— Истерика! — крикнул ему Дмитрий, с трудом удерживая ее. — Вколите ей что-нибудь успокаивающее или типа того… Аристарх Яковлевич не очень понял, отчего его подчиненной надо делать укол, но общий смысл рекомендации был понятен, и врач схватился за склянку с эфиром. Намочить салфетку и прижать к лицу девушки было минутным делом, и скоро она обмякла в руках Дмитрия. — Что же все-таки произошло? — Она узнала о гибели жениха! — Ужасная трагедия, — сочувственно вздохнул Гиршовский. — Как сказать. — Что-то я не понимаю… — Просто она не знает, что незадолго до смерти он успел жениться на другой. — Час от часу не легче! Постой, братец, а мне ты зачем об этом рассказал? — Потому что наш полк близко, и вы вполне можете узнать эту историю от брата. Мирон Яковлевич человек словоохотливый, к тому же был среди гостей этой свадьбы. Из госпиталя Шматов и Будищев поначалу шли молча. После душераздирающей сцены, разыгравшейся у них перед глазами, говорить не хотелось совершенно. Да и разве поможешь словами такому горю? Первым в себя пришел как обычно неунывающий Федька. — Ты сам-то, Граф, как поживаешь? — Надо бы лучше, да уже некуда, — отшутился Дмитрий. — Нет, ну, правда? В полку чего только ни болтали, даже что тебя ординарцем к наследнику-цесаревичу взяли! — Да иди ты, — засмеялся унтер. — Вот тебе крест! — с жаром продолжал приятель. — Сказывали даже, что в офицерский чин произвели без экзаменов и орден дали! — О как! А что еще толкуют? — Дык разное. Был даже слух, что судили и в арестантские роты… — Тьфу ты пропасть. Замолчи, Федор, а то накаркаешь! — Ты чего, Граф? — изумлению солдата не было предела. — Неужто… — Ох, дружище, кабы ты знал, какого я косяка упорол совсем недавно… хотя, если вы с ребятами здесь, может и вывернусь. В ночь на двадцать второе января пришло долгожданное известие о перемирии. По его условиям османы должны были оставить города Рущук, Разград, Джумму, Осман-базар и Котел, после чего эвакуироваться. Боевые действия закончились, и теперь военные должны были уступить место дипломатам. Стычки и перестрелки практически прекратились, поскольку никому не хотелось погибать после окончания войны. Мир приносит счастье далеко не всем людям. Если вы занимаетесь поставками военного снаряжения, то не вовремя окончившаяся война может разорить вас. Но с продовольствием дело обстоит несколько иначе, из-за того что солдаты и в мирное время не перестают есть. А поскольку дела с провиантом в Русской армии были не слишком хороши, прижимистый по натуре цесаревич решился-таки на сделку с поставщиками. Тем паче что они, узнав о перемирии, изрядно убавили аппетиты. К тому же наследник понимал, что скоро его отзовут из действующей армии, и беспокоился о дальнейшем в куда меньшей степени. В общем, два уже знакомых нам коммерсанта на сей раз вышли из штаба начальника Рущукского отряда в прекрасном расположении духа и прямиком отправились на телеграф. Отправив послание и получив квитанцию, они навестили своего товарища, все еще лежащего в госпитале, а затем стали готовиться к отъезду. Дороги все еще были небезопасны, а потому до румынской границы их должен был сопровождать небольшой конвой. Отправление намечалось на утро, а до той поры негоцианты оставались на своей квартире. Там они, впрочем, также не оставались без охраны. У ворот снятого ими дома стоял часовой, да по улицам деревни всю ночь ездили патрули. — Хайм, ты думаешь, что мы не зря задержались? — озабоченно спросил младший из них своего более опытного друга. — Нам нужно добраться до Систова засветло, чтобы успеть переправиться на другой берег, — пожал плечами второй. — Ночью переправа закрыта, сам знаешь. — Но разве казаки не будут нас охранять? — Ох, Моше, да казаки среди ночи бывают ничуть не лучше башибузуков. Особенно если останутся без офицерского присмотра! — Ладно, ты лучше разбираешься в таких вещах, давай ложиться спать. — Ты запер дверь? — Нет, что ты! Я оставил ее открытой, а снаружи написал: «Добро пожаловать к Хайму и Моше у них сегодня есть деньги!» — Никогда не говори так, а то мало ли кто тебя может услышать! — Брось, тут далеко не все понимают нашу речь. — Ну, не скажи, среди местных маркитантов хватает евреев. — Ой вэй, да разве это евреи? Субботу не соблюдают, едят что попало… — Моше, если человек вдруг смешает молоко и мясо, он не становится от этого слабоумным и не забывает родной язык! — Кстати, о родном языке. Хайм, ты обратил внимание на эту сестру милосердия в русском госпитале? — Ты говоришь про ту хорошенькую девушку, как ее… Гедвига Берг, кажется? — Да, про нее. Тебе не кажется, что она из наших? — Все может быть. Но судя по имени, она из отступников, принявших христианство. — Жалко. Очень уж она красива. Я бы на ней женился, если мама не будет против. — Эх, Моше, Моше, я в твои годы маму в таком деле не стал бы спрашивать! — Это потому, что ты ее плохо знаешь! — Я плохо знаю свою тетю Цилю? — возмущенно всплеснул руками Хайм. — Да если бы… Тут их спор прервал деликатный стук в дверь, после чего из-за нее раздался смутно знакомый голос: — Господа хорошие, извольте открыть. — Кто там? — встревоженно спросил молодой еврей, вынимая из-за пазухи револьвер. — Меня из штаба прислали. Велено вам передать… — Что передать? — Письмо. — Подсуньте под дверь, будьте любезны, а то мы не одеты. — Велено с глазу на глаз и из рук в руки! Делать было нечего, и Моше осторожно приоткрыл дверь, выставив в щелку револьвер. Снаружи стоял высокий унтер-офицер, которого они не раз видели рядом со штабом и на телеграфе, и коммерсант немного успокоился. — Что за письмо? — спросил он, не пропуская нежданного гостя внутрь. Тот, впрочем, и не стал пытаться войти, а приложив палец к губам, сказал вполголоса: — Вас хотят ограбить, господа! И его императорское высочество лично приказал мне проследить за вашей безопасностью. — Но кто? — так же шепотом спросил Хайм. — Кто-кто, — передразнил его Дмитрий. — Темные силы, конечно! Мировая закулиса, мечтающая поработить мир. Антисемитский интернационал… — Я ничего не понимаю! — Вам и не надо, сидите смирно и попытайтесь хотя бы пару минут сохранять полную тишину. Но самое главное, ни при каких обстоятельствах не открывайте эту дверь до утра. Пока ошарашенные коммерсанты пытались понять, что именно произошло и не пора ли начать звать на помощь, одновременно отстреливаясь, странный унтер аккуратно прикрыл дверь и вытащил из-за голенища длинный нож. Затем, пока его никто не видел, Будищев уколол острием сам себя в руку и испачкал своей кровью лезвие, а затем лицо. Вид после этих манипуляций у него стал совсем зверский, так что если бы несчастные коммерсанты его увидели, то непременно умерли бы со страху. После этого он впустил внутрь дома других бандитов и замогильным голосом сказал: — Готово! В дом крадучись вошли два странных субъекта. Один из них был громилой с тупым выражением на лице, одетый в бараний полушубок, а второй, ростом поменьше, был в летнем пальто с разодранным рукавом. Лица обоих скрывали маски, а в руках были ножи. — Где они? — Вон там, — махнул одной рукой Дмитрий в сторону занавески, а второй воткнул свое оружие в бок громиле и, не теряя ни секунды, ударом ноги сбил с ног второго. — Пхагел тут дэвел[98], — прохрипел Мирча, но унтер еще раз добавил ему, и тот затих. И тут Будищев понял, что сделал ошибку, увлекшись добиванием цыгана. Рослый разбойник, хоть и получил смертельное ранение, оказался все же слишком живучим. Несмотря на то что руки его дрожали, а ноги почти не слушались, он успел сделать несколько шагов и ударить своего убийцу кинжалом, после чего грохнулся на пол и закричал из последних сил: — Измяна! Снаружи послышал какой-то шум, звуки борьбы, затем совершенно разбойничий свист и русская ругань, перемежаемая ударами. Затем все стихло, и в дом вошел бывший артельщик охотничьей команды Степан Егоров. — Ты что, ранен? — встревоженно спросил он у Дмитрия, заметив прореху на шинели и выступившую кровь.