Инквизитор Зевер стояла, глядя на тело брата Билига, как будто впервые увидела измученное незнакомое тело юноши, которого знала и любила. Слева от нее стоял брат Провор, часто и неглубоко дыша, сгорбленный и охваченный дрожью. Позвоночник и плечи у него изогнулись, как у старика, – результат лишений в долгом путешествии. Гниющий нос превратился в блестящую рану, облепленную мухами. По правую руку стояла сестра Брань, с худым лицом, как топор, и воспаленными глазами в красных кругах. Волос у нее осталось мало – шикарная грива сгинула в прошлом, как и следы былой красоты. Сестра Досада подняла посох Билига и теперь опиралась на него, как хромоножка. Ее локти, верхние и нижние запястья воспалились и отекли, но Зевер знала, что ее силы при ней. Досада была единственным оставшимся вершителем среди них. Когда они отправились принести мир последним обитателям юга – этим детям, – их было двенадцать. Из пяти женщин остались в живых только три, из семи мужчин – всего один. Инквизитор Зевер считала себя виновной за эту трагическую ошибку в суждениях. Конечно, кто бы мог представить, что тысячи детей смогут идти лигу за лигой по измученной земле, без укрытия, с пустыми руками? И спасутся от диких псов, людоедов – последних выживших взрослых, паразитов, которыми кишели земля и небо… Нет, ни один Инквизитор не смог бы представить такую ужасную волю к жизни. Самым естественным выбором, простейшим решением было сдаться. Они должны были бы сдаться давным-давно. И мы уже были бы дома. И мой муж стоял бы перед дочерью и гордился ее храбростью и чистотой – тем, как она шла с человеческими детьми, как вела сородичей, чтобы они могли принести мир. И я бы не стояла над телом мертвого сына. Понятно – и всегда было понятно, – что ни один человек не ровня форкрул ассейлам. Доказательства можно было видеть по тысяче раз на дню – а потом и по десять тысяч, когда умиротворение южных королевств подошло к благословенному завершению. Ни разу спасаемые не пытались сопротивляться; ни один жалкий человечишка не выпрямился с вызовом. Иерархия была непоколебима. Но эти дети не восприняли благочестивую истину. В невежестве они обрели силу. В глупости – бросили вызов. – Город… – сказала Досада надломленным голосом. – Нельзя допустить. Зевер кивнула. – Абсолютное укрытие, да. Нечего и надеяться взять его штурмом. Провор сказал: – И по-своему красиво. Атаковать было бы самоубийством. Досада повернулась к нему, и Провор отступил на шаг. – Не верите? Ясности моего видения? Зевер вздохнула, и ее взгляд снова обратился к мертвому сыну. – Мы не можем. Он абсолютен. Он сияет. – И мальчик с младенцем ведет их туда, – сказала сестра Брань. – Это недопустимо. – Согласна, – сказала Зевер. – Может, мы уже и не сможем вернуться, но обязаны сделать то, что должны. Вершитель, вы приведете нас к миру? – Я готова, – ответила Досада, выпрямляясь и подняв посох. – Владейте им, Инквизитор, мне он больше не нужен. Зевер хотела отвернуться, отказаться от предложения Досады. Оружие моего сына. Созданное моими руками и врученное ему. Я больше не должна к нему прикасаться. – Окажите ему честь, – сказала Досада. – Да. – Зевер взяла окованный железом посох и повернулась к остальным. – Соберите последние силы. По моим подсчетам их осталось четыре тысячи – нас ждет долгий день бойни. – Они не вооружены, – сказала Брань. – И слабы. – Да. И, принуждая к миру, мы напомним им эту истину. Досада отправилась вперед. Зевер и остальные двинулись следом за вершителем. Когда подберутся поближе, разойдутся веером, чтобы дать место освобожденному насилию. Ни один спасаемый не доберется до города. А мальчик с младенцем умрет последним. От руки дочери моего мужа. Потому что она жива, она еще жива. Когда среди детей началась паника, словно мощный прилив подхватил Брейдерал. Ругаясь, она пыталась освободиться, но руки хватали ее и толкали вперед. Прежде она была в состоянии справиться со всеми, но переоценила оставшиеся силы – она была гораздо более измотана, чем полагала. Она видела Сэддика, возглавившего змейку. Идущего вслед за Руттом, который был уже почти на краю города. А вот Бадаль нигде не было видно. И это пугало. С ней что-то не то. Она переменилась, не понимаю как. Она как-то… ускори- лась. Ее сородичи наконец осознали опасность. И больше не медлили. С трудом переставляя ноги, толкаясь и пихаясь, она ждала первых криков за спиной. Слова. У меня нет ничего, кроме слов. Многие я отбросила, а другие нашли меня. Что могут слова? Здесь, в ужасно реальном месте? Но и сами сомнения – только слова, тревожная песня у меня в голове. Когда я говорю, змейка слушает, раскрыв глаза. Но что происходит со всем, что я говорю, когда слова летят к ним? Алхимия. Иногда эта смесь пенится и пузырится. Иногда кипит. А иногда ничего не происходит, и зелье лежит мертвым грузом, холодное и серое, как грязь. Как узнать? Как предсказать? Я говорю тихо, а получается только вой. Я стучу кулаками по кости, а они слышат только шепот. Дикие слова будут биться о мертвую плоть. Но тихие капли крови – и они будут довольны, как кошки над ручьем. Бадаль торопливо шла, словно разделяя змейку надвое. Она видела тощие лица, конечности, обтянутые словно дубленой кожей. Видела бедренные кости костогрызов, подобранные на тропе – в качестве оружия, – но как они могут помочь против визитёров? У меня есть слова – и больше ничего. И в эти слова я не верю. Им не повалить стены. Им не стереть горы в пыль. Мимо мелькали лица. Она знала их всех, а видела только размытые слезами пятна. Но что еще? Что еще я могу применить против них? Они визитёры. В их голосе звенит сила. Островки памяти тонули. И я тоже ищу силу в своих словах. Научилась я чему-то? С виду так. А на самом деле? Отставшие. Больные, ослабшие – и вот она прошла мимо всех и осталась одна на стеклянной равнине. От солнца мир стал белым, горьким в чистоте. Такую идеальную чистоту чтили визитёры. Но визитёры не сами обрушились на наш мир. Они пришли в ответ на гибель наших богов – нашей веры, – когда прекратились дожди, когда высохла и умерла последняя зелень. Пришли в ответ на наши молитвы. Спасите! Спасите нас от нас самих! В дрожащем жарком воздухе четыре фигуры быстро приближались. Как у марионеток, подвешенных на ветру, их конечности сгибались назад, как сломанные, и смерть вихрилась вокруг. Ужасные, явившиеся из ее воспоминаний. Водовороты силы – она видела открытые рты… – СДАВАЙТЕСЬ! Приказ пронесся через Бадаль, повалил детей за ее спиной на землю. Раздались крики беспомощного ужаса. Она ощущала, как приказ яростно давит на ее волю, как слабеют колени. И тут она почувствовала щелчок, как будто оборвалась привязь, и ощутила свободу – Бадаль видела костлявую змейку, извивающуюся в тоске, видела, как ее кость за костью охватывает боль. И пока приказ захватывал кость за костью, Бадаль обрела голос. Сила в слове, но ведь я могу ответить. – …в ответ на штурм чуда Вас охватывает смирение… Она развернулась, чтобы спрятаться за собственными глазами, и видела, как энергия выплескивается вспышками. – СТОЯТЬ! Словно удар кулака. Из разбитых губ потекла кровь. Бадаль сплюнула и шагнула вперед. Один, только один шаг. – …в самой мягкой тишине Одолевает ползучее сомнение… Она видела, что ее слова ударили их. Заставили пошатнуться. Они были уже так близко, что можно было разглядеть утомленные лица, недоверие, недоумение и растущее отчаяние. Негодование. И да, это ей было понятно. Бегство от смыслов. Проигрыш в ловкости рук. Бадаль сделала еще шаг. – Сдавайтесь, оставьте желаемое Незваный удар по вашим костям Стоять под тяжестью Ярма испуга… Руки и ноги словно горели, из ладоней исходило ослепительное свечение. Истина – редкое оружие, и оттого еще более смертельное. – Не нужны мне ваши слова! Они умерли от истощения Ваших пустых достоинств Сдавайтесь своей собственной лжи!