— Говорят, если подержаться за увечного, за сухую руку там или чего, и загадать желание… — Слышь, — прервал его Лелек, — я не знаю, у кого из вас дыра в голове — у него или у тебя. — Да ты хорош… Потом эти-то, дураки блаженные… — Боря, слушай сюда. Подержаться надо за горб горбуна, а не за обрубок инвалида, тогда… Она уже не могла всего этого слышать. Она лишь слегка повернула голову, посмотрела на нищего и… улыбнулась ему. И тот в ответ ее поприветствовал, помахав рукой. Быстрый, чуть заметный жест. Уже позже она поняла, что было не так. — Вот засранец. — Она усмехнулась. — В чем дело? — поинтересовался Болек. — Все в порядке, — сказала она, — просто вспомнилось… Она вдруг поймала в зеркале заднего обзора взгляд Лелека… Теперь она уже привыкла к этим неожиданным взглядам, совершенно преображающим его лицо. Но когда это случилось в первый раз, ей пришлось в корне изменить свою точку зрения на галерею портретов антиинтеллектуалов. И Болек, и Лелек были абсолютно корректны с ней, выполняли все ее капризы и не досаждали своим обществом, всегда оставаясь в тени. Но — всегда. И вопрос, кем же являлись Болек с Лелеком, ее охранниками или ее конвоирами, так и оставался непроясненным. Это случилось, когда она перепутала выход из бассейна «Чайка» и попыталась воспользоваться служебным, находящимся в противоположной стороне спортивного комплекса. Оба охранника должны были ждать ее в холле, да она в общем-то вовсе не собиралась от них «отрываться». Она решила лишь осторожно запустить пробный шар. Так, на будущее. Чуть прояснить ситуацию. И вышла через служебный ход со спортивной сумкой на плече… У ограды, в тени деревьев, курил Лелек, беседуя с кем-то из тренеров. Заметив ее, он спокойно улыбнулся и сделал глубокую затяжку. Выпустил дым, разглядывая дымные кольца. И спросил: — Что, Вика, заблудились? — Нет, — ответила она и тут же, понимая, что она вовсе не обязана перед ним оправдываться, произнесла со строгостью в голосе — по крайней мере она очень надеялась, что получилось со строгостью: — А почему вы торчите здесь? Но Лелек не стал сжигать мостов. Она так и не получила ответов на интересующие ее вопросы. Потупив взор и даже чуть виновато он произнес: — Борис ждет в холле. Я просто встретил приятеля. Извините, если что не так. Это все, что он сказал. И еще пожал плечами, как бы говоря своему знакомому: вот такая вот, брат, служба. Но перед этим Лелек бросил на нее быстрый взгляд. Чуть насмешливый, проницательный и совершенно преобразивший его лицо. Этот взгляд, казалось, мгновенно прощупал изнанку ее мыслей, и она с какой-то пугающей ясностью поняла, что ответы на ее вопросы никогда не будут сформулированы, только, если хочет, она их уже получила. Ответы ее не радовали. И еще. Поймав этот короткий взгляд, она сделала еще одно открытие: Лелеку вовсе нечего делать в галерее портретов антиинтеллектуалов. На какой-то короткий миг она увидела его подлинное лицо. И тот, кто думает по-другому, очень сильно заблуждается. Потому что ей открылось наличие не только холодного и жестокого ума, но и неожиданно какая-то простая и грубая мужская привлекательность. Это ее смутило. И еще больше — напугало, вызвав чувство губительной обреченной покорности. Но она сумела справиться с собой: теперь она уже привыкла к этому взгляду. И на вопрос «В чем дело?» ответила: «Все в порядке». Хотя она поняла, что было не так. Нищий себя выдал. Он ее поприветствовал очень быстрым и очень ловким жестом, поприветствовал правой рукой, спрятанной в черную кожаную перчатку. Той самой, которой он якобы не сможет поднести ко рту и стакана. Что тут поделаешь? Все в этой жизни пытаются устроиться получше. Чистая игра получается не всегда. И не у всех. Порой приходится передергивать. А порой идти на вещи пострашнее, чем больные руки. Уж кто-кто, а она про это знает не понаслышке. Подполковник милиции Валентин Михайлович Прима поднялся на подножку спального вагона уже отходящего поезда и улыбнулся симпатичной чернявой проводнице: — У меня место пять, дочка. — Проходите, третье купе. До конца? — Да, в Москву едем, дочка. В столицу. Конечно, он мог воспользоваться проходящим через Батайск поездом (например, кисловодским — говорят, очень хороший поезд), да, поразмыслив, решил ехать из Ростова. Все же фирменный, «Тихий Дон», и в Москву приходит удобно, на Казанский вокзал. И потом, как ни странно, дешевле, хотя Прима ехал за казенный счет. Не поскупились в управлении, средств постоянно не хватало, но Приме удалось выбить СВ. И он очень надеялся, что окажется в купе один. Ему еще надо было поработать, подумать, дожать разрабатываемую версию до конца. Честно говоря, прилично дожать, потому что теперь придется взвешивать каждый свой шаг. С кисловодским поездом вышло б дороже, он идет через Украину, и вот дожили до такого позора, что хохлы теперь снимают свою таксу. Разъединили людей, перессорили всех, а кто от этого выиграл? Воры да прочее преступное отребье! Да что говорить — преступный мир старой, еще советской закалки, так сказать, воры его молодости выглядят просто невинными благородными жуликами по сравнению с пришедшей сменой. Как в той книжке О. Генри. Прима усмехнулся, проходя в купе, и сразу понял, что, по крайней мере, пока даже и намеков на присутствие второго пассажира не видно. Была еще одна причина, по которой Прима выбрал «Тихий Дон». В кисловодский поезд он сядет (слово-то какое!) только тогда, когда все это закончится и он, усталый, больной человек, возьмет наконец свою жену Валюшу и махнет с ней на воды. Потому что пора уже подумать и о себе. Хотя в последнее время все его недуги вроде бы несколько притупились, вот и язва уже который день не дает себя знать. И настроение по утрам хорошее, и, как говорится, стул нормальный и в положенное время. А все, что надо было, — маленький успех, небольшой шаг от темной трясины, которая чуть было не поглотила Приму. Небольшой успех, к которому он так долго шел. Взял Валентин Михайлович Железнодорожника. Все, точка! Взял паскуду. Вцепился в него мертвой хваткой и уже не отпустил. И сразу же ощущение ватной пустоты в районе желудка почти рассеялось. И самое громкое дело с поимкой маньяка — серийного убийцы — теперь связывается с его именем. Трудно сказать, приятно ли это; наверное, излишним честолюбием Прима не страдал, но все же… И налетели сразу корреспонденты, как вороны, мишура… Валентин Михайлович сначала отказывался от интервью, нечего языками чесать, это вон пусть прокурор по области плюсов набирает, а Прима все свое получил. Но когда Алеська закричала, что папу показывают по телевизору, чего скрывать, было приятно… Как хотите называйте — долг не долг, а остановил его он, и теперь одной бешеной тварью на улице будет меньше. Прима свое получил. И девочки его смогут ходить по улице спокойнее. А громкие слова — так не приучен к ним Прима. Об одном лишь сожалел — что не смог взять Железнодорожника раньше. Да еще, пожалуй, что не пристрелил его в момент задержания. Прима отгонял от себя саму мысль о том, что могло быть тогда с Алеськой, с его младшенькой и, наверное, любимой дочурой (хотя и говорят, что нет у родителей любимых детей), если б не подоспел Алексашка. Выходит, ему он обязан жизнью своей младшей. Да и не только Прима. Вот тебе и городской дурачок, низкий ему поклон в ножки. Вряд ли Железнодорожника удалось бы так быстро взять, если б не Алексашкин рисунок. Прима так и заявил газетчикам. Именно этот рисунок, портрет, выполненный с фотографической точностью, позволил взять маньяка по горячим следам. Только на Алексашкином портрете Железнодорожник выглядел… по-другому, что ли? Хотя сходство фотографическое. Но… Алексашка умудрился увидеть в нем что-то еще, от чего… брала жуть. Прима помнит, как он в детстве был в Пятигорском краеведческом музее, и помнит картину по произведению Лермонтова «Демон». Там все было другое, но… глаза. Прима, оказывается, на всю жизнь запомнил фразу экскурсовода, хотя узнал об этом только сейчас. «Провалы в потаенный адский пламень». Так это назвал в то давно отцветшее утро экскурсовод. Точно такие же глаза были на рисунке Алексашки. А Железнодорожник, державший столько времени в страхе всю область, оказался сереньким, неприметным и сравнительно молодым человеком. И ничего такого в его глазах Прима не обнаружил. Никаких отсветов адского пламени. Не мудрено, что его так долго не могли взять. И с места работы, и с места жительства сплошные положительные характеристики. Прима прочитал первые отчеты психиатрической экспертизы. Когда Железнодорожнику было четыре года, у него на глазах под колесами поезда погибла старшая сестра, заменившая мальчику мать. Страшная трагедия, кто ж спорит… Поэтому еще в школе он постарался «спасти» одну девочку, к которой испытывал влечение, от повторения подобной катастрофы, от поезда. От страшных металлических, ревущих в его голове вагонных колес. Выходит, при помощи шелковых удавок и опасной бритвы «спасал» он свои жертвы от безжалостных жерновов с грохотом проносившегося поезда-убийцы. Фрейдизм, сплошной фрейдизм. Прима захлопнул отчет: фрейдизм-мудизм… Теперь эта бодяга может затянуться. Если его признают психически невменяемым… Но Прима свою работу выполнил, хоть и сожалел, что не пристрелил Железнодорожника в момент задержания. Но было кое-что еще, не позволяющее вот так вот все бросить и отправиться поправлять здоровье в Кисловодск. Неожиданно в простеньком деле по убийству молоденькой шлюшки Александры Афанасьевны Яковлевой, в деле, которое на девяносто девять и девять десятых процента все считали закрытым, выглянули те самые глаза с Алексашкиного рисунка. Провалы в потаенный адский пламень… Прима вошел в купе и устроил свой чемодан в нише над проемом двери. Постель была уже застеленной, симпатичное розовое (ох, прямо для молодоженов!) покрывало, чистые занавески с волнами и надписью «Тихий Дон», на столе в маленькой вазочке красного стекла букетик летних цветов. Прима запустил руку под покрывало, потрогал постель и удовлетворенно крякнул — не сырая. Хоть деньги свои отрабатывают, СВ все же. Он выглянул в окно — сейчас стояли самые длинные дни, и, несмотря на приближающийся вечер, солнце еще ярко светило в мягкой синеве июньского неба. А поезд уже бежал по рельсам. Прима какое-то время послушал убаюкивающий стук вагонных колес: вот уже проехали небольшой городок Аксай, значит, дальше — Новочеркасск. Дверь купе открылась. — Чайку не желаете? — Молоденькая проводница держала в руках шесть стаканов горячего чая в металлических, с изогнутыми ручками, подстаканниках. — А как же, доченька, — улыбнулся он, — без чая мы никуда. — Пожалуйста. И сахарку. — И сахарку, — кивнул Прима. — Вагон у вас — прелесть. Чистенький. И цветочки. — Цветочки. — Она, польщенная, улыбнулась: — Все ж приятней ехать-то. Ведь правда? — Точно. — Вот ваш сахар. И лимон. — А как в Москве погода? Не холодно? — Ой, да что вы, жара. Хуже, чем у нас. — Да, душновато. — Включили кондиционер. Минут через двадцать станет прохладно. У нас-то вагон супер. А вот в плацкарте сейчас… Во, уже прохладней становится. Вы пока двери не открывайте, быстрее тут у вас климат наладится. — Спасибо тебе, дочка. — Потом пройду билеты соберу. Она все еще держала в руках стаканы с чаем. Прима сквозь белую просвечивающую блузку увидел ее нижнее белье на загорелом теле, увидел цепочку с небольшим крестиком рыжего золота и такие же рыжие сережки в ушах, увидел, какие у нее были длинные ресницы, и почему-то подумал, что некоторые вещи могут складываться не так уж и плохо. Вот, например, чья-то молодая жена, а может, чья-то невестушка (они иногда специально обручальные кольца надевают), заботливая и внимательная. Повезло кому-то. Или еще повезет. — А ты что ж, одна в вагоне, без сменщицы? — поинтересовался Прима. — Так вышло в этот раз. Придется туда-сюда одной прокатиться. Она рассмеялась чему-то своему и закрыла за собой дверь. Совсем еще девчонка. Прима достал из-под стола пакет со снедью, собранный Валюшей, покопался в нем: были там и половинка жареной курицы, и вареные яйца, и помидоры с огурцами, хлеб, масло, сыр. Во нагрузила-то, а ехать всего ночь. Валюнчик ты мой, все уже, скоро махнем с тобой на кислые воды. Прима решил, что ужинать рановато, поэтому извлек из пакета свою металлическую фляжку. Коньяк. С его язвой пить-то можно было только водку, не коньяк, не вино, и не дай Бог пивка хлебнуть — но вроде не беспокоила его язва в последнее время, а побаловать себя рюмочкой коньячка с чаем Прима очень любил. Тайно, чтоб Валюша не видела. Коньяк помогал ему сосредоточиться. У каждого имелись свои уловки: кто-то курил, кто-то не мог сосредоточиться на полный желудок, а вот Приме помогал коньяк. Он поднялся, вынул из ниши чемодан, взял оттуда свою рабочую папку. Чемодан поставил на место. Отпил чаю, чтобы не расплескать. В ту страшную ночь, когда тьма сгустилась над донскими степями и там, за кругом света от настольной лампы, чудились Приме бешеные звери, выползшие из этой тьмы, Алексашка сделал второй рисунок. Также выполненный с фотографической точностью. Забавная выходила история: Алексашка, городской дурачок, подстригающий кусты и радующий детишек всякими безделицами… И все это время он видел то, чего не видели остальные. В колпачок от фляжки Прима до краев налил коньяку, поднял его и, обращаясь к воображаемому собеседнику, проговорил: — Ну, будем. Коньяк обжег пищевод, Прима немножко подождал, чувствуя, как приятное тепло разливается по организму, потом завинтил крышку. Хватит пока. Может, попозже, перед сном, еще рюмочку, но пока хватит. Эх, трезвенники-язвенники… «Сыщики-прыщики». Прима улыбнулся, вспомнив считалку своей младшей дочери Алеськи. Провалы в потаенный адский пламень. Прима изо всех сил отгонял это неприятное чувство (что-то не так), пытающееся проникнуть в его организм через больной желудок и затем поселиться в голове, отравляя все его существование. Нет, теперь все налаживается, и ситуация под контролем. Пусть даже простенькое дело по убийству молоденькой шлюшки из провинциального городка Батайска, дело, явно не тянущее на что-то большее, чем обычная криминальная разборка, и привело теперь Приму к поездке в столицу. Что ж, неудивительно, ведь этот странный, похожий на чью-то неудачную шутку факс тоже пришел из столицы. С Центрального телеграфа. На листе бумаги была фотография потерпевшей. Она была в очень приличном деловом костюме (это уличная-то девочка) и стояла на лестнице. Вернее, она по ней спускалась, совершенно не позируя фотографу: просто шла по своим делам. За ее спиной находился вход в шикарное офисное здание. По всему фронтону этого шикарного здания было написано: «Группа “Континент”». Прима кое-что знал об этой группе компаний — еще бы, одна из богатейших и влиятельнейших групп страны, им и положено иметь такой офис. С этим вопросов не возникало. Конечно, потерпевшую Яковлеву могли там сфотографировать раньше, но… зачем? Кому это могло понадобиться? И зачем теперь все это анонимно пересылать ему? Шутки? Внизу листка имелась приписка: «Правда, она хороша? Много лучше, чем о ней думают». И все. Всего девять слов. Сюрприз… Сюрприз. Шутка. Нелепая и глупая. Но… по опыту оперативно-следственной работы Прима знал, что добивается успеха лишь тот (сыщики-прыщики), кто готов рассматривать все версии, в том числе и самые безумные. Самые безумные — прежде всего. Факс в качестве чьей-то нелепой и глупой шутки мог бы «умереть» у него на столе. Один из ключиков к разгадке покрылся бы канцелярской пылью. Вместо этого Прима отослал факс обратно в Москву, на Петровку, своим коллегам. Благо всегда есть к кому обратиться. Помогите, мол, ребята, разобраться, тут вот моя потерпевшая запечатлена, ерунда какая-то выходит. Может, и бодяга все это — гонять бумажки туда-сюда, но если что, так поделитесь, помогите прояснить картинку. Прима не делал официальных запросов, он попросил знакомых о любезности, в тот момент он и не думал разрабатывать «Континент». В деле по убийству Александры Афанасьевны Яковлевой так высоко он не метил. Ответ пришел от Пети Новикова. Они с Примой не были близкими товарищами, зато Петр Григорьевич Новиков ходил в кунаках у Назира из Кисловодского РУВД (того самого: «Гылдыр стоял, как пик Эне!»), и пару раз по молодости они вместе отдыхали в Домбае. Золотые были времена. Прима помнил Петю Новикова как очень симпатичного человека. От него и пришел ответ. Этот ответ Приму ошеломил. — Черт побери, — проговорил Валентин Михайлович, — это что ж такое получается?.. — Потом он извлек Алексашкин рисунок, и его рука начала автоматически нащупывать в кармане пачку сигарет. — Это как, етти его мать… Мы что, вытащили главный приз?