– Эй, Шимп. А эти пигментные волны – с какой скоростью они движутся? – Около пятидесяти девяти тысяч километров в секунду. Скорость мелькнувшей мысли. И если эта штука в самом деле мыслит, то у нее должны быть логические элементы, синапсы – это должна быть некая сеть. И если сеть достаточно велика, то в середине располагается некое «я». Как у меня, как у Дикса. Как у Шимпа. (Из-за него-то я и решила изучить этот вопрос – еще в давнюю бурную пору наших отношений. Знай врага своего и все такое.) У «я» есть особенность: во всех своих частях сразу оно способно удерживаться лишь не дольше десятой доли секунды. Когда оно чрезмерно разрежается – когда кто-то расщепляет ваш мозг пополам, перерубает, допустим, толстое мозолистое тело, и полушария вынуждены общаться между собой издалека, обходным путем; когда нейронная архитектура рассеивается за некую критическую точку, и передача сигнала из пункта А в пункт Б занимает на столько-то больше времени, чем положено, – тогда система, скажем так, утрачивает целостность. Две половинки вашего мозга становятся разными людьми с разными пристрастиями и целями, с разным восприятием себя. «Я» распадается на «мы». Это закон не только для людей, или млекопитающих, или даже земной жизни. Он верен для любого контура, обрабатывающего информацию, и так же применим к созданиям, которых мы еще лишь встретим, как и к оставшимся позади. Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, утверждает Шимп. Насколько сигнал успевает распространиться по этой оболочке за десятую долю корсекунды? Насколько тонко размазано его «я» по небесам? Плоть необъятна, плоть непостижима. Но вот дух, дух… Черт. – Шимп! Если исходить из средней плотности человеческого мозга, то каково количество синапсов в круге из нейронов толщиной один миллиметр и диаметром пять тысяч восемьсот девяносто два километра? – Двадцать в двадцать седьмой степени. Я запрашиваю в базе эквивалент разума, занимающего площадь тридцать миллионов квадратных километров: это два квадрильона человеческих мозгов. Само собой, то, что заменяет этому созданию нейроны, уложено далеко не так плотно, как у нас: в конце концов, мы сквозь них видим. Давайте занизим оценку до предела: предположим, его вычислительная мощность составляет одну тысячную от показателей человеческого мозга. Это… Ну хорошо, пускай будет одна десятитысячная нашей синаптической плотности. И все равно… Стотысячная. Едва намеченная пленка мыслящего мяса. Если занижать дальше, то я сведу ее к нулю. И все-таки это двадцать миллиардов человеческих мозгов. Двадцать миллиардов. Я не понимаю, как к этому относиться. Перед нами не просто инопланетянин. Но я не вполне еще готова уверовать в богов. Завернув за угол, я налетаю на Дикса, который големом застыл посреди моей гостиной. Подпрыгиваю чуть не на метр. – Какого хера ты здесь делаешь? Кажется, моя реакция его удивляет. – Хотел… поговорить, – произносит он после паузы. – Никогда не заявляйся к другим, если не звали! Он отступает на шаг, запинаясь: – Я хотел… хотел… – Поговорить. Для этого есть общественные места. Мостик, кают-компания… если уж на то пошло, мог бы просто вызвать меня по связи. Он смущается. – Вы говорили, что хотите… лично. Что это культурная традиция. Ну да, говорила. Но не здесь же. Это моя каюта, мое личное пространство. То, что эти двери не запираются, – уступка безопасности, а не приглашение входить в мое жилье и устраивать засады, стоять тут мебелью. – Ты чего вообще встал? – рычу я. – По плану мы продолжаем работу только через два месяца. – Попросил Шимпа разбудить меня, когда вы встанете. Сраная машина. – А зачем вы встали? – спрашивает он, даже и не думая уходить. Я вздыхаю, смирившись с поражением, и усаживаюсь в подвернувшуюся псевдоподию. – Хотела просмотреть предварительные данные. «В одиночестве» подразумевается само собой и должно бы быть очевидно. – Ну и как? Не очевидно, значит. Я решаю подыграть. – Похоже, мы вышли на контакт с… с островом. Шесть тысяч каэм в поперечнике. По крайней мере его мыслящая часть. Прилегающая область оболочки в основном пуста. Но все это – живое. Оно осуществляет фотосинтез или что-то вроде того. И питается, видимо. Не уверена только чем. – Молекулярным облаком, – говорит Дикс. – Там везде органические соединения. Плюс оно концентрирует все необходимое под оболочкой. Я пожимаю плечами. – Понимаешь, для мозга рассчитаны предельные размеры, но эта штука такая громадная, она… – Маловероятно, – бормочет он себе под нос. Я поворачиваю голову; псевдоподия подстраивается под новую позу. – О чем ты? – Его площадь двадцать восемь миллионов квадратных километров, так? Тогда у сферы в целом семь квинтиллионов. И остров находится точно между нами и 428-й, а вероятность этого – один к пяти миллиардам. – Продолжай. Продолжать ему нечем. – Ну, просто… просто это маловероятно. Я закрываю глаза. – Вот как тебе удается быть таким умным, чтобы жонглировать в голове всеми этими цифрами, и настолько тупым, чтобы не делать очевидных выводов? Все та же паника, вид, как у животного на скотобойне. – Не надо… я не… – Да, это маловероятно. С точки зрения астрономии маловероятно, что мы случайно взяли курс на единственное разумное пятнышко на сфере диаметром в полторы астрономические единицы. И это означает… Он молчит. Растерянность на его лице – насмешка надо мной. Я хочу двинуть ему кулаком. Но вот наконец загорается огонек: – А, то есть островов больше, чем один? О! Целая куча островов! Это создание – член экипажа. В один прекрасный день от него будет зависеть моя жизнь. Мысль крайне пугающая. Я пытаюсь на время забыть об этом. – Скорее всего, по оболочке разбросана целая популяция таких существ, наподобие… цист, что ли. Шимпу неизвестно, сколько их, но пока мы видим только одно, так что они, похоже, рассеяны не очень плотно. Лицо его опять хмурится, но как-то по-новому. – А почему Шимп? – В смысле? – Откуда у него такое имя? – Не имя, а название. Потому что дать чему-то имя – сделать первый шаг к его очеловечиванию. – Я нашел значение – это сокращенное от «Шимпанзе». Глупое животное. – Вообще-то, шимпанзе считались довольно сообразительными, – припоминаю я.