Когда копы звонят Мэри, она настаивает, чтобы меня отвезли в больницу и показали врачу. Тот прилепляет мне на лоб пластырь в виде бабочки и говорит, что нужно наблюдать, не появятся ли у меня признаки сотрясения мозга. Мэри заявляет, что эту ночь я проведу у нее, и не принимает никаких возражений. У меня начинает так сильно болеть голова, что я не в состоянии спорить, в результате чего оказываюсь на кухне у своего босса и пью чай. На руках Мэри – остатки не отмывшейся фиолетовой краски. Когда ей позвонили из полиции, она работала над фреской. Живопись окружает меня со всех сторон в закутке, где стоит кухонный стол: незаконченная сцена апокалипсиса. Иисус – полагаю, это он, так как у него длинные волосы и борода, но лицо подозрительно напоминает Брэдли Купера, – протягивает руку к людям, которые толпой валят к Мефистофелю в образе женщины, похожей на Мишель Бахман. Бедные падшие души изображены в разной степени обнаженности, некоторые только слегка обозначены, но я различаю черты Снуки, Дональда Трампа, Джо Патерно. Я прикасаюсь пальцем к месту на фреске прямо у себя за спиной и говорю: – Элмо?[29] Правда? – Как долго он был малышом? – спрашивает Мэри, пожимая плечами, и передает мне сахар. – Никогда не взрослеет. Ясно, что заключил сделку с дьяволом. – Она держит меня за руку через стол. – Для меня это много значит, понимаешь. Что ты позвонила мне. – (Я предпочитаю не упоминать о том, что звонили полицейские.) – Я думала, ты рассердилась на меня за предложение взять отпуск. Но правда, это для твоего же блага, Сейдж. – Она робко улыбается. – Сестра Иммакулата всегда говорила мне так, когда я ходила в детский сад при приходской школе. У меня рот не закрывался, я все время болтала. Так что однажды она посадила меня в мусорный бак. Я была маленькая и поместилась. Стоило мне подать голос и пожаловаться, как она пинала бак ногой. – Я должна благодарить, что ты не выбросила меня на свалку? – Нет, ты должна благодарить за то, что есть человек, который заботится о тебе и помогает пережить трудное время. Этого хотела бы твоя мать. Моя мать. Именно из-за нее, прежде всего, я и пришла в группу скорби. Если бы она не умерла, я, может, никогда не познакомилась бы с Джозефом Вебером. – Так что случилось? – спрашивает Мэри. Ну это сложный вопрос. – Ты знаешь. Я сбила оленя, и моя машина врезалась в ограждение. – Куда ты ехала? Погода была ужасная. – Домой, – говорю я, и это не ложь. Мне хотелось бы рассказать Мэри про Джозефа, но один раз она уже не поверила мне. И подтвердила правильность его слов: мы верим во что хотим, в то, что нам необходимо. А в результате предпочитаем не замечать того, что как будто и не существует вовсе. Мэри не может смириться с мыслью, что Джозеф Вебер – чудовище, так как это подразумевает признание того, что он одурачил ее. – Ты была с ним? – нервно спрашивает Мэри. Сначала я думаю, что она говорит о Джозефе, но потом понимаю: речь об Адаме. – Вообще-то, я сказала Адаму, что не хочу встречаться с ним какое-то время. У Мэри отвисает челюсть. – Аминь! – Но потом я поехала к его дому. – Мэри утыкается лицом в ладони, а я корчу гримасу. – Я не собиралась заходить к нему. Клянусь! – Ну, привет. А зачем тогда ты туда потащилась? – спрашивает Мэри. – У меня достаточно травяного чая и мороженого, чтобы загладить последствия любого разрыва, и я гораздо доступнее эмоционально, чем Адам. – Ты права, – киваю я. – Надо было позвонить тебе. Но вместо этого… я увидела его с женой и детьми. Меня это… потрясло, наверное. И я отвлеклась на свои мысли, вот и сбила олениху. Всю эту историю я плету, не упоминая Джозефа. Оказывается, у меня больше общего с бабушкой, чем я думала. – Хорошая попытка, но ты врешь. – (Я моргаю глазами, дыхание застревает в горле.) – Я тебя знаю. Ты ехала, чтобы увидеться с ним и сказать, что совершила ошибку. Если бы ты не подглядела счастливую семейную сцену, то, наверное, залезла бы на ограду и бросала бы камушки в окно, пока он не вышел бы поговорить с тобой. – По-твоему, я такая неудачница? – хмуро глядя на Мэри, говорю я. Она пожимает плечами: – Слушай, я только хочу сказать, что тебе не повредит злиться на него чуть дольше, чем длится один вздох. – Так учит малый Старый Завет для монахинь? – Бывших монахинь. И позволь сказать тебе, это безмятежное дерьмо из «Звуков музыки». Отстой. В монастыре сестры такие же мелочные, как люди за его стенами. Кого-то ты любишь, кого-то на дух не выносишь. Я тоже, бывало, плевала в фонтанчик со святой водой, перед тем как к нему подходила другая монахиня. Я полностью заслуживала наказания, когда мне приходилось по двадцать раз перебирать по кругу четки с чтением молитв. Я тру пальцами левый висок, в котором пульсирует боль. – Можешь дать мне телефон? Мэри встает, роется в моей сумочке и находит его. – Кому ты будешь звонить? – Пеппер. – Лгунья! В последний раз, когда ты разговаривала со своей сестрой, она повесила трубку, потому что ты заявила, мол, готовить четырехлетнюю малышку к поступлению в эксклюзивный детский сад так же бессмысленно, как нанимать тренера по плаванию для гуппи. Ты не стала бы звонить Пеппер, даже если бы застряла в машине, которая вот-вот загорится… – Я просто проверю сообщения, ты не против? Мэри сует мне телефон: – Давай. Пиши ему. К завтрашнему утру ты все равно будешь молить его о прощении. Это твой modus operandi[30]. Я пролистываю контакты до номера Лео и говорю Мэри: – Не в этот раз. Очевидно, даже охотники за нацистами иногда отдыхают. Хотя я оставила три сообщения на голосовой почте Лео – тем вечером и на следующее утро, – он не ответил и не перезвонил мне. Я погружаюсь в прерывистый сон в гостевой спальне Мэри, где у меня над головой висит резное изображение Иисуса, несущего крест. Мне снится, что я тащу крест на Сизифов холм, смотрю вниз с его вершины и вижу тела тысяч голых мужчин, женщин и детей. Мэри отвозит меня домой по пути в пекарню, вопреки моим попыткам убедить ее, что мне лучше поехать с ней. Оказавшись дома, я не могу найти себе места. Едва ли я сегодня вынесу очередную встречу с Джозефом; в любом случае мне не хочется с ним разговаривать, пока я не свяжусь с Лео. Чтобы отвлечься от мыслей о Джозефе, я решаю испечь что-нибудь, требующее моего безраздельного внимания: бриошь. Это аномальная сдоба, в которой пятьдесят процентов масла, но при этом, вместо того чтобы превратиться в кирпич, она тает у вас во рту, сладкая, воздушная. Приготовить ее в такой жаркий и влажный день, как сегодня, – задача особенно сложная, потому что ингредиенты должны быть холодными. Я охлаждаю даже миску и мешалки. Начинаю с отбивания масла скалкой, пока замешивается тесто. Потом добавляю его маленькими порциями в миксер. Это мне больше всего нравится в бриоши. Тесто не понимает, что ему делать с таким количеством масла, и начинает разбегаться к стенкам чаши. Но проходит время, и оно снова собирается в центре, становясь гладким, как атлас. Выключаю миксер и отрываю от теста кусок размером со сливу. Зажав его пальцами, медленно растягиваю, чтобы посмотреть, не рвется ли оно, становясь по мере растягивания тонким и полупрозрачным, как лист бумаги. Потом перекладываю тесто в контейнер и плотно закрываю его сверху пищевой пленкой, ставлю на стол и начинаю прибираться на кухне. Раздается звонок в дверь. Я испуганно вздрагиваю. Обычно днем я сплю, вечером меня дома нет, а по ночам никто не звонит в звонок. Даже Адам. У него есть ключ. Наверное, это почтальон или курьер из UPS, однако стоящий на пороге мужчина не одет в форму. На нем мятый пиджак и галстук, хотя на улице градусов тридцать. У незнакомца черные волосы и щетина, а глаза цвета полированного орехового дерева. – Я Лео Штайн. Он не такой, каким я его себе представляла, во многих смыслах. Я сразу стряхиваю на лицо челку, чтобы прикрыть шрам, но поздно, это мне ясно. Лео пристально смотрит на меня, как будто способен проникнуть взглядом под завесу волос. – Как вы узнали, где я живу? – Вы шутите? Я же из Министерства юстиции. Мне известно, что вы сегодня ели на завтрак. – Правда? – Нет. – Он улыбается, и это для меня неожиданность. Мне казалось, люди вроде него не особенно улыбчивы. По-моему, истории, которые ему регулярно приходится выслушивать, отбивают всякую охоту к веселью. – Могу я войти? Не знаю, существуют ли на этот счет какие-нибудь правила. Имею ли я вообще право не впустить его? А вдруг я сделала что-то ужасное? Вдруг за мной и Джозефом следили скрытые камеры и теперь у меня будут проблемы? – Да ладно вам, расслабьтесь и не забывайте дышать. Я пришел помочь вам, а не арестовывать. – (Я поворачиваюсь к нему в профиль, чтобы он не видел уродливую сторону моего лица.) – Гм… Что-нибудь не так? – Нет. А что? – Просто вы двигаетесь, как я в прошлом месяце, когда уснул за столом. Потом неделю не мог выпрямить шею. – (Я делаю глубокий вдох и встречаюсь с ним взглядом, пусть посмотрит на меня хорошенько.) – Ох! – тихо произносит он. – Такого я не ожидал. Не знаю, почему у меня возникает чувство, будто мне дали пощечину. Большинство людей вообще ничего не говорят, видя мой шрам. Если бы Лео поступил так же, я, по крайней мере, могла бы утешаться тем, что он якобы не обратил внимания. – Это глупо, но я представлял, что у вас карие глаза. Не голубые. – (У меня отваливается челюсть.) – Хотя голубые мне тоже нравятся, – добавляет Лео. – Вам идет. – Больше вам нечего сказать? – отзываюсь я. – Правда? Он пожимает плечами: – Если вы думали, что я убегу с криками, увидев у вас на лице несколько серебристых линий, как у киборга, простите, что разочаровал. – Киборга? – Слушайте, я мало вас знаю, но вы, похоже, немного зациклены на своей внешности. Ваш физический облик для меня гораздо менее интересен, чем тот факт, что вы навели меня на Джозефа Вебера. При упоминании этого имени я встряхиваю головой, чтобы прочистить мозги. – Я говорила с ним вчера. Он совершил столько ужасных вещей. Лео запускает руку в потертый портфель и вынимает из него папку. – Знаю, – говорит он. – Вот почему и решил, что нам с вами пора познакомиться.