Что происходит? Боль в ранах утихла. Ему вдруг стало тепло, и оттого радостно. Перед их рядами одна за другой падали лошади. Тетивы взрывались сверкающей пылью, многослойные луки ломались – не выдерживал клей. Он видел, как акриннаи – с искаженными, посиневшими лицами – вываливаются из седел. Враг пришел в полное замешательство. Атаковать! Нужно атаковать! Кашат заставил себя выпрямиться. Отбросил остатки щита, сжал меч левой рукой. С трудом, словно против сильного течения, двинулся вперед, поднял оружие над головой. Сотни воинов позади него тоже двинулись вперед – медленно, как во сне. Марал Эб повел свои смешанные кланы в очередную атаку на ощетинившихся копьями сафинандцев. Он читал в их глазах ужас, те не могли поверить, что Белолицые способны на подобную ярость. Весь склон был усыпан обрубками копий, однако сафинандцы еще держались, пусть и на последнем пределе, в то время как дикие атаки под руководством Военного вождя лупили в их каре железным кулаком. Воздух казался необычно плотным, сковывал движения, быстро темнело – они что же, дрались до самой ночи? Вполне возможно, стоит лишь глянуть на кучи тел по обе стороны. Сафинандцы, баргасты, а еще дальше по склону целые горы мертвых лошадей и всадников – выходит, сэнаны все же вернулись? Похоже на то. Что за резня! Атака ударила в стену из плоти, кожи, дерева и железа. Звук удара был похож на металлический хруст, сопровождаемый треском ломающихся копий. Марал Эб, размахивая тальваром, пробился вперед, увидел перед собой темнокожее лицо, на котором застыла маска внезапно покинувшей болвана храбрости. Он захохотал, взмахнул мечом… Меч ударил в самую середину остроконечного шлема. От удара взорвалось все – меч, шлем и голова. Руку Марала Эба, неожиданно легкую, отбросило в сторону, он пошатнулся. Уставился на обрубок запястья, с которого, как семена, сыпались застывшие капельки крови. Что-то стукнуло его в плечо, отскочило в сторону, и на землю рядом с ним рухнули два сплетенных тела – столкновение их соединило, Марал Эб непонимающе взирал на сплавившуюся плоть, на обнажившиеся под лопнувшей кожей корешки сосудов и муску- лов. Он слышал со всех сторон жуткие стоны, перебиваемые пронзительными вскриками. Военный вождь попытался подняться с колен, но бронированные наколенники поножей примерзли к земле. Кожаные ремешки ломались, словно веточки. Он поднял голову и обнаружил, что весь мир поглотил красноватый туман. Что это? Волшебство? Ядовитый пар, призванный лишить их сил? Но нет, о духи, – это не туман, а кровь – из разорванных тел, лопнувших глаз… Он все понял. Обрубок запястья, отсутствие боли – дыхание, с трудом проникающее в легкие, – мороз, тьму… Сагал рухнул наземь. Лошадь ударила его ногой, обломанной у самой бабки, пара расщепленных костей прошла сквозь кольчугу, сквозь ребра, пригвоздила к земле. Само животное с диким ржанием свалилось на бок, безжизненное тело всадника вылетело из седла и рассыпалось вдребезги, словно глиняное. Бешено молотящая ногами лошадь отшвырнула Сагала в сторону, он снова упал на землю, чувствуя, как бедро сминается, будто плетеная корзинка. И уставился, моргая, на то, как с ослепшего, но все еще бьющегося животного от холода слезает шкура. Сперва зрелище его позабавило, но потом Сагала охватила печаль – не по несчастному животному – он терпеть не мог лошадей, – но по всем на этом склоне. Которых обманом лишили их битвы, лишили славы достойной победы, чести благородного поражения. Боги жестоки. Впрочем, он это и так всегда знал. Он запрокинул голову, уставился в запятнанную красным тьму. Давление нарастало, он это чувствовал – черепом, грудной клеткой. Прямо над ним стоял Жнец, поставив ногу ему на грудь. Когда ребра треснули, конечности Сагала дернулись, он захрипел. Пущенный из пращи камень попал в зайца, его развернуло на бегу. Я несся, легкий, как ветерок, к тому месту в траве, где он упал, а сердце выскакивало из груди. Потом я стоял и смотрел на животное, как у него вздымается грудь, как из носа вылетают капельки крови. Камень перебил позвоночник, длинные задние лапы не двигались. Зато дергались передние. Мой первый трофей. Я стоял – гигант, бог – и смотрел, как из зайца уходит жизнь. Смотрел, как глубина в его глазах вдруг очистилась, глаза опустели. Мать подошла поближе, и на лице у нее не было ни причитающейся случаю радости, ни гордости за меня. Я рассказал ей, что видел пустоту. Она ответила: «Принято говорить, что колодец жизни не имеет дна, что одни лишь духи способны до самого конца видеть то, что скрывается в глазах. До конца, именуемого душой. И однако мы всю жизнь только и делаем, что вглядываемся и вглядываемся. Хотя довольно скоро понимаем, что когда душа покидает тело, она забирает с собой и всю глубину. В этом существе, Сагал, ты попросту узрел истину. Которую будешь видеть снова и снова. В каждом звере, которого добудешь. В глазах каждого врага, которого убьешь». Мать никогда не отличалась красноречием, голос ее всегда звучал жестко и холодно. О чем бы ей ни приходилось говорить, словно ни на что по-настоящему достойное в этой жизни и слов-то тратить не стоило. Он даже не вспоминал до нынешнего дня, что она тогда вообще что-то сказала, или что это она учила его охотиться. Он осознал, что до сих пор так ее и не понял. Но это неважно. Потому что пустота уже явилась. Скипетр Иркуллас отполз от трупа коня, приволакивая ногу. Он больше не мог выносить стонов животного и был вынужден перерезать ему горло. Само собой, сначала лучше было бы спешиться, а не просто нагнуться вперед, сидя в седле, однако ясность мысли его покинула, он соображал очень туго и медленно. Вот и полз теперь, а расщепленный обломок бедренной кости торчал наружу из продранной кожаной штанины. Ну, хоть боли нет. Как гласит поговорка, «благословения свои себе оставь». Когда-то я терпеть не мог поговорок. Хотя нет, я их и сейчас не переношу, особенно когда они так хорошо подходят к случаю. Они просто напоминают, что все мы ходим одной и той же дорогой. И все, что мы на ней находим нового, свидетельствует лишь о нашем собственном невежестве. Которым мы и размахиваем, подобно знамени, где сверкает выдающееся откровение. Ха. Поле битвы было уже почти совсем неподвижным. Тысячи воинов застыли, захваченные в момент убийства, словно безумный художник задался целью изобразить гнев разом во всех его ветхих саванах бессмысленного уничтожения. Он подумал сейчас о целой пирамиде из идей, которую соорудил собственными руками и которые, все вместе и по отдельности, привели его к сегодняшней битве. Сейчас она трещала, хрустела, неуправляемо рассыпалась – ему так хотелось захохотать, вот только дыхание давалось с трудом, воздух жалил горло, словно змея. Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг. Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную. И узрел всю картину. Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег. – Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю… Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза. Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит. Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть. Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит. Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы. Такое способно натворить землетрясение, но в этот раз земля не тряслась. Разве что вздрагивала, но не от глубинного беспокойства, а от стука падающих деревьев, от натужного мычания волов, запряженных, чтобы корчевать пни, от хозяйской поступи человека. Все, что видишь, – разрушь. И только тогда почувствуешь… хоть что-нибудь. Он помнил, как погрузил руки в теплую сочную почву. Помнил, как закрыл глаза – на какое-то мгновение – и почувствовал, как в ней пульсируют жизнь, обещания, надежды. Очередь – за посевом, за тем, чтобы возделать для себя будущую награду. Это было правильно. И справедливо. Рука, которая придает миру форму, и должна пожать урожай. Нет ничего чище, сказал он тогда сам себе. Вздохнул, потом на губах расцвела уверенная улыбка, и он снова открыл глаза. Дым, его туманные клочья посреди окружающей разрухи. Все еще улыбаясь, он извлек руки из теплой земли. И обнаружил, что они в крови. Он никогда не полагал себя мудрым. Знаю то, что знаю, этого достаточно. Но мир многослоен. Простаку он видится простым, мудрецу – глубоким. И единственная достойная упоминания храбрость заключается в том, чтобы признать свое истинное место в этой схеме, честно, твердо, уверенно, ничего не стыдясь. Он смотрел на руки, понимая, что это не есть его собственное воспоминание. Что на деле оно лишь выдумка, откровенный, даже в некотором роде неловкий намек оттуда, из глубины. Лишенный всяческой утонченности, причем намеренно, и потому более сложный, чем ему сперва показалось. Даже сами мысли эти ему не принадлежат. Ведь Ласт не был мыслителем. Нутром ты ощущаешь потребность, а разум находит причины, чтобы ее оправдать. Он подсказывает: за разрушением всегда следует созидание, тому нас учит мир. Но мир учит не только этому. Иногда за разрушением следует забвение. Угасание. Но пусть даже так, что с того? Если глупость не заслуживает того, чтобы угаснуть, что тогда вообще заслуживает? Да, разум если кого и способен обмануть, то разве что самого себя и себе подобных. Ласт пришел к выводу, что не боится правосудия, и потому даже не шелохнулся, не дернулся, когда в конце коридора показался убийца. Асана уже не кричала. Ласт знал, что она мертва. Ее страхи наконец ее настигли, и последовавшее забытье даровало ей облегчение. Покой. Убийство способно носить самую привлекательную личину. Глаза его встретились с глазами убийцы, и в последний миг оказалось, что они оба понимают, в чем заключается необходимость. Ласт пал под ударом клинка, так и не издав ни звука. На его руках была кровь. И этого достаточно. Правосудие восторжествовало. Теперь я прощен? Шеб не мог вспомнить, кем был раньше. Должник, заключенный, склонный к незаконопослушности, – все так, но где же подробности? Все они унеслись прочь, подхваченные волной всевозрастающей паники. Предсмертный крик Асаны все еще отдавался в коридорах. Он знал, что теперь убийца охотится за ним. И не понимал почему. Ведь он же ничего такого не сделал. Разумеется, если не считать жизни, исполненной всевозможных подлостей. Но у него ведь всякий раз имелась причина для подобных поступков? Ну да, это уж точно. Верно, он скрывался от тюрьмы, но кто захочет по доброй воле лишиться свободы? Разве что идиот, а уж идиотом-то Шеб не был. Уклонялся от ответственности? Разумеется. Преступник ни у кого симпатии не вызывает, зато все наперебой стремятся утешить жертву. Значит, куда лучше представиться жертвой, чем преступником, особенно когда заварушка уже кончилась, опасность миновала и пора объясняться, рассказывать про самозащиту, что, дескать, те были сами виноваты, – причем, что там подумают остальные, это ведь неважно, тут главное самого себя убедить. Так и спать по ночам легче, а еще легче – возвышаться над всеми на пьедестале оскорбленной невинности. Нет никого благочестивее тех, кто виноват. Уж мне ли не знать. Да и лжецов лучше них не сыщешь. Иными словами, он подобного ничем не заслужил! Просто делал все, чтобы как-то выкрутиться, проскользнуть, пройти между струйками. И жить дальше, удовлетворяя собственные страсти, потребности и привычки. Убийца никакого права не имеет! Задыхаясь, он бежал бесконечными коридорами, сквозь странные комнаты, вверх и вниз по спиральным лестницам. И сам себя убеждал, что затерялся так хорошо – никому уже не найти! Заблудился в лабиринте собственных оправданий – постой! Я такого не думал! Отродясь такого не говорил! Он что, нашел меня? Этот ублюдок меня догнал? Он успел растерять все свое оружие, ничего не осталось – как же так вышло-то? Шеб всхлипнул и кинулся вперед – там было нечто вроде мостика, перекинутого через обширную впадину, заполненную чем-то облачным. Я ж всю жизнь старался не высовываться. Не привлекать внимания. Хватай что можно и беги изо всех сил как можно дальше, пока опять что-нибудь не понадобится. Все было так просто. И разумно. Разве за это убивают? Он и не подозревал, что мысли до такой степени способны выматывать. Шеб с трудом взобрался на мостик, под ногами предательски заскрипело железо – что, гады, не могли из дерева сделать? От ядовитых облачных испарений его разобрал кашель, глаза слезились, носоглотку жгло огнем, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Хватит уже бегать. На все, что он сделал, имелись причины. Вот и все тут! Но, Шеб, сколько других пострадало от твоей руки. – Я не виноват, что они у меня на пути оказались. Сами должны были соображать! Но ты, Шеб, самой своей жизнью обрекал их на страдания. – Раз они сами с собой справиться не могли, я-то тут при чем?