Я бы не смог. Пусть я и воевал всего тридцать лет, переродись сейчас, я бы не нашел в себе… чего именно? Мятого оловянного кубка с состраданием, полупустого, достаточного разве что для того, чтобы окропить дюжину самых близких? Однако… в нем было целое море, безбрежное море – как такое вообще возможно? Кого же я убил? Ты можешь сколько угодно уклоняться от этого вопроса, Бакал, раз уж иначе не выходит. Но одну истину отрицать невозможно: твоей рукой, твоим ножом двигало его сострадание, тем самым показав тебе и всю его силу воли. Он замедлил шаг. Обвел вокруг невидящим взглядом. Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что это за обломки у меня в руках? Продолжающие рассыпаться в труху – с оглушительным грохотом. – Нужно ее спасти, – пробормотал он. – Да. Спасти ее – единственную того заслуживающую. Пусть она живет еще тысячу лет и напоминает всем встречным, кто мы такие. Мы – баргасты. Белолицые. Мы сами себя обезноживаем и зовем это славой. Мы задираем зад перед слюнявыми старикашками, что готовы накачивать нас горьким ядом, пока мы не лопнем. Старикашками? Нет, они зовутся военными и клановыми вождями. А наши драгоценные традиции бессмысленного саморазрушения? Эти тоже нас готовы вусмерть затрахать. Он исходил руганью, но беззвучной. Кому охота слушать подобное? Еще не забыли, что случилось с последним из тех, кто пытался сострадать? Он вообразил себе, как бредет между двух плотных рядов своих товарищей-воинов. Бредет, волоча за собой спутанные кишки собственных рассуждений, а с обеих сторон на него сыплются плевки и проклятия. От истин робкому рассудку делается скучно. А нам сейчас скучно? Еще как! Где же кровь? Где обнаженные клинки? Дайте нам нашу безмысленную пляску! Эй ты, плачущий раб, нашим усталым сердцам нужна бодрость! Помочимся-ка все вместе на твои тяжкие мысли, твои мрачные осознания. Задирай поскорее зад, болван, чтобы я мог вколотить обратно в себя собственные чувства. Давай-ка, не дергайся, сейчас мы тебя обезножим… ага, вот теперь можешь себе идти. Пошатываясь, Бакал выбрался за пределы лагеря. Остановившись в десяти шагах за телегами, он потянул за перевязь, удерживающую за спиной копье. Ухватил правой рукой древко. Плечо резануло болью – разорванные мускулы и сухожилия зажили не до конца. Ничего, боль поможет очнуться. Впереди виднелась насыпь окопа, в котором разместился дозор. Над кучей красноватой земли слегка выступали три округлых шлема. Бакал перешел на бег, трава скрадывала его шаги, пока он сокращал дистанцию. Копье он метнул с расстояния двенадцати шагов. Увидел, как железный наконечник вошел между лопаток воина слева, пригвоздив того к стене окопа. Двое других дернулись, мотнули головами в его сторону, но он уже был у ямы – в каждой руке по клинку – и прыгнул прямо между ними. Сабля прошла сквозь бронзовый шлем, располовинив женщине череп, да там и застряла. Нож в левой руке полоснул оставшегося воина сзади по шее – но тот успел уклониться достаточно далеко, чтобы позвоночник остался цел, и тут же, развернувшись, вогнал кинжал Бакалу в грудь прямо под левым плечом. Притиснутый к своему противнику в переполненном окопе Бакал увидел, как тот раскрывает рот, чтобы поднять тревогу. Повторный ножевой удар перерезал ему глотку, но и кинжал успел ударить во второй раз, войдя между двух ребер и переломившись. Хлынувшая кровь заполнила Бакалу горло, он упал на умирающего воина, пытаясь откашляться в его шерстяной плащ. Он чувствовал чудовищную усталость, но дела еще не закончены. Нужно отыскать ее. И спасти. Он выполз из окопа. Дышать получалось с трудом. К нему вдруг пришло воспоминание, не возвращавшееся десятилетиями, о том, как он в последний раз был на волосок от смерти – его свалила с ног лихорадка-«утопленница», легкие постепенно заполнялись мокротой. Грудь обложена горячими притираниями, глаза жжет от запаха молотой горчицы – а над ним плавает материнское лицо, размытое, и ужас в ее глазах постепенно сменяется отчаянием. Стены сокровищницы. Она есть у каждого у нас, здесь, внутри – но часто ли мы туда заглядываем? Место, где мы храним своих мертвых. Мертвые родственники, мертвые грезы, мертвые обещания. И твои собственные мертвые личности, а их много, очень много. Прокравшись в сокровищницу, забираешь лишь самое лучшее. То, что можно использовать или продать. А потом снова ее затворяешь, и остается лишь темнота. Темнота остается. Ах, матушка, остается. Моя сокровищница. И ее стены. Ему казалось, что он встает на ноги. На деле он лежал на земле, совсем рядом с окопом. Матушка? Ты здесь? Отец? Десорбан, сын мой, дорогой мой сын, – я сам вложил меч тебе в руки. И делал вид, что горжусь тобой, а страх запускал черные кривые когти все глубже мне в сердце. И потом, когда я смотрел в твое лицо, такое неподвижное, а остальные воспевали всю славу твоих героических мгновений – всего лишь мгновений, большего тебе не досталось, – я делал вид, что от музыки душа не так болит. Делал вид, поскольку от этого и им становилось легче, легче думать про тот день, когда им, как и мне, придется стоять и глядеть сверху вниз в лицо того, кого они любили. Сын мой? Ты здесь? Стены сокровищницы. Изображения, лица. В темноте даже красок не разглядеть. Эстараль изо всех сил всматривалась во мраке туда, где расположился окопчик дозора. Кажется, там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вереницы телег у нее за спиной со стороны лагеря донесся звонкий детский голос, в котором звучали злоба и желание услужить. Она испуганно вздрогнула и бросила взгляд на Хетан. Та просто сидела, глядя в никуда. Слишком долго. Воины уже хватились своей обезноженной игрушки. Наверное, пошли разговоры – о том, что Хетан куда-то увела Эстараль. Да, вон туда, на западную окраину. За костры. Она нагнулась и заставила Хетан встать. Вложила ей в руки посох. – Идем! Эстараль потянула ее к окопу. Там никто не шевелился. С ближней к ним стороны окопчика что-то лежало, раньше его там не было. Эстараль, у которой сразу же пересохло во рту и бешено заколотилось сердце, подошла вместе с Хетан еще ближе. В нос ей ударил запах мочи, дерьма и крови. Это оказалось тело – неподвижное, мертвое. – Бакал? – прошептала она. Ответа не последовало. В окопе тоже царила зловещая тишина. Она присела на корточки, перевернула труп на спину. И уставилась Бакалу в лицо: подбородок в потеках кровавой пены, недоуменное выражение, и, наконец, глаза – широко открытые, невидящие. Из лагеря снова донеслись крики, уже ближе. Фаранда – а вот сейчас Секара. Чтоб их обеих духи в дерьме утопили. Ее охватил ужас. Она вся сжалась, словно заяц, которому поблизости нет укрытия. Хетан тоже попыталась опуститься на колени. – Нет! – прошипела Эстараль. – Стой, чтоб тебя! Она снова схватила женщину за рубаху, потащила, не давая упасть, мимо окопа и дальше, на равнину. Впереди нефритово блеснула трава – в ста шагах отсюда почва уходила вверх, образуя подобие холмика. Колонне его пришлось обходить, вспомнила Эстараль. – Хетан! Ты меня слышишь? Иди к тому холму – тебе его видно? Вот туда и иди. Просто иди туда, понятно? Тебя там мужчина дожидается, заждался уже. Сердится. Давай скорей к нему, не то пожалеешь. Скорей! – Она толкнула ее вперед. Хетан пошатнулась, потом выправилась. На какое-то время обезноженная застыла на месте, страшно перепугав Эстараль, но потом все же заковыляла вперед. Эстараль провожала ее взглядом с дюжину ударов сердца – просто чтобы убедиться, – потом развернулась и кинулась обратно в лагерь. Есть еще шанс проскользнуть внутрь незамеченной. Да, она вытерла Хетан лицо, а потом просто оставила ее рядом с телегами – сучка все равно уже ничего не соображала, это все видели. Что, правда на равнину убежала? Странно это, но если кто вдруг хочет ее поискать, так добро пожаловать, акриннаи вас там ждут не дождутся. Она нашла между двух телег тень поглубже, протиснулась туда. В свете костров двигались силуэты, появляясь и вновь исчезая. Если не приближаться к огням, может, получится пробраться туда, где расположились Страл и остальные. Ей придется сказать им, что Бакал мертв. Кому тогда завтра вести сэнанов на битву? Вероятно, это будет Страл. Значит, он должен узнать, чтобы успеть подготовиться к командованию, взвалить на себя судьбу всего клана. Она осторожно двинулась вперед. Через какие-то тридцать шагов ее обнаружили. Шесть женщин с Секарой во главе, и где-то позади них Фаранда. Когда они к ней бросились, Эстараль вытащила нож. Она знала, как с ней поступят, знала, что никто не собирается задавать ей вопросы, выслушивать объяснения. Нет, они сделают со мной то же, что и с Хетан. Бакала, ее защитника, больше нет. Она вдруг поняла, что одиночество тоже бывает разное. Они увидели нож. И в глазах у них вспыхнуло дикое желание – о да, они жаждали крови. – Я ее убила! – взвизгнула Эстараль. – Бакал тоже ее захотел – я обоих убила! Она бросилась прямо на них. Засверкали ножи. Эстараль оступилась, ее развернуло, она рухнула на колени. Увидела вокруг довольные физиономии. Такая яркая жажда – как остро они сейчас чувствуют жизнь. Она истекала кровью сразу из четырех или даже пяти ран, и вместе с кровью тело покидало тепло. Как глупо. Как все это… глупо. Она рассмеялась, и это был ее последний вздох. Пришедшие от западного горизонта тяжелые тучи уже заполнили полнеба, подобно стене, твердой, непроницаемой, в которую продолжали укладывать кирпич за кирпичом, постепенно скрадывая звезды и нефритовые царапины. Трава шелестела под явившимся с востока ветром, словно гроза, прежде чем разразиться, намеревалась вдохнуть поглубже. Однако ни одна вспышка так и не озарила плотный покров, грома Кафал тоже не слышал. Несмотря на это, при каждом взгляде на подступающую мглу его пробирала дрожь. Где же Бакал? И Хетан? Обтянутая кожей рукоять кривого ножа в его руке сделалась скользкой от пота. Стало холодней, он начал мерзнуть. Он может ее спасти. Он уверен. Нужно потребовать силу у баргастских богов. А если они откажут, он готов поклясться, что уничтожит их. Игры и сделки кончились. Я знаю, что виной всему – ваша кровожадность. И вы за все заплатите. Кафал с ужасом думал о том миге, когда увидит сестру – издевательское, изуродованное подобие женщины, которую знал всю свою жизнь. Да узнает ли она его? Конечно же, узнает. Она упадет к нему в объятия – означающие, что пытке конец, что надежда вернулась. Да, это будет ужасный миг, но потом он все, все исправит. Они уйдут на запад – до самого Летера… Негромкий звук сзади. Кафал резко обернулся. Скользящий удар палицы пришелся ему в левый висок. Он отшатнулся вправо, пытаясь развернуться и парировать атаку ударом ножа. Получил удар кулаком в грудь, да такой, что взлетел в воздух. Нож вывалился из руки, он упал на спину, кулак же непостижимым образом последовал за ним, входя все глубже. Затрещали, ломаясь, кости. Он непонимающе смотрел на копейное древко, торчащее вверх, словно штандарт, – а острие копья ушло ему глубоко в грудь. Вокруг двигались неясные тени. Сжимающие древко руки согнулись, чтобы надавить посильней. Острие вошло в землю. Он все еще пытался понять, что происходит, но понимание ускользало, протекало сквозь утратившие чувствительность пальцы. Сверху нависли три, нет, уже четыре силуэта, но никто так и не произнес ни слова. Они смотрят, как я умираю. Мне так тоже доводилось. Зачем мы это делаем? Чем нас так привлекает чужой конец? Наверное, тем, что мы можем сами убедиться, как все просто. Акриннайский воин, пригвоздивший чужака к земле своим копьем, ослабил хватку. – Готов, – сказал он, выдергивая оружие. – Если это посланный к нашему лагерю разведчик, почему он тогда смотрел в другую сторону? – спросил тот, что с палицей. – Баргасты, – пробормотал третий, и остальные согласно закивали. У этих дикарей мозги набекрень. – Завтра, – сказал первый из воинов, вытирая копье, – разделаемся и с остальными. Она ковыляла, не отводя глаз от черной стены перед ней, а та, кажется, то приближалась, то вновь отдалялась, словно окружающий мир пульсировал. Теперь ее подгонял ветер, толкал вперед, как тяжелая ладонь, а посох все стучал и стучал по земле, удар за ударом. Когда в поле зрения появились четверо воинов-акриннаев, она остановилась, ожидая, что те ей воспользуются. Чего не произошло. Вместо этого воины принялись делать руками отпугивающие нечисть жесты, а потом растворились во мраке. Какое-то время спустя она снова двинулась вперед, еще неуверенней, тяжко дыша. На руках лопнули мозоли, посох сделался скользким.