Она шла до тех пор, пока мир не покинули последние силы, а потом села на влажную траву рядом с поросшим лишайником камнем. Ветер трепал ее рваную рубаху. Она смотрела перед собой, ничего не видя, посох выпал из рук. Какое-то время спустя она осела на бок, свернулась калачиком. И стала ждать, когда мир утонет во мраке. Чувство было такое, будто ночь вместе с приличествующим ей порядком вещей кто-то украл. Страл смотрел, как Белолицые швыряют в свои костры все, что только может гореть, взывая к богам. Узрите нас! Найдите нас! Мы – ваши дети! К импровизированным алтарям волокли коз, резали им глотки. Оттуда хлестала кровь, копыта сначала бешено колотились, потом, подрагивая, замирали. Собаки пытались увернуться от внезапно, непонятно зачем сверкнувшей сабли. Повсюду бурлили ужас и безумие, подобные вздымающимся от костров столбам дыма, искр и золы. Он знал, что к утру в лагере не останется ни единого животного. Если только утро вообще наступит. Он знал, что Эстараль мертва. И что она, согласно ее собственным словам, совершила. Это было полной чушью. Бакал не стал бы пользоваться Хетан – очевидно, Эстараль решила, что должна теперь быть с Бакалом, сделаться его женой, увидев же рядом с ним Хетан, в своем безумии разрисовала сцену влажными красками похоти. И в приступе ревности убила обоих. Страл не переставал себя проклинать. Вдову давно уже надо было отогнать прочь. Дать ей понять, что Бакалу она неинтересна. Нижние духи, да сумей он разглядеть в ее глазах хотя бы намек на огонь безумия, он бы ее на месте убил. Теперь командование сэнанами в предстоящей на заре битве легло на его плечи. Самая потаенная из его амбиций вдруг оказалась реализована – при том, что он успел добровольно от нее отказаться, был готов остаться в тени Бакала. А ведь желание, вдруг оказавшееся во рту, на вкус вовсе не так сладко, как его предвкушение. Страла, сказать по правде, уже тошнило. Бакал успел обсудить с ним предстоящее. Дал ему знать о своих намерениях. Когда на заре его клан построится для битвы, он призовет к себе остальных вождей сэнанов и произнесет сказанное Бакалом, как если бы это были его собственные слова. Вот только послушают ли его? Скоро узнаем. Солнце на востоке открыло глаз – и, казалось, отдернулось, увидев, что половина неба пожрана тяжелой стеной черных туч. На обширной равнине у самой границы земель, еще недавно принадлежавших оул’данам, пришли в движение две армии. Над полегшей под ветром травой взмыли, словно шаткие корабельные мачты, баргастские штандарты с изображениями зверей, а пепел от огромных костров метелью кружился и вился вокруг. С юго-востока к ним приближался гигантский полумесяц из пеших и конных воинов. Над сафинандскими легионами, маршировавшими каждый своей фалангой, развевались вымпелы, щитами солдаты прикрывались от ветра, наконечники их длинных копий пылали отражением зари. Отряды лучников и рукопашников д’рас заполняли промежутки между фалангами, а также двигались нестройными группами впереди основных сил. Кончиками рогов бхедерину служили конные лучники, их прикрывала более тяжелая конница, вооруженная копьями. Лошади под акриннаями вели себя беспокойно, то одна, то другая принималась либо упираться, либо рваться вперед, соседние всадники помогали товарищам их утихомирить. На гребне холма Военный вождь Марал Эб разместил сэнанов по центру, расставив вокруг них кланы послабее. Собственных барахнов он разделил между своими братьями, чтобы удерживать фланги. По мере пробуждения дня полумесяц приблизился к позиции баргастов и стал смещаться к югу, навстречу ему устремились конные разведчики, чтобы доложить сведения о поле битвы. Ветер вдруг утих, вместо него воздух сковало морозом. Стояла самая середина лета, и однако дыхание дымкой вырывалось у каждого изо рта, крупы тысяч лошадей тоже исходили паром. Воины ежились, отчасти от холода, отчасти от накативших предчувствий. Кто собирался здесь сражаться – высшие силы? Появятся ли вот-вот, словно клыки в хищных челюстях, акриннайские духи? Не готовы ли боги Белолицых – их неупокоенные предки – выбраться прямо из мерзлой земли, распевая заунывные, алчущие крови гимны? Останется ли смертным лишь вжиматься в землю, пока над ними ярятся в схватке взошедшие? Небо наверху тоже раскололось надвое, к востоку – хрупкий утренний свет, к западу – непроницаемый ночной мрак. Такого неба еще никто не видел – ни баргасты, ни акриннаи, ни сафинандцы, ни д’рас. Зрелище переполнило их ужасом. Иней покрыл траву, поблескивал на железе и бронзе, а со стороны грозового фронта все тек и тек ледяной воздух. Ни в той, ни в другой армии не слышалось дерзких песен и речевок. Воинов словно сковало противоестественное молчание – даже когда две огромные человеческие массы увидели одна другую. В трепещущем небе не было ни единой птицы. И все же армия акриннаев продолжала сближаться с ненавистным врагом; враг же стоял в неподвижности, их ожидая. В тысяче шагов к западу от позиции баргастов лежало тело женщины, свернувшейся в клубочек среди мерзлой травы, привалившись спиной к обросшему лишайником валуну. Место, где можно прилечь, последнее гнездышко ее последней ночи. На бледной коже алмазной чешуей сверкал иней. Она умерла в одиночестве, в сорока шагах от тела брата. Но смерть постигла лишь плоть. Женщина, которую звали Хетан, жена Оноса Т’лэнна, мать Абси, Стави и Стори, умерла еще до того. Тело же способно бродить отдельно от мертвой оболочки души, иногда еще несколько дней, иногда – годами. Она лежала на промерзшей почве, являя сцену окончательной капитуляции. Но разве ставшие свидетелями этого небеса хоть раз моргнули? Ни разу? Когда небеса моргают, сколько времени проходит между тем, как опустится тьма, и тем, как возродится свет? Призраки, чьи крылья обгорели до черных пеньков, ждали, когда можно будет ответить ей на эти вопросы. Сэддик, ты еще жив? Мне кое-что приснилось. Мне было видение, мертвый ящероволк, лежащий скрючившись на боку, его опасно блестящие на солнце кости. Выслушай мой сон, Сэддик, и запомни его. Алчность это нож, чьи ножны – тщеславие. Если дать привлечь себя поближе, можно разглядеть злобный блеск. Ближе, так близко, что уже не уйти, а дальше все, как я сказала: за алчностью следует смерть, и она уже умерла дважды. Мне было видение. Она умерла в каких-то сорока шагах от своего брата, а в небесах над ней воюют две армии, и два зверя, два брата готовы вцепиться друг другу в глотки. Странные имена, странные лица. Выкрашенные белым, словно у Визитеров. Человек с печальными глазами по имени скипетр Иркул- лас. Но что за небо, что за небо! Алчность и тщеславие, Сэддик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Все это причины, определяющие судьбу, и каждая их них лжива. Она умерла еще до рассвета. Я взяла ее сломленную душу на руки. И до сих пор держу. Как Рутт – Ношу. Я знала одного мальчика. Абси, где ты? Сэддик слушал ее, потом произнес: – Бадаль, я замерз. Расскажи мне лучше про костры. Про огромные костры. Но костры давно прогорели, оставив лишь пепел и золу. А холод… это холод иного мира. Сэддик, послушай. Я видела двери. И они отворились. Глава восемнадцатая То, что тебя питает, выцарапано Когтями твоей нужды Но нужда одной половиной живет на свету Другой в темноте Добродетель же лишь шов между ними Если цена нужде – жизнь То и страдания, и смерть оправданны Когда же речь о мелких потребностях Шов смещается в темноту И не остается никакой добродетели Мир потребностей бесцветен и сер Однако природа не знает любимчиков И то, что еще сегодня благородно Завтра будет питаться, царапаясь когтями Твоей нужды, – такова жизнь. «Житейские наблюдения» Саэген Йан Товис, изможденная и слабая, миновала ворота следом за братом и вступила в мертвый Харканас. То, что она там увидела, уже и так было впечатано прямиком в ее душу потаенными легендами, которые хранились у нее в роду. Еще пересекая мост, она окуталась эхом собственных шагов по камням, столь же знакомым и столь же пропитанным печалью, как плащ покойной прабабушки. Пройдя сквозь многоэтажную арку, она словно бы ощутила себя дома – но дом казался брошенным, как если бы она унаследовала чужую ностальгию. Стоило ей выйти из прохладной тени, как ощущение неуюта сменилось явным беспокойством – перед ней открылось безмолвное и безжизненное зрелище грязных башен, зданий со следами копоти, разбитых статуй. Не позволившие сорнякам заглушить себя террасные сады превратились в плотную массу кривых деревьев, корни их прошли сквозь ограду, змеями спустились вдоль насыпей и вспучили мостовую. На карнизах поверх расписанных белым гуано стен лепились птичьи гнезда. По углам гнили кучи нанесенных ветром листьев, а между булыжниками пробивалась трава. Она чувствовала и древнюю магию, словно бы трепетавшую где-то на краю поля зрения. Бесчисленные эпохи город пережил куда лучше, чем ему следовало. И волшебство до сих пор противостояло безжалостному напору времени. Можно было подумать, что открывшееся перед ней место покинуто какое-нибудь поколение назад, хотя в действительности это случилось в невообразимой древности. Матери будут прижимать к себе детей, Пока сам мир не рассыплется в прах. Так сказал поэт родом из этого самого города, и Йан Товис его понимала. Дитя остается дитем, дом – домом, во всяком случае, с точки зрения матери. Но после такого объяснения эта истина кажется банальной. Поэт же пытается пробудить в слушателе то, что уже осознано, но еще не высказано. Магия слов в том, что они выражают отсутствие слов. И однако дети вырастают, а стрелы времени способны пробить самые могучие стены. Случается и так, что стены пробивают изнутри. Для нее давно сделалось привычкой – что она и сама прекрасно понимала – сеять в себе сомнения. Нерешительность сделалась в ее сознании неотъемлемой частью жизни. Брат, само собой, был в этом отношении ее полной противоположностью. Они словно бы стояли лицом к лицу, но навеки разделенные рекой, через которую не перекинуть моста. Когда Йедан Дерриг принимал брошенный ему вызов, его воля, жестокая и страшная, уничтожала чужие жизни. Когда же она не видела его перед собой – с окровавленными руками и твердым, как камень, взглядом, – ей начинало казаться, что в порядке вещей в этом мире именно отказ от решения, то состояние, когда сознание лишь ожидает, что произойдет, обреченное реагировать, но не начинать самостоятельно. Когда сознание лишь стоит на месте, пассивное, готовое принять любую судьбу. Им следует держаться вместе, действуя друг на друга, словно противовесы на двух сторонах моста, и тогда есть надежда, что в своем шатком равновесии они обретут столь нужную правителям мудрость, а камни под ногами их народа сделаются ему прочной и надежной опорой. Он перебил ее ведьм и колдунов, и ему даже не потребовалось ее обходить, поскольку она ему никак не препятствовала. Просто застыла на месте. И ждала, когда ударит нож судьбы. В руке Йедана. Я об этом забыла. И потерпела неудачу. Мне надо его вернуть. Мне нужен мой Убийца ведьм. Позади нее двигался сейчас авангард ее народа. Пухлые и розовые, словно девушки, Пулли и Сквиш, – однако лица их стали обмякать по мере того, как сохранившаяся здесь магия просачивалась сквозь их слабенькую защиту. Двое командиров из отряда Дозорного, Умница и Коротышка, уже начали рассылать разведчиков в боковые улицы, чтобы те подыскали, где расположить беженцев. Их спокойные, даже неторопливые распоряжения действовали подобно напильнику, которым кузнец выравнивает неровную грань страха и паники.