— Я не знаю, о чем ты и что там за когниция, — вдруг посерьезнел Бублик. — Но… где, ты говоришь, словил свой мираж? На Каретной? Посмотри-ка… И он ткнул пальцем в неприметную газетную заметку. Что было не слишком похоже на Бублика — массмедиа он не жаловал. Можно было оправдать отход от привычек авторитетом издания, но старый отшельник признавал только чисто научную периодику. Видимо, тут что-то из ряда вон… Валерий Михалыч пробежал глазами по сухим строкам… Ему показалось, что он снова низвергся в пропасть пронзительного откровения, которое испытал в незапамятном детстве. Отец тогда вел его на операцию по удалению аденоидов. Отец — золотая душа, хотел подготовить ребенка к боли и делал это, как умел. Он щипал Валерку за нос, теребил за уши, раскачивал за ноги вниз головой — и в итоге убедил, что операция окажется таким же занимательным мероприятием, не более того. Как же Валерик был шокирован, когда злобный доктор — лучшее еврейское светило в округе — орал на него и делал страшные глаза, пихая в нос мерзкие железяки… Примерно те же чувства обрушились на Валерия Михалыча и теперь, на пороге старческих немощей. Его опасения по поводу девочек-призраков сразу показались смехотворным праздным баловством по сравнению с тем, что он прочел в злополучной заметке. В коей сообщалось, что такого-то числа на Каретной площади найден труп женщины. И судя по всему, это дело рук изощренного маньяка, а по некоторым версиям, даже целой патологической религиозной секты, что орудует в столице и ее предместьях. Рядом с телом убийца оставляет не разгаданные пока символы. На сей раз символика зашкаливала. Около жертвы найден вспоротый… фаллоимитатор. Толкователи извращенных культов находились в тупике. Что это могло значить… если ненависть к мужчинам и к мужскому естеству — то почему убита женщина? Если это маньяк-женоненавистник, то при чем тут надругательство над фаллическим символом? Или же очередной ревнитель нравов, карающий блудниц? Всем, кто располагает какой-либо информацией, просьба помочь следствию… Ужас в том, что Валерий Михалыч информацией располагал. И именно он, и никто иной, был причиной этой дикости… Убита женщина! За какой-то миг он весь покрылся горячей испариной, которая почти сразу стала ледяной. Конечно, его страхи теперь абсурдны: он знает, что и Ева, и Ритта, слава богу, живы-здоровы. С Евой он разговаривал вчера, а Риттка к нему приходила, чтобы он привел в порядок ее ноутбук… Но как же тогда этот пластиковый мужской причиндал попал в чужие руки и кто убитая? Хотя страшная догадка пронзила его сразу. Нет, это слишком! Господи, а ведь все из-за бабьей дури… Вскоре доктор Буневич навел более пристальный профессиональный прищур на своего воскресного гостя. Потому что тот поведал ему слишком странную историю. А Валерий Михалыч был сражен известием, как шальным выстрелом, и исповедовался на месте. Терять ему уже было нечего. Мир может катиться в черную дыру и тонуть Атлантидой, но при всех сущих концах света Бублик останется надежным человеком и болтать не будет. А уж какой он после всего этого поставит диагноз — это его дело. И вот что было. Все началось очень давно. Валера едва поступил в институт. Со взором горящим, весь в научной романтике. Что он мог сказать, такой летящий и… девушки, кстати, находили его красивым, — что он мог сказать матушке, которая принесла ему завернутые в тряпочку мутноватые стекляшки и сказала, что это великие сокровища с короны какой-то династии. Она их получила в благодарность от пациента, которого спасла от пожизненной инвалидной коляски. Крупные камни он оставил себе, а время этих еще не пришло. Но обязательно придет. Он ей даст отмашку, когда можно будет выгодно продать эти драгоценности. А пока их надо схоронить в надежном месте. Лучше в банке. Но Марта не доверяла банкам. Она боялась и не любила госструктуры и хранила свои дряблые бриллианты и прочие сентиментальные глупости, конечно же, дома. Она свято верила в них — и кто бы ее осудил. Женское сердце увядает без сказки. Что мог ей сказать сын? Храни их дальше и верь в свои обереги. Тот молодой человек, которого она ко гда-то выходила, давно смылся за границу. Точнее, служил дипломатом в теплой стране и не собирался возвращаться. А что там дальше… Валера плохо слушал мамины истории, за что и поплатился. «Мам, а кто их из короны наковырял?» — И загадочная усмешка Марты в ответ. Поводом для следующего упоминания сокровищ в тряпочке послужила вторая женитьба Валеры. Первая жена Марте не нравилась. После недолгой семейной жизни и развода обиженная супруга — та еще стервоза, если честно, — забрала дочь и первые годы запрещала Валере с ней общаться. Марта очень переживала — она мечтала тетешкать внучку. Она видела в ней компенсацию за свою потерянную девочку, но вышло так, что и ролью бабушки ей не дали насладиться. Теперь же все ее материнские чувства обрушились на Руфу… Поначалу казалось, что тайные мотивы этой симпатии — всего лишь выгода. Мать хочет женить сына на девочке из хорошей семьи. Хотя ничего хорошего в этой семье не было. Просто деньги и призрачная аристократическая родословная — да кому она теперь нужна… Марта устроилась к ним домработницей, но с ее-то медицинским опытом и житейской сноровкой быстро стала доверенным лицом чуть ни каждого из обитателей этого дома. Руфа в те времена была приветливой, теплой, хрупкой — непьющей, конечно… Она не была похожа внешне на ту девочку с обсидиановыми глазами. Но Марта постоянно твердила об их мистической связи. Это было еще одно ее сентиментальное сокровище. Она думала, что теперь у сына все сложится. И пыльный мешочек с сокровищами решила подарить его чудной невесте. У Марты, что родом из приволжской глуши, была деревенская логика. Она полагала, что Руфа, окутанная связями знатного семейства, сумеет извлечь толк из камешков… Из непростых камешков. Ведь тот, кто их вручил, строго-настрого запретил идти с ними к ювелирам. Они-то купят, но за сущие копейки. Поступать так с достоянием династий — кощунство. Камни представляют не только материальную, но и… — …культурно-историческую ценность, мамуля, — устало продолжал Валерик затверженную до оскомины Мартину тираду. Ему бы только насмехаться над матерью! А вот Руфа слушала с вежливым интересом. И Марта даже написала на нее завещание, которое, конечно, не имело юридической ценности. Так, бумажка для семейного архива, не более. Она была вручена Руфе на день рождения. На словах же добрейшая свекровь добавила, что она верит в то, что когда-нибудь бриллианты принесут не просто деньги, а исполнение мечты — ведь их дарят на счастье. И конечно же, приплела будущих детей Валерика и Руфы, которые так и не родились. Дескать, наверняка пожинать плоды будут уже они. — Ладно, хватит мучить вас преамбулой, — одернул сам себя Валерий Михалыч, видя, что взгляд у Бублика отрешенный и далекий. — Говорю теперь вкратце. Вскоре мама моя умерла. Потом Руфина пристрастилась к алкоголю. Потом я с ней развелся. Но она иногда приходила ко мне, требуя дружеской поддержки. Хамила, буянила, устраивала сцены — опустилась она очень быстро. Но как многие породистые алкаши, могла из лилейной барышни рухнуть в похабную бабу — и вынырнуть незапачканной обратно. Таким по морде сразу не дашь. Однажды Руфина вспомнила про камни. Она считала, они по праву принадлежат ей. Мне, само собой, не хотелось отдавать ей, алкоголичке, то, что для меня прежде всего память о матери. А она знай твердила о справедливости. В общем, абсурдная история. Руфа долго портила мне жизнь — приходилось давать ей деньги вместо этих злосчастных бриллиантов. А Ева даже толком не знала о них. Так они лежали бездыханные, и в них никто не верил… пока моя шальная дочь не добралась до них. И вот что она вытворила — стащила их, и какие-то ее дружки, горе-умельцы, начинили камешками фаллоимитатор, будь он неладен… Можете себе представить?! И ведь ремнем уже не отстегаешь. Просто поставила всех перед фактом: я подарила маме на день рождения член, набитый бриллиантами, это ведь так оригинально! А потом, на следующий день рождения, я открою ей секрет этого подарка. Так, мол, еще никто не делал. Никто! Можете представить, какая несусветная чушь! Что за бестии эти молодые дурочки… Им не важно, что сделать, главное — чтобы никто до них этого не делал. — Вполне научный подход, — усмехнулся Бублик. — Да уж… история не для уютного викторианского детектива. Значит, ты полагаешь, что кто-то узнал о том, что эта штуковина набита каменьями, и стащил ее. — Вот только зачем? Какова ценость этих брюликов?! Мне кажется, сама эта резиновая… тара, если можно так сказать, стоит дороже их… Столько лет лежали себе спокойно. — Это тебе казалось, что спокойно. А на самом деле за ними охотилась твоя бывшая супруга. Во что ей было еще верить… И потому вокруг тебя сгущалась негативная энергия. Можешь считать меня старым идиотом, но не отрицай: когда человек обладает чем-то, что хотят заполучить другие, его подтачивает их злость и зависть. — О чем вы, какая зависть! Я понимаю, если бы я отобрал у нее квартиру — хотя она, ополоумев, требовала и такие откаты. Но я с этих стекляшек не имел никакой выгоды, одни убытки… — А почему ты не хочешь даже предположить, что камушки твоей матери чего-то стоили? Вдруг они и впрямь — несметное богатство? — Бублик хитро прищурился, но тут же стух. — Хотя теперь-то мы поздно спохватились. Я тебе удивляюсь — ни разу не сходить к оценщику, не поинтересоваться… Впрочем, узнаю нашего брата. Знаешь, один знакомый художник когда-то подарил мне картину. Называется «Пыльная корона». Это символ нашей с тобой жизни. Пошли покажу… Валерий Михалыч не назвал бы себя любителем живописи. Взять хотя бы Евин выпендреж с дочкиным именем в честь какого-то абстракциониста Магритта — он поневоле порождал враждебные чувства к изобразительному искусству. Но здесь было другое — тонкая печаль замысла, нежная ирония к беспутному и светлому в нас. Спящий чумазый бедняк на панцирной кровати, а под ней, в глубине — действительно в клочьях пыли! — маленькая корона. Сродни знаменитому туману Моне. Гений, что ли, этот художник? — досадливо подумалось. Хотя неизвестные и талантливые всегда вызывали у Валерия Михалыча горькое уважение. Он причислял к этой касте всех некарьерных трудяг, в том числе и себя. Разумеется, стыдясь и пряча свое тихое тщеславие глубоко-глубоко, куда-нибудь в закрома, — вот как эту корону. Быть может, все наши короны и должны оставаться в пыли, чтобы не было соблазна распотрошить их и пустить на продажу по дешевке. Чтобы никто их не подделал и никто не оценивал по рыночным законам… чтобы нас за них не убивали. Ведь убитая женщина — это Руфа, не так ли… Бывает ли такая смерть, после которой человека не жалко? Экзистенциальный вопрос, который задала семнадцатилетняя Ева и который вдруг вспыхнул в памяти теперь. Наверное, его надо задавать по-другому. Бывает ли такая смерть, после которой нам не жалко себя? Нет, конечно. — Вот и живем, как этот бродяга. Душу свою храним в пыли под кроватью. И даже не тщимся узнать ее стоимость. Пыльная корона — это уникальность каждого из нас. Моя пыльная корона — недописанная книга. Труд титанический и для меня бесценный — а кому он нужен?! Горстке профессоров… Знаешь, Валера, хулиганка-дочь, возможно, спасла тебя своей выходкой. Она замуровала бриллианты в самое что ни на есть надежное место. — И старик игриво хихикнул. — Ну, история! А ты ее, часом, не выдумал? Шикарный получился бы диагноз! Я бы описал твой случай в журнале «Психо»… Бублик фонтанировал. Ему было не жаль Руфу. По его разумению, она не была невинной жертвой — и поделом ей. Куда больше его занимала судьба драгоценностей. Валерий Михалыч был оглушен и слишком вымотан новостями, чтобы плести детективные нити вокруг пропавших сокровищ. Он горько вспоминал мать… и еще ему все явственнее казалось, что Руфа, его ошибка, его крест, его проклятье, — приняла опаснейший удар на себя. Благодаря которому мы все теперь от чего-то спасены. И виной тому — хулиганка-дочь. Буневич ухмылялся — а чего, мол, мы от них ждем, когда мир трясет в конвульсиях гендерной неразберихи. Кто мальчик, кто девочка — уже не понять. Умной дельной девке сейчас трудно найти себе достойное применение. Бизнесвумен разве что… но участь не всем подходящая, да и не баба это уже. Чтобы заработать, надо быть жесткой — но тогда надо воспитывать хищницу с младых ногтей. Другой вариант — не мудрствуя, растить хорошую, добротную жену. Научить готовить и ублажать мужика. И все! Больше ничего не надо. Никаких Оксфордов и Принстонов. Тогда у нее есть шанс выгодно выйти замуж и пребывать в статусе матери семейства. Путь, освященный традицией. Но, бог ты мой, какая тоска! Будем ли мы свое дитя сознательно затачивать под какую-нибудь богатую сволочь с волосатым задом? Да никогда! Мы же растим не женщину, а человечище! Нам нужно, чтобы у нее была душа и профессия. И вот этой-то надстройкой, всем этим психоинтеллектом мы нашим девочкам только вредим. «Наслушался я от своей дочи упреков», — сетовал Бублик, благородно-меланхолично захмелевший. И Валерий Михалыч ему вторил, хотя полагал интеллект и разум безусловными ценностями, которые как раз и уберегают чад наших, независимо от пола, от непоправимых ошибок. А про дочь Буневичей он знал давно. Не знал только ленивый. Она была первой женой одного владельца издательской империи и, бурно с ним расставшись, распыляла нелицеприятные подробности о бывшем на каждом углу. Причем Ляля Буневич, как ее звали друзья и прощелыги бомонда, своими злопыхательствами, как ни старалась навредить, делала экс-муженьку только лишнюю рекламу. И ее «Ресторация отвергнутых рукописей» имела подкожную популярность среди богемно-пытливой молодежи. Главным образом потому, что многие из них полагали: стань здешним завсегдатаем — получишь доступ к телу Самого и протопчешь дорожку в авторскую элиту модных журналов. Сам, владелец заводов-газет-пароходов, действительно иногда захаживал в ресторацию, потому что, по легенде, любил блинчики с малиновым вареньем. Только с настоящим, домашним, а не с теми жалкими крахмальными соплями, которые подавали в других кафешках. А уж в сладостях Ляля знала толк… И здесь, в забегаловке — какая уж там ресторация, увольте, так, рюмочная-кондитерская, — бывшие супруги могли даже уютно поругаться по старой памяти. И как будто бы милые бранились доступно ушам посетителей, что придавало итальянскую пикантность всем сущим здешним тирамису… Шли годы. Ресторацию Ляля утратила из-за бизнес-интриг и продолжала искать свое денежное место под солнцем. Которое не находила чисто из-за неверного воспитания — ведь маменька с папенькой, такие подвижники, вырастили ее в никчемных ныне принципах гуманизма и просвещения. И потому она слишком мягкая там, где надо быть жесткой — например, в деловых раскладах, — и слишком непримиримая и прямолинейная там, где надо быть лисонькой-кошечкой. Тут речь, понятное дело, о превратностях любви и брака. Но однажды Ляля поняла, что нет никакого толку наседать на стариков, ибо что сделано, то сделано. Она умела быть и благодарной дочерью. И… экстравагантной матерью. Ляля решила взяться за собственную дочурку, благо что здесь время не упущено и поле непаханое. И вот ее она растила как истинную сердцеедку, к ногам которой должны вскорости посыпаться дворцы и состояния. Только вот как это делать — она точно не знала и действовала по беспорядочному наитию. Баловать ли безмерно, чтобы воспитать королевишну? Иль, напротив, нещадно лупить по розовой попке розгами, дабы сделать терпимой к семейному насилию? Сделать ли упор на обучение кулинарным изыскам — ведь без этого никак… или научить интимным премудростям, гуттаперчевости и всяким сладким фокусам — без этого тоже мужчину на крючок не словишь… И еще нужно что-то необъяснимое, не пойманное словами, какая-то космическая приправа, врожденная поцелованность Амуром, и чтобы еще Венера пальчиком ткнула. В общем, Лялю колбасило в разные стороны. Она внедряла в чадо всего понемногу. И получила в итоге эклектично-непредсказуемый результат. Напрасно Буневич предупреждал дочь о том, как опасна непоследовательность в воспитании. Внучка явилась на день рождения к деду и огласила свое новое ремесло. Теперь она гейша. Читайте, завидуйте, дорогие предки, рухлядь вы моя ненаглядная, вот вам мой звездный билет… — Я знаю, что она умная, хорошая девочка, — бормотал смущенный доктор. — Я ведь хоть и Бублик, но Бублик черствый, калачик тертый. Я-то, как мамки-бабки, биться в конвульсиях от слова «гейша» не буду. Тоже мне японская трагедь: отец-рикша, мать-гейша, сын Мойша… Надо понимать, что такой у нее протест, эпатаж. Ну не может же так быть, чтоб моя кровинушка всерьез подалась в проститутки! Даже если и Лялька мозги ей забетонировала… Знаешь, Валер, я думаю, они такие, потому что у них нет нашего святого братства. Тот, у кого нет идеала, непременно опускается. Не имеющий тайной пыльной короны алчет короны грязной, мирской… Валерий Михалыч старался изо всех сил создать на лице утешительно-оптимистичную мину, но лицемерие не было его коньком. А Бублик, несмотря на прибаутки, уже впадал в пьяную мнительность… в ту опасную стадию, когда неосторожное слово, взгляд, жест могут стать началом пьяной ссоры. Это все истерики Руфы — они приучили к параноидальной осторожности. Со здоровым человеком можно было бы так не бдить — но кто его знает, кто здоров, а кто болен. Сам Буневич говорил о несостоятельности понятия «норма» в отношении человеческой психики. И он, великий врачеватель, чувствителен и сенситивен, а значит, его реакции не предсказуемы линейной логикой. Нет, слишком много на сегодня откровений. Валерий Михалыч засобирался домой. После спонтанной шокотерапии его милые, безобидные видения казались ему сущим пустяком. Нет, пожалуй, что даже не пустяком, а козырем. Он так и не раскрыл Бублику всех карт. Сидха, говорите… но сверхспособности рождаются из сверхпотребностей. И потому Валерий Михалыч поедет смотреть на свою девочку снова. Пускай он сумасшедший и толкует призрака как родственную субстанцию. Как старшую сестру. Все, кто с виду разумный и опекающий, мечтают о ком-то старшем. Многие из таких, внешне пристойных, — параноики и извращенцы. Или… их жертвы. Была бы жива сестрица, он мог бы на доли секунды вернуться в прошлое, стать дворовым пареньком Валеркой и рассказать ей о самом страшном и постыдном. О том, что тогда ему было шесть лет. О том, что насильником был сосед со второго этажа. Насильником? Но Валерка, такой доверчивый и солнечный, ничего ж не понял. Марта умиленно рассказывала о нем на сыновьих юбилеях, что он никогда не плакал от боли — всегда терпел. Плакал только от обиды. Так вот, она ошибалась. Потому что не знала. Тогда он плакал навзрыд — от мучительного стыда. Сосед, мразь, своим черным делом не сломал — не успел просто. Услышал шаги — кому-то понадобилось справить нужду за сараями… Но многие лета Валерий Михалыч был уверен, что правильно поступил, ничего никому не сказав. Отец зарубил бы гада без суда и следствия и сел бы в тюрьму. А сколько можно валить трагедий на мать… Маленький Валерка инстинктивно знал одно — молчи! Надо преодолеть кошмар самому. Он преодолел. Он выжил, он научился звериным детским законам. Он прошел боевые крещения — светлый мальчик оброс тонко-интеллигентной, но все ж мускулатурой. Целую жизнь он разрешал себе вожделенную исповедь только в снах — с той девочкой пропавшей, никогда не виданной старшей сестрой. С ней он снова и снова плакал навзрыд, с ней он наконец рождался вновь нетронутым и чистым. Терпеливым мужчинам до смертной тоски нужна старшая сестра. Почему же они исчезают — наши хранители, наши ангелы, наши земные боги… Бриллиантовые дороги Надежда Особова третий день не выходила из дома. У нее отбирали ее «Особый дар». Звучало до омерзения символично. Третий день Надежда Бриллиантовна не знала, в сторону какой иконы ей выть о помощи. Хотя ее метафизика простиралась не далее примитивных сувениров денежной магии, которыми она презрительно одаривала партнеров по бизнесу и важную клиентуру. Она верила, что человеческие глупость и сентиментальность, что суть родные сестры, помогут ей всегда быть на коне. И потому она свято соблюдала поздравительные ритуалы. Вместе с приближенными старательно продумывала оригинальность подарков каждого сезона. Ведь подарки — их специализация. Магазинчик «Особый дар» не должен был ударить в грязь лицом. И потому праздники становились мукой — внутренне Наденька успела возненавидеть подарки! Весь этот хлам, который наш простодушный плебс теперь по западной моде оборачивает в блестящую упаковку. А лица особо экономные умудряются ее использовать для другого подарка… о, эта неистребимая совковая страсть к стирке полиэтиленовых пакетов! Тогда — по нужде, теперь — по ностальгической привычке. Нет, такие подарки Наденьке давно опротивели. Под особым даром она имела в виду совсем другое. Есть вещи, которые меняют человека, и только их имеет смысл дарить. Но они не — обычные. И чаще это не вещь в обычном понимании этого слова, а сильное впечатление, путь к месту силы, шоковая терапия. Первый, кто преподал такой подход к жизни, был Наденькин дед, высокий мрачный человек, который наводил на младую поросль смущенный трепет. К Надюше, своей младшей внучке, он относился как-то обреченно, словно бы ее появление было неотвратимым предвестником его скорой кончины. Он, конечно, никогда не говорил об этом, но дети необычайно чувствительны — отношение к ним они с филигранной точностью распознают по взгляду. Еще дед любил повторять одну и ту же двусмысленную шутку о том, что все у него внуки как внуки — русые, а тут мамку цыган в поле догнал. Маленькой Надюшке оставалось только заливисто хохотать над мифическим цыганом, что было для нее первым опытом лицемерия. Она знала — будь залихватской и забавной, с ямочками на щечках, и тогда тебе все сойдет с рук. Но в душе ее бушевали смятенная обида и острая неприязнь к деду вперемешку со страхом. Однажды он взял ее за руку, почему-то именно ее из всего потомства, и они поехали через весь город на кладбище. Дед привел ее к их фамильной оградке, где покоились пращуры, неизвестные и величественные, как свидетельствовали старинные снимки. До предков маленькой Надюше не было никакого дела. «Здесь когда-нибудь будешь лежать и ты. — В дедовом голосе зазвучали неслыханные доселе нотки нежности. — Это тебе мой лучший подарок». В тягостном оцепенении Надюша доехала до дома и бросилась к родителям. Те поспешили превратить эпизод в шутку: мол, дедушка наш бедный, мало чего в жизни хорошего видел и потому так ценит место на привилегированном кладбище, до которого и ехать недалеко. Ты, Надеждушка, на старика не обижайся… Заматеревшая Надеждушка уже не обижалась. Местечко и впрямь элитнейшее — спасибо деду и другим предкам. Теперь-то она знала, что это особый дар. И кладбище это, грустно одноименное с монастырем, даже полюбила. Она приходила туда не только к своим. Было у нее еще одно заповедное местечко, что присмотрела еще студенткой. Здесь было надгробье со скульптурой мальчика. Ребенок умер в 1946 году, и это не давало покоя Надежде. Какая трагедия — и уже после Победы, когда можно было выжить. Впрочем, сороковые все были страшные. Но мальчишка, так мастерски отлитый неизвестным скульптором, что была передана даже улыбка с ямочками, поднимал пласты непрожитых времен… Заставлял думать о том, что и у Надежды Бриллиантовны могли бы быть дети. Только она не захотела. Испугалась смерти. Вдруг ее ребенок тоже… В бытность свою в медицине насмотрелась и наслушалась. И как-то у нее получилось подавить материнский инстинкт. Был ли он изначально слабый, или многие знания — многие печали привели ее к решению не иметь потомства, но каждый божий день она спрашивала себя, на правильную ли епитимью себя обрекла. И не в детях ли смысл жизни? Пускай банальность, но чем проще живешь, тем правильней. А замахиваясь на великие дела, ввергаешься в искушения. Пусть так. Но она бы слишком тряслась над своим дитяткой. Лепила бы из него гения, измучила бы его материнским тщеславием, угробила бы его опекой. И это надгробье многое решало своей печальной арифметикой. Отец погибшего мальчика умер вскоре после ребенка. Он был важный генерал, заслуженный вояка. А его супруга жила еще очень-очень долго. Как она жила, потеряв самых близких? Думая об этом, Надя знала, что не смогла бы так. Разорвалась бы, угасла. И что бы там ни лепили ей разные шарлатаны, к коим причисляла всех врачевателей души, что бы там ни пели про «думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь», Наденька все же каждый день выносила себе оправдательный приговор. Она была грешницей. Ей было в чем каяться. Ей вспоминалась давняя страшная картина — студенческая практика, она у больничной койки… Тогда она раз и навсегда испугалась, что за грехи судьба ее накажет и отнимет самое дорогое — ребенка. Поэтому ей лучше не рожать вовсе. При всей жадности, на скрижалях ее было записано о том, что миллионы, хаты, магазины, мужики — все дело наживное, одним больше, другим меньше, было бы здоровье, остальное купим. И только родное дитя неповторимо. Получалось, в Бога она верила посильнее многих. И по-монашески соблюла свой обет. Сколько бы ни влюблялась — о детях ни-ни. Конечно, теперь, когда отнимали «Особый дар», она жалела, что одна, что нет у нее сына-защитника. Что мужчины все преходящи-уходящи. И что она так не вовремя рассталась с Санни. Точнее, однажды проснулась в другую реальность и поняла, что ее время закончилось. К ней вернулся ее старый любовник. Он сказал: «Надька, мне кранты, у меня рак, и я должен доживать свой век с тобой». Впрочем, у него получилось не «Надька», а «Гадька». Вот старая балаболка! Поди не рак у него, а насморк, но, чтобы уличить симулянта, нужно выдержать паузу… и вообще-то «Гадька» по нему соскучилась. Он был первый, кто помог ее бизнесу, кто посадил росточек, из которого вырос ее капитал. Не он ли ее и кинул теперь, чтоб получить плоды с выращенного деревца, — вот вопрос! Возможно, об этом лучше не знать до поры до времени — и тогда прояснится тайный умысел. Пока он делает вид, что озабочен Надюшиной бедой и думает, как помочь… Санни в отъезде. Если он вернется не вовремя, то… все решится естественным путем. Но интуиция подсказывала Наденьке, что на сей раз он не вернется. И вообще она сейчас почти не думала о нем. Ее впервые так нагло шантажировали. Она получила ультиматум: либо подписывает дарственную на «Особый дар» — злой каламбур! — либо на нее заводят уголовное дело по статье «умышленное причинение вреда здоровью, повлекшее за собой смерть». Однажды она плохо замела следы, потеряла бдительность, опьяненная безнаказанностью. Тогда действительно все получилось некрасиво. Втюхивали они вместе с компаньонкой одну как будто бы панацею. И Надежда Особова как медик знала обо всех ее побочных эффектах. Собственно, только побочные эффекты у этого новшества и были, а эффект основной — у мизерного процента подопытных. При некоторых заболеваниях панацея могла вызвать летальный исход. И подвалил Наде заказец: как бы посодействовать одной доброй женщине поскорее отправиться на тот свет. Конечно, впрямую таких вещей никто не говорит, но Наденьке разжевывать было не нужно. Слово «эвтаназия» тогда еще не было в ходу. Ну… она подумала, почему бы не помочь. И закрыла глаза на то, что квартирный вопрос в сюжете был не на последнем месте. Не ее ума дело. Ее дело — освободить человека от мук, тем более что гонорар был хороший. А теперь объявились конкурирующие наследники. Где они раньше были, такие могущественные! Менты и прочая юридическая шушера. Наде их не одолеть. Уже третий человек из тех, к чьему мнению она прислушивается, советовал ей отступить, иначе не миновать тюрьмы. Среди них и бывшая компаньонка по шарлатанству, с которой они травили народ всякой химией. Но ей-то терять нечего, она промышляет по мелочи каким-то сводничеством, переходящим в сутенерство, и гейша — это ее шальная идея. От которой, конечно, не было никакого толка. Так, игрушка-пустышка. Да и сама Арина куда-то исчезла. Все мечтала найти какого-то мужика, который исчез и которого она никак не забудет. Надя по пьяной лавочке пообещала ей помочь — но это было вовсе не то, что Арина подумала. Охотиться за беглым бабником-авантюристом Наденька не собиралась. Она решила сделать своей подопечной подарок — истинный, особый! — на день рождения. А именно: устроить свидание вслепую. Конечно, с человеком небедным. Он и прождал ее у водяных часов в романтичнейшем месте… Но Арина вежливо отвергла этот дар. Глупая молодежь. Пройдут годы — и она пожалеет о своей гордыне. Когда Наденька начинала думать о своем окружении, ее обуревали приступы изнурительной подозрительности. В предательстве она еще не заподозрила разве что дворника-таджика — руки не дошли. Надя помнила, что Арина-гейша всегда ее внимательно слушала. И что там несла Наденька ей после пятой рюмки — уже не узнаешь. И не так страшен черт, как его малютки. Колокольчиково-сладкоголосая Арина — засланный казачок… И так далее и тому подобное… Наденька по законам детективного жанра подозревала всех. Если копнуть поглубже, то все враги. И ненаглядный Санни не исключение. И Руфка, мать ее через коромысло. Вот почему она не приходит сейчас, когда Надя наконец не прочь с ней напиться? И прокричать с надрывом о своей судьбе, и устроить пьяное свинство — в первый раз они бы поменялись ролями. Руфину с ее нейронной интуицией алкоголика могло бы пронзить озарение — хоть такая польза после стольких лет мучений. И вот где она теперь… Есть ли на свете хоть один близкий человек, который появляется именно в тот момент, когда он нужен?! Скоро, наверное, уже завтра, уговаривала себя Наденька, гнев и отчаяние начнут сменяться бойцовым азартом. Она придумает, что делать дальше. Она выкрутится. Потом медленно, но верно начнет включаться внутренний утешитель, который примиряет нас со случившимся. В сознание вползает целебная змея покоя, которая приносит вечную благую весть о том, что все могло бы быть гораздо хуже. И нужно благодарить судьбу за то, что она уберегла от куда более страшных вещей. Такие минуты — как раз для встречи с бронзовым мальчиком. Это было место силы. И… талисман. Эта скульптура приносила Наденьке удачу. Печаль у чужого надгробья наводила на правильные мысли, после чего начинался поворот к светлой полосе. Разумеется, всякий раз Надежда боялась, что правило не сработает — ведь мистиком она была слабеньким, скептическим и циничным. Иногда, чтобы унять корыстную тревогу, она несла могилке подхалимские тюльпаны. Оправдывая себя тем, что хотя бы принесет пользу несчастным истлевшим телам и их могилку не сроют раньше времени. Места-то здесь дорогущие… И на следующий день она собралась в паломничество. Несмотря даже на весеннюю распутицу. Март перевалил за середину, а снежище повалил сочный, рождественский. Но слякоть можно пережить. Главное — унять волчью тоску. Догнали ее старые грехи, и ничего тут не склеишь. Уехать, что ли, на полгодика на Восток — в Индию, в Таиланд, пожить там по дешевке, отмокнуть, обнулиться. Так теперь делают многие, но на Восток Наденьку совсем не тянет. Ей более мила Европа, на худой конец — прибалтийские пейзажи. Будь она хоть мало-мальски воцерковленным человеком, поехала бы к племяннице. Она живет в монастыре недалеко от Пярну. Готовится к постригу. Задурили голову бедной девчонке. А ведь она самая славная из всей Надиной родни. Братец постарался распылить свое семя, так что племянников Наденьке хватало. Но ведь в монастыре она с тоски помрет! Хотя если ненадолго, когда сезон и можно купаться, съездить на любимый остров Сааремаа… возможно, это выход. Ах да, она ж совсем забыла, что снова не одна, а с нагрузкой в виде болезного, но еще не совсем поблекшего апологета мужского шовинизма. Старая любовь… ржавеет, конечно, но не сдается и хватает тебя за шиворот костлявой куриной лапкой. Куда ее девать? Шутки шутками, но если он и правда болен… Брать еще один грех на душу? Как на притчу, за день до катастрофы с магазином, Надя ерничала, предлагая своему старому коняшке облегчить муки «золотым» уколом, после которого он обретет вечный покой. И вот как ей аукнулись эти шуточки. В нынешнем настроении кладбище могло довести до слез, поэтому Наденька должна была завершить свой ритуал как можно быстрее. Собственно, и ритуала никакого не было: пришел, повздыхал и обратно. Чай, не лето, когда можно посидеть на удобной скамейке — даже это было здесь предусмотрено. Смурная весенняя дымка, мелкий снег, слякотно даже в самом воздухе — хорошо, что к могилке есть вымощенная тропинка, и дорожки здесь чистят… Но что увидела Наденька впервые за много лет — у могилки посетительница! Первой мыслью была параноидальная: «Засада!» Но это был бы абсурд… На кладбище она бывает редко и непредсказуемо, кому могло понадобиться ловить ее именно здесь?! Но, взмокнув от холодного пота, она покорно ждала выстрела… или чего там еще. Умереть здесь — не самая худшая участь. Весьма символично. Да и предки рядом… Может, и лучше, что сейчас бы все закончилось. Наденька вдруг ощутила острую усталость от жизни. Настолько острую, что это было похоже на сильное желание справить нужду прямо здесь и сейчас. И тут же в ответ бешеной птицей внутри забился инстинкт самосохранения. Именно в эти мгновения заработал мозг, фонтанируя озарениями… Яхта! Лошади! Она не успевала облекать свои замыслы в слова. Перед ней возникла лавочка ее мечты… Да, она именно мелкая лавочница, и более ей ничего не нужно! А в плане эпизодических побочных заработков — яхты и лошади. Это красиво, это роскошь, а роскошь приносит удачу! — Простите, пожалуйста, что вас беспокою… Вы их родственница? Я не из праздного любопытства, я, может, даже пользу вам принесу… — услышала Наденька вместо выстрела. Ошарашенно она глядела на субтильную барышню, озябшую в короткой модной куртейке. Как тут было не улыбнуться — хороша киллерша! И какая от нее может быть польза? — Только ради бога, никакого сектанства, терпеть это не могу! — наотмашь предупредила Наденька. Уж больно безобидно-елейной казалась девушка, а значит, тут какой-то подвох. — Вы ухаживаете за могилами? — Нет! — испугалась барышня. — Я… так быстро и не скажешь. Понимаете, я занимаюсь наследием того скульптора, что сделал надгробие для ваших… бабушки с дедушкой и… их сына! — нашлась барышня. И Наденька поняла, что пока не стоит ее разубеждать. Пускай рассказывает, что она за птица, а главное — что за наследие у скульптора. Наследие — это, конечно, не наследство, но слова-то однокоренные. Наденька навострила ушки. Кто его знает, чем это может обернуться. А девчонка лепетала ответственно и бойко, словно пионерка былых времен на линейке. Наденька, ослабленная после своей бизнес-потери, не сразу смогла уловить сплетение сюжетных линий. Что она успела ухватить прежде всего, так это происхождение своего любимого бронзового мальчика. Не зря, не зря она прикипела к созданию рук человеческих — руки-то золотые. Автор надгробья — известный в прошлом ваятель. Его же перу принадлежат и «Четыре времени года», окутанные поверьями и приметами. Мастера долго гноили в тюрьме, потом на короткое время выпустили — вот в этот-то промежуток он и создал скульптуру ребенка, — а потом его снова забрали. Он, конечно, знал этого славного полководца. Он скорбел вместе с ним… У него был приятель, с которым он любил играть в шахматы. Приятель или родственник — точно неизвестно. Его сын, художник, умер не так давно. Эти двое, мистики-затейники, основали творческую группу «Братство пыльной короны». Кому-то из них в наследство достались бриллианты, целый сундук. И еще в сундуке была корона. Она-то и стала символом их художественной концепции. Но никто толком не знает, что там действительно было — одни обрывочные воспоминания и догадки… — Ну и?.. Где же этот сундук? — вкрадчивонасмешливо спросила Наденька. — Есть версия, что здесь, — большеглазым умиленным шепотом поведала барышня, указав на бронзового мальчика. — То есть… там тайник. — Чудная сказка. И что же нам с этим делать? — усмехнулась Наденька. — А… если вы родственница, то мы могли бы… это проверить. — Давайте проверим. Где открывать? А что, собственно, Наденьке было терять? Она уже потеряла основные активы. Ну и ладно, почему не испробовать на себе силу абсурда. Иначе говоря, попасть в жернова лохотрона. Гордыней Наденька не страдала, считая себя ничуть не лучше львиной доли своих сограждан, верящих во всякую чепуху. Просто ей подвернулся случай заработать, потом еще и еще — словом, повезло. Просто у нее хватка и моральная гибкость. А так она ничем не лучше прочих. Она любит простую обывательскую пищу, она балдеет от примитивного бидермайера, она без наворотов. Если сравнить род человеческий с автомобилями, то она — не «мерседес», не «бентли», не «роллс-ройс». Она неубиваемая «рено-логан». Непрестижная и непонтовая рабочая лошадка. Почему бы ей не попытать абсурдного счастья — пусть даже она слишком обыденная для него… А девчонка-то знала толк в эстетских тайниках. Наденька думала, что конструкция за столько лет, да еще и на морозе, давно вышла из строя. Но потаенная полость под мальчиком спружинила дай боже. — Видимо, ее недавно открывали, — обескураженно признала барышня. Тайник был пуст. На дне лишь лежала записка, в которой значилось: «Боевая ничья». — Как интересно! — восторгнулась барышня, которую, похоже, совершенно не огорчило отсутствие сокровищ. Наденька же чувствовала себя оскорбленной — попрали ее святыню! — Лучше бы мы ничего не открывали! Она почувствовала, как ее взяли за руку. Такой дерзкий в своей простоте и забытый жест. Столичные штучки давно так не успокаивают, предпочитая бесконтактное словоизвержение. Рука у барышни была узкая — и не холодная ледышка, как обычно у озябших, а блаженно прохладная. Как у Санни. И манеры тоже по-хорошему провинциальные. Вот говорила Наденьке ее любимая тетка, прозорливая насмешница: «Ты, Надюха, всегда знаешь, где денежка лежит. Но не всегда можешь ее взять. Потому что ручка у тебя толстая — не везде пролезет…» И ласково, и жестко. И правда! Возвращались, словно две подружки. «Если у меня ручка толстая, надо найти того, у кого ручка тонкая. И кажется, я нашла…» — так рассудила Надежда Особова, спасаясь от душевной смуты подобием логики. Она никогда не пускала чужаков в свою драгоценную машину, а тут пустила. Ползли в пробке. Надя рассеянно слушала переплетения историй с сокровищами. Про картину «Черный шахматист». Про то, почему корона пыльная и что вообще это за история. И про то, что очень скоро работы этого художника очень вырастут в цене. Наденька уже примерно понимала, в каком месте эта история пахнет деньгами. Не совсем в художнике, конечно, дело… Она понемногу успокаивалась. Ее спутница все пыталась вызвать в Надиной памяти все, что она знает о своем «предке». Кормила какими-то легендами о призраке Черного шахматиста. То ли это душа скульптора не находила покоя, то ли его партнера по шахматам, художникова отца… Потом в руки Наденьке приплыли истории про дом, который продается и который, в сущности, может быть ее домом — раз уж она вживается в роль наследницы… А в доме том призрак, с которым надо играть в шахматы, и дом выставлен на продажу вдовой хозяина. Сущие копейки для престижного загородного направления… Запутано, конечно, но не смертельно. Итак, художник умер. Осталась его вдова. Потомки скульптора за границей. Призрак, назревающая европейская известность, культурное наследие и… наследство. Пазл пока не складывался, но на горизонте уже мерцала знатная авантюра. Отпечатки пальцев на кукольном домике Вся жизнь — битва. С одной стороны — серость и продажность, они хапают и злобствуют. С другой стороны — добрые силы с иероглифом недеяния под мышкой. Они могут зарубить нечисть одним взмахом самурайского меча, но используют его крайне редко. Не по слабости, а из страха задеть невинных. Много таких по неведению застряло по ту сторону баррикад… Я больше не люблю тебя, у меня есть другой. Я о нем писала. Умный и веселый мерзавец. С его легкой руки я начала безответно писать тебе. Он был прав — постепенно тебя вытеснила моя демонстративная личность. Мне стало важнее, что я пишу, а не для кого. Конечно, для совместной жизни Дэн малопригоден. Но ведь и я не подарок. Он — чудный тип в джинсах и в бороде. Я люблю талантливых и незатертых. Чья рожа не лоснится от глянца. Когда-нибудь они, как отвергнутый библейский камень, лягут в основу Храма. Я верю в это — Дэн смеется. Он часто смеется надо мной. Но не зло. Я люблю быть забавной. Что-нибудь выдумывать. Знаешь ли ты, что именно мы с моей подругой журналисткой выдумали утку про дочь олигарха, работающую в районной библиотеке?! Хоть поржали от души. Согласись, мои фотки получились неожиданно убедительными. Хотя — кому я это говорю, ты же терпеть не можешь средства массовой информации… Начинаю забывать твои привычки.