— Утонула, — грустно сказал сын. — Пойдем! — Подожди, сейчас она вынырнет, — успокоил я. — Это необычная птичка. Птичка-водолаз. А если точнее, то зовут ее оляпкой. Сын недоверчиво посмотрел на валун. И тут с подветренной стороны камня, словно по мановению доброго волшебника, вынырнула на свет оляпка. Птичка-водолаз. И даже не отряхнулась от студеной зимней воды. Стала снова бегать по валуну. Бр-р-р! Холодина. А она еще распевает свою песенку! Неужели ей мороз нипочем? Да, нипочем, объяснил я сыну. Перья и пух у оляпки плотные, густые. Это ее и спасает от лютых холодов. В отличие от других птиц, например, зимородков и уток, она может подолгу быть под водой. Летом и зимой. Круглый год. Выискивает на дне реки под камушками водяных насекомых, личинок. — Почему же мы летом не видели здесь оляпку? — спросил сын. — Видеть-то видели, — сказал я. — Да, наверное, не обратили внимания. Летом на реке вон сколько пернатых… Вот и выходит, что зимняя прогулка вознаградила нас еще одним добрым знакомством — с необычной птичкой. Птичкой-водолазом, которая, в отличие от других, никуда не улетает на зиму. Живет-поживает в родном краю. БАРОМЕТР Ходили мы, ходили по горам — полное ведерко грибов-шампиньонов набрали! Устали, конечно, очень. Присели отдохнуть под старой арчой. Ствол ее был расщеплен молнией на две половины. И от этого она казалась гигантским веером, висящим над тропой. Подует с ледяных вершин и опахнет нас хвойным ветерком. Хорошо так! Сели мы на опавшую прошлогоднюю хвою. Теплую, мягкую. Смотрим — под нашими ногами целый муравьиный поезд движется. Причем один состав с ношей — ползет вперед, а те, что порожняком — обратно. Да споро так! Наверное, жилище свое строят. Интересно… Пока мы с егерем Петровичем наблюдали за маленькими работягами, сынишка его Васька лазил по склону. Искал грибы в травах. Вскоре послышался его голос: — Скорее сюда! Сколько беляков… «Беляками» Васька называл шампиньоны. Пришлось оставить ведерко под арчой и спуститься к мальчишке. Действительно, на небольшой поляне чуть ли не под каждым камнем, сверкая кремовыми шляпками, выпирали из земли грибы. Они еле уместились в вязаный Васькин берет. Когда мы вернулись к арче, муравьев словно и след простыл. — Интересно, куда они подевались? Увидев мой удивленный взгляд, Петрович засуетился: — Идемте быстрее домой. Дождь будет. Возможно, гроза. — Какая гроза? — удивился я, оглядываясь по сторонам. Солнце в небе. Ни облачка. Ручеек бежит по саю — звяк да звяк. — А я говорю — будет! — посерьезнел Петрович. — Муравьи лучше нас с тобой чуют погоду… И только он это сказал, со стороны зубчатых вершин выплыла сизая туча. За ней другая, третья… Мы припустили вниз. И уже выйдя на тропу, увидели, как над нами плеснула молния. Несколько капель тяжело плюхнулись под ноги. А минут через пять разразился настоящий ливень! Но мы были на крыльце егерского дома, и нам он уже был не страшен. «Надо же, — усмехнулся я. — И где это муравьи прячут свой барометр?» НА ДЖАЙЛЯУ На рассвете я отправился с ребятами на джайляу косить траву. Работали до самого обеда, пока весеннее солнце не стало припекать. Я решил отдохнуть. Расстелил мешковину, закинул руки за голову и лег. Славно пахнет разнотравьем — боялычом, курчавкой, шалфеем… Рядом раскачиваются цветы — маки, васильки, пастушья сумка. На один из цветков села бабочка. Сложила веером сиреневые крылья и не шелохнется. Поодаль на травинке я увидел жука. Греет под целебными лучами бронзовую спинку, водит усами вверх-вниз от удовольствия. А еще дальше, у щербатого камня, замечаю сверчка. — Цвирк, цвирк! — шевелит он крахмальными крылышками и будто прислушивается к звуку. Мир вкушает послеобеденный покои. Человек и насекомые… И тут у самых кед запоздало вижу муравьев. Как будто ручеек струится в сторону овражка. Каждый муравей с какой-нибудь ношей — куколкой, былинкой, соломкой… И вдруг делаю для себя маленькое открытие. Много раз встречал и бабочку, и жука, и стрекозу, греющихся на солнце… А кто хоть раз видел отдыхающего муравья? БАРСУЧЬЯ НОРА В конце весны возвращались мы с сыном из Шанибека, где были в гостях у знакомого пасечника. Вышли в путь затемно, чтобы успеть с восходом солнца добраться до центральной усадьбы совхоза, к первому автобусу в город. Горы оставались позади. Перед нами расстилались холмы в разнотравье и цветах, окропленные холодной ночной росой. Рассвет только занимался. А жаворонки уже высоко в небе звонко и щедро рассыпали свои трели. И на сердце было так же свежо и чисто. Хорошо шагать по утренней земле — весенней, просыпающейся! Неповторимые встречи дарит она. То с черепашонком на сухой проплешине, то с ужом, пересекающим шурша тропинку, то с каким-нибудь усатым жуком, что тяжело поднимается по стеблю цветка, будто альпинист. Шли мы вдоль сая. Глубокого, поросшего высокой травой и колючим шиповником. Голова кружилась от приятных запахов весенней земли. Было тихо. И вдруг в этой чуткой тишине на дне сая, где серебрясь протекал ручеек, послышалась возня. Хрюканье, тявканье. То ли поросенок, то ли собака… Мы остановились, замерли. И тут из густых кустов шиповника на крохотную полянку с пятачок — вылетела лисица, а за нею следом — барсук. С белой полоской во лбу, смешной, с виду неповоротливый. Но не смотря на это лисица еле успевала удирать от него. Когда звери скрылись из глаз, сын недоуменно посмотрел на меня: что, мол, там произошло? — В сае, видимо, нора барсука, — объяснил я. — А лисица хотела занять ее. — Как? И тогда я рассказал сыну вот такую историю, конец которой мы невольно подсмотрели. Барсук — животное трудолюбивое. Он сам выкопал себе жилище — глубокую нору. Утеплил ее травой, листьями. Обжил. Уютно и чисто стало в ней. С наступлением сумерек барсук выходил на охоту. Выдергивал корешки, лакомился жуками, ловил кузнечиков. А если повезет, то выкапывал из норок мышей-песчанок. Перед рассветом, когда начинали гаснуть звезды, барсук возвращался в свою «квартиру». Однажды он задержался. И придя к норе, почувствовал чужой запах.