушники для плейера, желтый пакет с фотографиями, жетоны на метро… Ну скажите, кому в лесу могут понадобиться жетоны на метро?! Не было только одежды, если, конечно, не считать полупрозрачную ночную сорочку. Видно, весь гардероб был в чемодане, а чемодан в багажнике. Хм… Матвей затолкал все барахло на место, схватил сумку и сделал несколько шагов к машине, надеясь отыскать огнетушитель, погасить огонь и попытаться открыть багажник. Со стороны магистрали послышался шум мотора. Белая «Нива» медленно ехала вдоль обочины, притормозив недалеко от них. Матвей прищурился, стараясь разглядеть фигуру водителя. И тут грянул взрыв. Взрыв был жутким, неправдоподобным, словно вырезанным из сериала о гангстерских разборках. Воздух вздрогнул от грохота и жара, как испуганная лошадь. Матвей внезапно оглох, и ему казалось, что вздувшийся пузырь белого пламени растет и ширится в мрачном, угрожающем молчании. Пламя яростно рванулось во все стороны, превращая перевернутый «Фольксваген» в крошево раскаленного металла, кусков стекла и пластика. Земля содрогнулась от взрывной волны. И вспышка пламени… Световой удар пришелся по глазам, и Матвей рухнул на землю. Он не слышал, но знал, что над его головой во все стороны летят обломки мотора, изодранные лохмотья стекла и металла, горящий бензин… Матвей зажмурился и прижался к земле, пополз подальше от нестерпимого жара. Из глаз потекли мелкие, жгучие слезы. В горле пересохло, а в голове звенело, как будто кто-то огрел его доской по затылку. Возле самых зарослей он поднялся, удивленно огляделся. День утратил свой блеск. Он съежился, потемнел, уступая место бушующему пламени. Матвей взглянул на часы. Стекло треснуло, и стрелки стояли на месте. Время остановилось. Время замерло в неподвижности, притаилось, свернулось вокруг жирных, ленивых клубов дыма, сквозь которые ярились оранжевые языки пламени. Матвей по-прежнему ничего не слышал. Вокруг стояла болезненная, звенящая тишина. Казалось, все звуки вспыхнули в этом жадном пламени, заметались, охваченные огнем, пока не сгорели дотла и не осыпалась на почерневшую траву горсткой серого пепла. А потом один за другим звуки вернулись. Слышны были взволнованные крики Анны и шум мотора со стороны магистрали. Матвей оглянулся. Белая «Нива» неторопливо развернулась и на полной скорости помчалась обратно в город. Матвей проводил ее мрачным взглядом, перехватил поудобнее сумку и повернулся навстречу бегущей к нему Ане. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Раньше, в молодости, Бойко очень часто представлял свою жизнь рекой. Вот она течет по равнине — ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы спит в ожидании. Как и любая река, она не знает, в каком направлении, к какой цели стремится, да это ее и не интересует. Точно так же и жизнь. Каждый день Владимира Семеновича был похож на другой, единственное разнообразие вносила работа. Впрочем, даже самые рискованные сделки в конце концов потеряли для него остроту. Иногда Бойко сравнивал себя с посетителем дешевой столовой, где изо дня в день подавали одно и то же блюдо. А ведь общеизвестно, что не принято каждый день есть одно и то же — от этого пропадает аппетит. С другой стороны, аппетит пропадает и у того, кто слишком дотошно изучает меню. Но река-жизнь текла, и Владимир Семенович плыл по течению, повторяя каждый день вчерашние действия. Наверное, это движение по инерции и научило его точности, которую Бойко ценил среди человеческих добродетелей превыше всего. Он просто носил ее на себе так же, как одежду или обувь. Он вставал всегда в шесть часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Поднявшись, Владимир Семенович открывал окно, независимо от того, расцветало ли над городом летнее утро или снежная пелена кружилась в неоновом сумраке фонарей. Несколько минут он стоял у окна, занимаясь дыхательной гимнастикой, — именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, — и, не засматриваясь на нежный румянец восхода, рассеянно обводил взглядом пустынные берега реки. В десять минут седьмого Бойко появлялся за воротами своей резиденции в голубом тренировочном костюме. Маршрут его бега всегда был одинаков — вниз по улице, потом через поле и до реки. Пожалуй, эта утренняя пробежка было самое лучшее в его монотонной жизни. Он всегда бежал быстро, энергично, «остро ощущая силу и выносливость своего тела. И так день за днем, каждое утро. Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался он не через поле, а напрямик — через лес по еще мягким и влажным от утренней росы тропинкам. В столь ранний час в лесу было еще очень тихо, лишь время от времени шуршала в листве какая-нибудь птица. Этот тихий покой леса каким-то необъяснимым образом передавался ему, даруя ощущение радости и внутреннего мира. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, отстранялся от мелких бытовых проблем, поднимался над суетой текущих дел. Именно в эти минуты Владимира Семеновича больше всего радовали встречи с Профессором. Тот тоже в эти часы бродил по тропинкам со своей неизменной тросточкой. Дальше они шли вместе — беседовали. * * * — …И тем не менее позвольте с вами не согласиться, уважаемый Владимир Семенович! Очень часто человек — враг самому себе. Эта банальность известна еще с незапамятных времен. Увы, человек весьма плохо приспособлен к тому, чтобы сносить абсолютное счастье. — Вы, как всегда, смеетесь надо мной? Ведь люди как раз и стремятся быть счастливыми. Счастье — это все, чего следует желать от жизни. — Бабушкины сказки, — махнул рукой Профессор. — Давно уже настала пора расстаться с ними. Слишком долго нам твердили, а мы наивно верили, будто поиски счастья так или иначе приведут к счастью. А между тем Синей Птицы никто еще так и не поймал. А почему, позвольте спросить? А потому, что никто толком не знает, как выглядит эта Синяя Птица. К примеру, вы в состоянии точно определить, что же, в сущности, означает это самое пресловутое слово «счастье»? — Я? Нет, я не могу. У каждого свое представление об этом предмете. Даже святой Августин насчитал ни более ни менее, как двести восемьдесят девять различных точек зрения на счастье. Однако я знаю одно: каждый человек желает быть счастливым. Вот у вас в руках томик Достоевского. Наверняка там есть двести девяностый рецепт счастья. Сергей Сергеевич открыл книгу, перелистал несколько страниц, отыскивая нужное место. «…Чего же можно ожидать от человека?.. — начал читать он. — Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, так он вам и тут, — человек-то, и тут, — из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой…» — Величайший из психологов, — захлопнул книгу Профессор. — А если продолжить экскурс в мировую литературу, то можно убедиться, что исходным материалом для великих литературных творений] служили исключительно всякие ужасы, трагедии и преступления. Так что, милый Владимир Семенович, хватит дурачить самих себя всякими глупостями. Только представьте себе, во что бы превратился человек, не будь он несчастным! Несчастье нам просто необходимо. Они шли по тропинке между зарослями и темной] водой ручья, над которым плыла утренняя дымка. Было тепло, даже жарко, и очень тихо. И дымка, густая, белесая, двигалась навстречу, большими клубами скользила над ручьем, касалась деревьев своими мокрыми боками. — А ведь вы не выглядите несчастным, — осторожно заметил Бойко. — Прекрасный особняк, коллекция фарфора, шестисотый «Мерседес»… О нет, я не спрашиваю, откуда могут быть такие деньги у простого психолога. Вы ведь, насколько мне известно, доктор психологических наук? — Все верно, — кивнул Сергей Сергеевич. — И звание, и особняк, и коллекция… Мне не грозит голод, я надежно защищен от опасностей и болезней, включая даже зубную боль. Будущее представлялось мне ясным и безоблачным. Будущее мне улыбается. Но все это — клетка. Вы только посмотрите на меня и сразу увидите, к каким катастрофическим последствиям приводит содержание человеческого существа в клетке, пусть и комфортабельной. Увы, перед вами психопат и неврастеник. Эту же практику содержания в клетке пытается на общегосударственном уровне осуществить и любое правительство, кроме, конечно, нашего. По мнению любого президента или премьер-министра, жизнь сограждан должна быть застрахована от любых невзгод и пронизана счастьем от колыбели до могилы. Благородная цель! Однако достижение этой благородной цели требует непрерывного повышения уровня социальной беспомощности граждан, а беспомощность никак не совместима со счастьем. Правда, я мало завишу от альтруизма правительства. — Что же тогда мешает вам быть счастливым? Тот же Достоевский сказал следующее: «…человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас станет счастлив, сию минуту». Так что, как видите, выход из ситуации достаточно прост. — Наш мир буквально наводнен бесчисленными руководствами, советами и рецептами, которые учат нас, как стать счастливыми. А почему? Потому, что человек от природы наделен талантом самостоятельно мастерить свой маленький персональный ад. И каждый изо всех сил старается реализовать этот талант на свой лад. — Быть несчастным в наше время не проблема, — сказал Бойко. — Это доступно каждому. — Верно. Но выковать свое несчастье своими же собственными руками — этому надо серьезно учиться. Надежным путеводителем в этом деле могут служить народные пословицы и поговорки. Являясь выражением так называемого здравого смысла, народная мудрость таит для нас неисчерпаемый источник для подражания. Правда, для всякой пословицы всегда можно найти другую, совершенно противоположную по смыслу… Взять хотя бы «Береженого бог бережет» и «Волков бояться — в лес не ходить». Но это не важно. Главное — раз и навсегда выбрать какое-нибудь одно такое изречение и сделать его своим кредо. Например, «Алмазы не горят». Размышляя над этой иезуитской фразой, нетрудно прийти к убеждению, что мир устроен неправильно хотя бы потому, что этих алмазов у вас нет. Оказавшись перед выбором между миром, каков он есть, и миром, каким он должен быть, слабый сходит с ума, а сильный начинает все переделывать. В конце концов и тот и другой погружаются в пучину несчастья. Лесная чаща сменилась лиственным редколесьем. Через несколько шагов открылся пологий склон, расчерченный клетками заборов. До особняка Сергея Сергеевича оставалось всего метров пятьдесят. Бойко понял, что и на этот раз разговор останется незавершенным. От Профессора просто невозможно добиться полной ясности! — Алмазы не горят… Это ваше кредо? — спросил Владимир Семенович. — Да. А вы можете выбрать себе другой лозунг. Например, «Мрамор требует резца» или что-нибудь в этом духе, только более несуразное. Впрочем, боюсь вам советовать. Вы — человек зрелый, опытный. — Вы считаете, что я уже так стар, что не способен учиться? — обиделся Бойко. — Вовсе нет. Зрелость, как определил ее один из моих коллег, — это способность человека принять решение даже вопреки тому, что оно совпадает с советами собственных родителей. — Но вы мне не дали никакого совета. — А вам и не нужен никакой совет, — ответил Профессор. — Этим вы и отличаетесь от строителей собственного несчастья, которые остаются глухи даже к доводам собственного рассудка. Так змея, не довольствуясь возможностью укусить свой хвост, потихоньку начинает пожирать сама себя. Надо ли говорить, что достигаемое при этом ощущение несчастья просто не поддается никакому описанию. — И как же достичь счастья? — Следуйте своему кредо. «Мрамор требует резца». ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Простившись с Профессором, Владимир Семенович вернулся к себе ровно в семь часов, переоделся, принял душ и по привычке подошел к распахнутому окну. Все как обычно — летнее утро, жаркое снаружи и прохладное в комнате. В тени прибрежных кустов река казалась темной, несмотря на совсем уже светлое небо. Голубое, темно-зеленое, розовое — эти подробности его не интересовали. Но Бойко не любил слишком ярких солнечных дней, жаркого полдня, душных вечеров. А день, к сожалению, обещал быть именно таким. Здесь, у окна, глядя на реку, Бойко чувствовал себя настоящим хозяином своих мыслей — прокладывал дорогу к своей «Крепости», продумывал до деталей свои стратегические планы. Сегодня Бойко думал об Иване Моховчуке. — Мрамор требует резца, — сказал он самому себе. — Другими словами, насилие требует идеи. В противном случае даже убийство низводится до ранга заурядного хулиганства. В свои сорок с лишним лет Владимир Семенович неплохо знал людей. Часто не понимал их, но знал. И ни разу не пожалел, что не похож на них — лишен тех внутренних моральных ориентиров, того душевного содержания, которым обладают обычные люди. Фрейд и Достоевский только укрепили его уверенность в том, что человек — это нечто хилое, недоразвитое, неосознанное. Нет, Владимир Семенович не хотел быть, как другие, не хотел разделять с ними их безысходность, их слабость, их жизнь, раздираемую страстями и страданиями. Потому и возникла мечта о «Крепости». Жизнь Бойко изменилась внезапно и резко. Так оно обычно и бывает и у людей, и в природе — наводнения, ураганы, землетрясения случаются всегда неожиданно, особенно часто следом за тихими, безоблачными днями. Но Бойко радовался этим изменениям. Он знал, что его река минует пороги и вновь потечет безмятежно и радостно. Он найдет свою гавань, построит «Крепость», и жизнь его будет праздником. В ней не будет ни криков, ни слез, ни отчаянных мыслей о завтрашнем дне. А будет только солнце в окошке, что бы там ни говорил Профессор.