– Нет, они придерживают место для Бэрроу – и отдадут его ей, когда ей надоест любоваться горами, и она вернется сюда. При этой мысли я начинаю смеяться. Мэра Бэрроу, которая приветствует каждого, кто прибывает в Монфор, резким замечанием или остроумной фразой. Безусловно, это было бы великолепно. Птолемус смеется вместе со мной, но его смех очевидно натянутый. Ему не нравится, когда я говорю о Мэре или о семье Бэрроу. В конце концов, он убил одного из них, и ни одна епитимья этого не искупит. Даже если бы Птолемус Самос стал самым стойким борцом за равенство Красных, даже если бы он спас целую лодку новорожденных Красных младенцев, это все равно не уравновесило бы чашу весов. Должна признаться, они все еще меня беспокоят. Бэрроу и генерал Фарли. Мы должны им жизнь, и хотя Мэра обещала не требовать возвращения этого долга, мне интересно, могут ли другие однажды попытаться его вернуть. «Не то чтобы они могли что-то сделать. Птолемус такой же солдат, как и все мы». И он определенно похож на солдата в своей тренировочной форме. Ему доспехи и оружие идут больше короны и нарядов. Такая жизнь ему подходит. Я надеюсь. – А что ты? – спрашиваю я. Он быстро отвлекается от аптечки, радуясь смене темы. После отречения мы с ним будем в одной лодке. У премьер-министра и его правительства нет причин кормить и содержать нас, если мы больше не являемся высокопоставленными лицами. – Я не возражаю против патрулирования, – говорит он. Мое сердце подпрыгивает от перспективы служить рядом с ним, но я вижу, что он не придал этому особого значения. – Я могу выбирать подольше. – Почему? – морщу нос я. – С бывшими королями обращаются лучше, чем с принцессами? Потерянный титул беспокоит его не так сильно, как меня. Он отводит глаза и бросает на меня озорной взгляд. Даже шаловливый. – Рен – целительница. Она уже устроилась на работу. Я могу не торопиться. – Птолемус Самос, домохозяин, – восклицаю я. Он только усмехается, и его щеки заливает румянец. – Ты ведь собираешься на ней жениться? Румянец распространяется. Не потому, что он смущен. Моего брата можно было бы назвать почти легкомысленным. – Думаю, весной, – говорит он, поигрывая одним из своих колец. – Когда растает снег. Ей понравится. – Да, понравится. Что ж, теперь нам определенно есть чего ждать. Его улыбка слегка угасает, смягчаясь вместе с его голосом. – А ты? – спрашивает он. – Ты можешь сделать это здесь. Мое сердце подпрыгивает в груди, и мне приходится прочистить горло. – Да, могу, – просто говорю я, и, к моему великому облегчению, Птолемус не пытается продолжать эту тему. Неважно, как много я думаю об Элейн, как сильно бы мне хотелось однажды жениться на ней – сейчас не время. Мы слишком молоды, осваиваемся в новой стране, наши жизни только-только вошли в спокойное русло. Наши пути далеки от избранных. «Откажись от предложения Дэвидсона, Элейн, – мысленно умоляю я. – Скажи ему «нет». – Что за взгляд? – резко говорит Толли, читая по моему лицу. Я медленно выдыхаю. На самом деле меня беспокоит не работа, а что-то другое. – Элейн говорит, что я прячусь. – Ну, она ведь права, да? – Большую часть времени я ношу металлические шипы, меня довольно сложно не заметить, – огрызаюсь я. Для пущей убедительности я указываю на все еще кровоточащий порез у него над глазом. Брата это ничуть не смущает, он пристально смотрит на меня усталым взглядом. Мне приходится осторожно выбирать слова. – Не… я не обязана ехать и рассказывать всем, кто я. Я хочу просто жить. Поскольку Птолемус не умеет скрывать эмоции или даже выражать их, иногда он может быть слишком простым. Слишком прямолинейным. Может придавать вещам слишком большое значение. – Может быть, лет через сто это будет правдой. Такие люди, как ты, будут просто жить. Но сейчас… – он качает головой. – Не знаю. – Думаю, да. – Это Монфор, невозможная страна. Место, о котором несколько лет назад я и мечтать не могла. Которое так сильно отличается от Норты, Разломов и любой другой реальности, в которую я верила раньше. Красные стоят наравне со всеми нами. У премьера нет причин скрывать, кого он любит. – Я другая, но я не неправа. Толли наклоняет голову. – Ты говоришь так, будто речь идет о крови. – Может быть, это одно и то же, – бормочу я. И снова этот знакомый укол стыда. За мою трусость сейчас, за мою глупость раньше. Раньше, когда я отказывалась понимать, насколько неправильным был порядок вещей в старом мире. – Это все еще тебя беспокоит? – А тебя? – фыркает мой брат. – Эви, если бы меня что-то беспокоило, я бы уже сказал. – Я не это имела в виду, – бормочу я, хлопая его по плечу. Он с легкостью уклоняется от удара. – Нет, из-за Монфора я больше не беспокоюсь. Непросто заново узнавать, как же устроен мир, – говорит он. – Но я пытаюсь. Я слежу за языком. Молчу. Когда оказываюсь в смешанной компании, чтобы не сказать что-нибудь не то. Но иногда все-таки говорю – даже не подозревая об этом. Я киваю. Я понимаю, о чем он. Все мы через это проходим, изо всех сил пытаясь побороть старые привычки и предубеждения. – Что ж, продолжай пытаться. – Ты тоже, Эви. – Я пытаюсь. – Я имею в виду, попытайся быть счастливой, – резко говорит он. – Попытайся поверить, что все это происходит на самом деле. Как было бы просто кивнуть в знак согласия и закончить этот разговор. Вместо этого я колеблюсь. Мне столько всего хочется сказать. В моей голове разворачивается столько сценариев. – Но сколько? – шепчу я. – Сколько еще продлится это «на самом деле»? Он знает, что я имею в виду. Сколько времени пройдет, прежде чем Алая гвардия потеряет свои позиции и Штаты Норты прекратят свое существование? Как скоро Озёрные перестанут зализывать раны и вернутся в бой? Сколько у нас осталось времени? Служба в патруле граничит со вступлением в вооруженные силы Монфора. Тебе дают форму, звание, подразделение. Ты тренируешься, маршируешь, совершаешь обходы. И когда приходит время, когда начинается призыв, ты сражаешься, чтобы защитить Республику. И можешь погибнуть, чтобы эта страна была в безопасности. «И Элейн никогда не просила меня рассмотреть какой-то другой вариант. Она не отговаривала меня от вступления в патруль». Я медленно поворачиваю на запястье восстановленный браслет, любуясь, как свет играет на металлических звеньях. Я могла бы с легкостью сделать из него дюжину пуль. – Ты бы стал сражаться за это место, Птолемус? «За Монфор и за наше новое место в мире». – Я бы стал сражаться за тебя. Как всегда сражался и всегда буду. Он отвечает быстро, без раздумий. И я следую его примеру. – Мне нужно отдать тебе письмо. Глава 4 Элейн Чтобы набрать ванную здесь, нужно больше времени. Либо потому, что воду подают по трубам из озера внизу в городе, что я все еще не овладела искусством делать это в одиночку. Глупо звать служанок, особенно чтобы они сделали то, что я по идее должна делать без посторонней помощи. И нужно признать: тот факт, что я способна выполнить эту задачу самостоятельно, приносит мне неведомое доселе удовлетворение. Я не тороплюсь выходить из ванной, когда вода остыла, а пузыри в пене полопались. Торопиться нет нужды. Эви скоро вернется, пытаясь скрыть, что жалеет, что не поехала с братом, а осталась здесь. Я делаю глубокий вдох, собираясь с силами. Мне придется успокаивать и утешать ее, пока она не сможет уснуть. Для человека, настолько привыкшего к физической боли, она совершенно не представляет, как справиться с эмоциональными потрясениями. Сколько бы я ни повторяла ей, что она может на меня опереться, она всегда сопротивляется – и это просто сводит меня с ума. Я откидываю голову, позволяя волосам рассыпаться в великолепной ванне. Она гладкая, покрытая рябью камней, как русло реки, и в тусклом свете ванной комнаты вода кажется темной. Сомневаюсь, что мы сможем позволить себе что-то столь грандиозное, когда настанет пора уезжать из дворца. Нужно наслаждаться, пока есть такая возможность. Но прежде чем я успеваю дотянуться до крана и включить горячую воду, я слышу, что в наши комнаты кто-то вошел. Дверь в гостиную с грохотом распахивается, а потом – и дверь в спальню. Это Эванжелина – и она не одна. «Как же это бесит». При свидетелях с ней сложнее иметь дело. Она слишком гордая, чтобы выставлять напоказ свои недостатки. Воздух холоднее, чем вода, и я дрожу, когда мои ноги касаются уложенного плиткой пола. Быстро схватив отделанный мехом шелковый халат, я задаюсь вопросом, позволит ли Дэвидсон оставить его себе. У меня слабость к прекрасным вещам, особенно к таким изумрудно-зеленым оттенкам. Голоса в нашей спальне мне знакомы. Это Эви и, очевидно, мой бывший муж, Птолемус Самос. Его глубокий тембр трудно спутать с чем-то другим. Я немного расслабляюсь. У нас с ним есть кое-что общее. Кое-что, чего никто из нас не хотел. Мы не только были вынуждены заключить брак по расчету – но также и брак против наших сердец. Мы сделали все, что могли, чтобы облегчить друг другу жизнь, и за это я ему благодарна. Мой отец мог выбрать мне в мужья человека намного хуже. Я никогда не забуду, как же мне повезло. «Повезло», – эхом отдается в голове насмешливая мысль. Другая на моем месте наверняка не увидела бы в моей жизни никакого везения. Необходимость идти против своей природы, изгнание из собственной семьи, побег в незнакомую страну, не взяв с собой ничего, кроме того, что было у меня на плечах, и имя дворянской семьи другой страны. Но я пережила все это – и более того, Эванжелина прошла через это вместе со мной. Мне повезло, что мы вместе и что я смогла избежать будущего, на которое мы были обречены. Я выхожу из ванной, готовая стать свидетелем их ссоры. Птолемус не из тех, кто повышает голос, по крайней мере, на свою сестру, но он имеет на это полное право. Он, как и я, понимает, что она должна отречься от престола вместе с ним.