– Но не сегодня. Вечером ты этим займешься. – Почему? Мне нужно поговорить с тобой, Бакал. Исправить сказанное. Бакал, я хотела бы лечь с тобой, чтобы многое, многое исправить. Он заглянул ей в глаза, словно что-то в них высматривая, – она поспешно отвела взгляд, пока он не успел прочитать ее мысли. – Я одного не понимаю, – сказал он. – Почему вы, женщины, так рады обезножить одну из вас. – Я этого не делала. – А я не про тебя спрашиваю. Она никогда о подобном не задумывалась. Так принято, вот и все. Так всегда делалось. – У женщин тоже есть когти. – Знаю, сам не раз видел. В том числе и в бою. Но обезноживание – это все же другое. Разве не так? Она все еще не хотела встречаться с ним взглядом. – Ты не понимаешь. Я не про те когти, что у воинов. Но про те, что скрыты – что мы выпускаем лишь против других женщин. – Но зачем? – Ты сейчас говоришь как Онос Т’лэнн – со всеми этими вопросами насчет вещей, которые всегда делались. Разве не за это, Бакал, он и убит? Поскольку подвергал сомнению то, в чем не имел права сомневаться? Он поднял правую руку. И, кажется, стал в нее всматриваться. Руку, в которой тогда держал нож. – Его кровь, – прошептал он, – и меня отравила. – Когда мы оборачиваемся против себе подобных, – проговорила она, с трудом подбирая подходящие слова для своих мыслей, – это все равно как если вода в бурдюке находит маленькую дырочку. И напирает туда с таким… весом… – Давлением. – Да, слово подходящее. Мы оборачиваемся против себе подобных, чтобы ослабить давление. Чтобы все глаза были на ней, не на нас. Чтобы вся похоть… – Она осеклась. Но он ее понял, он все успел понять. – Значит, все дело в мужчинах? Ты это хотела сказать? Она рассердилась, гнев словно кулаком по ребрам прошелся. – А теперь ответь мне, Бакал, – и она уставилась прямо ему в глаза, – часто ли ты был по-настоящему нежен? С собственной женой? Ответь мне, сколько раз ты со своими друзьями лишь смеялся, когда женщина выходила из дома наружу с разбитой губой, с синяком под глазом? «Ого, волк-то прошлой ночью показал свои зубы!» Вы ухмыляетесь, хохочете – и думаете, мы не слышим? Не видим? А значит – обезножим ее! Пользуйтесь ей, сколько хотите. А нас, пока она еще способна поднимать зад, – нас не трогайте! На них стали оборачиваться, столько в ее голосе было яду – пусть и вряд ли разобрали слова, не слишком громкие, словно шипение удава, плотно обвившего уже задушенную собаку. Она заметила не одну издевательскую ухмылку, увидела, как по толпе расходится рябь неслышных ей шуточек. «С самого убийства неразлейвода – наконец-то и до скандала дошло». «Неудивительно, что женушка одного к муженьку другой в объятия-то кинулась». Бакал сумел какое-то время выдержать ее взгляд, словно это могло отменить ее горькие, яростные слова, потом стал снова смотреть вперед. Хрипло вздохнул: – Я припоминаю, как он нес подобную чушь – во всяком случае, так мне тогда казалось. Все эти басни насчет имассов. Дескать, самое большое доказательство могущества воина у них – это если он к своей женщине иначе как с нежностью никогда не прикасается. – А вы над этим лишь хихикали. – Мне доводилось видеть, как и женщины над этим хихикают. – Ты уверен, Бакал? Может, ты не разглядел, что на самом деле было у нас в глазах? Он поморщился, потом кивнул: – Да уж, ночь-другая рядом с волком… – …и уж он-то такие вредные мысли из вас бы повыбил. Ты так ничего и не понял – и никто из вас не понял. Если бы ты его не убил, он бы нас всех сумел изменить. – Даже таких, как Секара Злобная? Она скривила губу. – Эта-то тут при чем? Он хмыкнул. – Тоже верно. Эта никого никогда не любила, кроме богатства и власти, – и этим ничем от нас, мужчин, не отличается. – А от Хетан тебе что нужно? – Ничего. Забудь про это. – Ты мне больше не доверяешь. Наверное, никогда и не доверял. Все, что между нами общего, – мы стоим в одной луже крови. – Ты идешь за мной. Каждую ночь стоишь неподалеку от костра. Я одна осталась. Не видишь, что ли? – Зачем ты его убил? Хочешь, я сама объясню? Потому что почувствовал в нем угрозу, да он ведь и был для вас угрозой, верно? – Я… я его не… – Он запнулся, затряс головой. – Я хочу ее выкрасть. Хочу все это прекратить. – Уже поздно. Внутри Хетан мертва. И давно. Вы отобрали у нее мужа. Детей. А потом вы – мы – отобрали и ее собственное тело. Срезанный цветок увядает очень быстро. – Эстараль… Она поняла, что у него есть какой-то секрет. Он бросил на нее косой взгляд. – Кафал. У нее перехватило горло – что это, паника? Или надежда на возмездие? Воздаяние? Пусть оно и означает ее собственную смерть? А, вот оно что. Дно еще не достигнуто. – Он здесь, рядом, – негромко проговорил Бакал. – И хочет ее вернуть. Хочет, чтобы я ее выкрал. Эстараль, мне нужна в этом твоя помощь… Она уставилась ему в лицо. – И ты так и сделаешь? Ты что, Бакал, настолько его ненавидишь? Все равно что прямо в лицо и ударила. – Но он… он ведь шаман, целитель… – Ни один из баргастских шаманов еще никогда не исцелял обезноженную! – Никто и не пытался. – Может, Бакал, тут ты и прав. Я вижу, что ты не хочешь мучить Кафала. Хочешь просто выполнить то, что он просит. Он лишь кивнул, как будто слов уже не оставалось. – Я заберу ее у детей, – сказала Эстараль. – И выведу на западную оконечность лагеря. Но ведь, Бакал, повсюду будут дозоры, мы накануне битвы… – Знаю. С воинами я разберусь сам. Она сама не знала, почему согласилась. И не понимала идущего рядом воина. Но что проку от знания? Не проще ли жить в невежестве, лишенном ожиданий, очищенном от веры и убеждений, даже от надежды. Хетан обезножена. И в этом ничем не отличается от любой женщины, на чью долю выпало то же самое. Сердцевину у нее вырезали, оставив валяться лишь безжизненный покалеченный стебель. Когда-то она была великой воительницей. Гордой, с острым как лезвие умом, всегда готовой рассмеяться – но без злобы. По сути, средоточием добродетелей – и что ей это дало? Обезноживания не переживет никакая воля. Ни одна из добродетелей. В этом вся тайна унижения: самого смертельного оружия, которым располагают баргасты. Она могла разглядеть впереди Хетан, ее грязные волосы, как она ковыляет, опираясь на кривой посох, – в походе обезноженным это разрешалось. Узнать в ней дочь Хумбролла Тора было нелегко. Видит ли все это Хумбролл Тор, стоя в тени Жнеца? Или отвернулся? Нет, он вселился в душу последнего из сыновей. Потому-то Кафал и обезумел. Что ж, она это сделает из уважения к отцу Хетан. Когда баргасты наконец остановятся после дневного перехода. Она устала. И изнемогала от жажды. Поскорей бы уже закончился день. – Взгляни-ка, брат, – указал рукой Кашат. – Вон у того холма гребень полукругом. – Только склон не шибко крутой, – пробормотал Сагал. – Да ты оглянись-ка, – фыркнул Кашат. – Где мы лучше-то найдем? Тут, конечно, вся местность в этих прыщах, но они старые, повыветриться успели. А тот, с гребнем, из прыщей самый большой, можешь проверить. И склон у него каменистый, кони-то у них ноги попереломают. – Значит, с краю пойдут, только и всего.