‒ Правды о чем? Что за правду ты хочешь знать? ‒ Правды обо мне? О нас? Почему ты удерживаешь меня там, в этом чертовом небоскребе словно... словно я Рапунцель. Ты не отвечаешь долгое время, глядя на полотно Сарджента, в честь которого меня назвали. ‒ Как же много часов мы оба просидели на этом месте, глядя на эту картину? Что за смена темы. К тому же... столь уместная. Я здесь по своему собственному желанию. ‒ Очень много, если говорить по правде, ‒ колеблюсь я и продолжаю. ‒ Многие из моих воспоминаний ‒ ошибочные. Я отчетливо помню, как была здесь с тобой, сидя в инвалидном кресле. Мы рассматривали творение Сарджента, а потом ты вез меня дальше по музею и мы разглядывали полотна Ван Гога. Я помню это, Калеб. Ощущаю так же ясно как то, что стою здесь сейчас. Но сейчас, когда нахожусь здесь, я обнаружила, что все это невозможно. Потому что Ван Гог выставлен в другом музее. И я... я не понимаю. Как я могу помнить то, чего не было? Ты дышишь, поджав губы. ‒ Я занимался некоторыми исследованиями в области памяти, пока ты училась ходить и разговаривать вновь. Память и процессы в памяти ‒ предмет, столь мало изученный нами. Но одно, что я запомнил, читая все материалы: наши воспоминания, из детства и тому подобном, на самом деле, мы не помним сами события, а лишь помним воспоминания о самих воспоминаниях. Улавливаешь смысл? И чем больше времени проходит от какого-то события в нашей жизни, тем больше искажаются реальные воспоминания, поэтому то, что мы помним, может сильно отличаться от того, что произошло на самом деле. Это сбивает меня с толку. Мне нужно не забывать дышать, чтобы не потерять сознание и не упасть в обморок. ‒ Значит... те немногие воспоминания, которые есть, могут быть даже не правдой? Я не могу доверять собственным воспоминаниям? Как такое возможно? Но то, что ты говоришь, имеет значимый смысл. ‒ По крайней мере, так говорят ученые. Ты пожимаешь плечами так, словно это совсем несущественно. ‒ У меня так немного воспоминаний. О тебе, Логане, Рейчел, о других ученицах, о Лене... у всех у вас воспоминания, которые вы копили всю свою жизнь. Цепочка, которую вы можете использовать как спасательный якорь. У меня же этого нет. У меня есть всего шесть лет. Вот и все. Моя личность не... последовательна. Она... частична. Нарушена. Фальшива. Создана. Я ‒ это не я. Я та, кого создал ты. ‒ Икс, это несправедливо... ‒ Еще как справедливо, Калеб. Это правда. Ты создал меня. Дал мне мое имя. Дал мне крышу над головой, комнату на тринадцатом этаже. Купил все мои книги, и если у меня и есть какая-то индивидуальность, то ее я почерпнула с их страниц. Ты научил меня манерам и самообладанию, манере держаться и выдержке. Ты создал мою личность, назвав меня Мадам Икс, женщиной, которая праздно сидит и обучает богатых мальчишек. Что я сама выбрала для себя, Калеб? Ничего. Ты покупаешь мне одежду. Еду. Ты упорядочил мое расписание. Я полностью пребываю под сферой твоего влияния. ‒ О чем это ты? ‒ Медленно, осторожно произносишь ты. ‒ Я говорю, что ты создал мою личность. И я начинаю чувствовать, что это не я. Словно я надеваю платье, которое либо мало мне, либо же свисает. Слишком мало в одном месте и слишком свисает в другом. ‒ Я делаю паузу, чтобы сделать вдох, и это оказывается трудной задачей. ‒ Я... разваливаюсь на глазах, Калеб. Долгое молчание. Потом ты говоришь: ‒ Ты ‒ Мадам Икс. Я ‒ Калеб Индиго. Я спас тебя. Со мной ты в безопасности. Мое дыхание становится прерывистым. ‒ Пошел к черту, Калеб Индиго. ‒ Я спас тебя от ужасного человека. Я не позволю, чтобы с тобой вновь случилось что-то плохое. Наши руки переплетаются. И есть что-то волшебное в этом прикосновении, в твоем голосе, которое буквально окутывает меня своими чарами. Ты поднимаешь меня на ноги и тащишь прочь из музея. Прямиком в свой «Майбах». В салоне тихо играет классическая музыка, соло от виолончели нежно колеблется. Я сосредотачиваю свое внимание на мелодии, хватаясь за нее, словно за спасательный круг, пока Лен мягко варьирует в потоке движения машин, отвозя нас обратно в твою башню. Твоя рука покоится у меня на пояснице, пока мы стоим в лифте. Ты поворачиваешь ключ к букве «Р», что значит «пентхаус». Мы все поднимаемся, и поднимаемся, а я просто не могу дышать. Чем выше мы едем, тем сильнее сдавливает мои легкие. На этаже меня сразу приветствует черная кушетка, у которой и на которой ты трахал меня множество раз столь бесчувственно, и на меня накатывает паника. Словно меня загнали в ловушку, чувствую прогнившее дыхание, когда мое горло сжимают, перекрывая пульсацию в горле. Ты выходишь, ожидая, что я последую за тобой, но я резко поворачиваю ключ. Не жму лобби или гараж, не третий этаж и не тринадцатый. Просто тыкаю любую кнопку наугад. Ты вздыхаешь, наблюдая за мной, позволяя мне уйти. Одна рука в кармане твоих идеальных брюк, другая ‒ в копне густых черных волос. Жест разочарования, раздражения, капитуляции. Я даже не знаю, на каком этаже выхожу. Нахожу лестницу, ведущую наверх, и просто взбираюсь по ней. Поднимаюсь. Лезу до тех пор, пока не начинают болеть ноги и не потею в своем платье за три штуки баксов, я продолжаю подниматься. Вот дверь, лестница закончилась. Я не в силах дальше подниматься, мои ноги словно желе. Я поворачиваю серебряную ручку и толкаю ее. Дверь застревает, ее никогда не открывали, и вдруг распахивается настежь. Споткнувшись, я вываливаюсь на крышу башни. Дыхание перехватывает, и я делаю несколько медленных неуверенных шагов, идя дальше по крыше. Весь город предстает моему взору в ночном очаровании. Квадраты света сияют вдоль улиц и по всему периметру. Небо надо мной темное, темно-серое, а на горизонте светит полумесяц. Когда успела наступить ночь? Как долго я была в музее, одна, глядя на портрет? Неужели так долго? У меня нет воспоминаний о том, как я сюда добираюсь, лишь чувство движения автомобиля и размытые лица проходящих мимо людей, машины, желтые такси и черные внедорожники... и тихая игра виолончели.