Она оборвала себя на полуслове, поняв, что проговорилась. Поняв с почти стопроцентной уверенностью, что признала существование имаго-машин без всяких тщательных ритуалов соблюдения секретности, которые практиковал Искандр Агавн. Но было слишком поздно. Советник Тарац, обнажив все свои зубы – она чувствовала, что никогда не поймет, как улыбаются станциосельники, какие чувства кроются за этой улыбкой и где границы этих чувств, – перегнулся так, чтобы за Три Саргасс видеть Махит и выстрелить в нее какой-то быстрой и непристойной фразой на родном языке. Три Саргасс уловила «имаго-машина», а об остальном могла догадаться: «изменница, перебежчица, предательница станционных интересов, выдавшая национальный секрет невероятно аморальной технологии, будь проклята ты и все, что тебе дорого». Это было очевидно как минимум по реакции Махит – она побледнела, а потом чуть оттолкнула Три Саргасс, чтобы встать лицом к лицу с Тарацем. Все на мостике теперь смотрели на них, даже рыдающий пилот, который перешел с рыданий на шмыганье носом. Махит начала то, что хотела сказать, на станционном – одно длинное предложение, рык согласных, – а потом легко и живо переключилась на тейкскалаанский. – Советник, неужели вы и вправду думаете, что я первая продаю нашу технологию, обеспечивающую нам непрерывность существования? Двадцать лет вы писали письма Искандру, а он все это время дурачил вас. – Она говорила шелковым, гладким голосом, то повышая, то понижая его на привычный уже манер для Три Саргасс, которая знала, что отчасти она слышит Искандра Агавна. Он был так похож на Махит, но ничуть не был ею и… у Три Саргасс либо будет время впасть в панику, при попытке понять, с кем из них двоих она спала и кому доверилась, либо у нее ни на что не будет времени, а потому все это не имеет значения. Тарац на абсолютно понятном языке, на который он, очевидно, все же был способен, сказал: – Если ты, Дзмаре, хочешь сказать, что Агавн создал некую разновидность коллективного разума, которая не является технологией имаго, то это ошибочное мнение. Это жалкая тейкскалаанская подделка, если только она вообще существует. Махит закинула назад голову и рассмеялась. – Тарац, друг мой, друг моего предшественника, мой патрон и антагонист… Ну что вы, зачем нам заниматься этим? Когда нам всего-то нужно сделать то, о чем вы просили, и позволить Тейкскалаану полюбить нас, а еще пообещать империи вечную память в обмен на нашу свободу? – То, что ты делаешь, отвратительно, – сказал Дарц Тарац, – извращение имаго-интеграции. Ты не Искандр, это притворство вульгарно. – Верно, – сказала Махит. – Я не Искандр. Я бы никогда не предложила имаго-машину императору Шесть Пути и никогда не умерла бы за это. Я бы сделала что-нибудь другое, тоже ненавистное вам. Тейкскалаанцы не позволяют нам остаться чистыми – ни вам, ни мне, ни Искандру. Я в достаточной мере он, чтобы не сомневаться в этом. Я помню, кто я есть. Помню, что вы помогли создать его, каким он есть, помню и то, что он помог создать меня. Низкий шум помех в открытом канале, по которому слушал происходящее на мостике Двадцать Цикада, сменился громким треском. Шипением. А потом его голосом, невозмутимым и странным. – Ах, Мальва, – сказал он, и Девять Гибискус повернулась как ужаленная, уставилась на звездные поля за мостиком, словно ждала, что на них появится лицо ее адъютанта. – Похоже, я даже не буду первым. Лсел намного опередил нас, верно? Но мы его догоняем. – Нет! – воскликнула Девять Гибискус. Но она не сказала: «Я приказываю тебе не делать этого». Не сказала она и «пожалуйста». Три Саргасс подумала, что два этих варианта могут быть эквивалентами. – Служить с тобой было для меня самой большой честью в жизни, моя дорогая, – сказал Двадцать Цикада. – Пожелай мне удачи. На этом шум помех на открытом канале пресекся, наступила тишина. Канал закрылся. Где-то на Пелоа-2 человек, который считал расточительство худшим из того, что может случиться с обществом, отдавал себя на съедение. * * * Даже дав клятву, даже зная, что он добился своего, если это означало почувствовать, как пилот «Осколка», находящегося в немыслимой дали, берет палочку инфокарты, запечатанной печатью министерства войны, и давит ее, сокрушает своим каблуком на полу кабины, сокрушает символическое изображение боевого флага, солнца, исходящего колючими лучами, не оставляет ничего, кроме золотистого воска печати, а осколки инфокарты, невесомые, посверкивающие, поднимаются в воздух из-под подошвы его обуви… Даже после всего этого Восемь Антидот не мог полностью выйти из сетевосприятия. Он дотягивался так далеко! «Осколков» было великое множество, и он не мог понять, где верх, где низ, имеют ли здесь слова какой-то смысл, имеет ли смысл он сам, потому что по существу он был всего лишь самим собой, а это так мало в сравнении со смертью, отчаянием и бесконечной, смещающейся, подавляющей красотой звезд и бездонного войда, и все это движется в едином порыве, как стая птиц. Он был испуган и горд. Он не сомневался: все, что он видел, принадлежит теперь ему. Но оно принадлежало и пилотам, и пребывания в испуге и гордости явно было недостаточно. Ему казалось, что он растворяется подобно соли, попавшей в воду. Осколочное сетевосприятие определяли смерть и боль, но огромное число «Осколков», собранных вместе, тоже играло важную роль, а из них выделялся теперь один центр этого роя. Группа, члены которой знали друг друга и без коллективного чувства, которое обеспечивало работу осколочного трюка через немыслимые расстояния, немыслимые границы. Эта группа была неподвижна, как и сами разбросанные повсюду вокруг флагмана звезды, двигающиеся все вместе, подвижный щит, за которым огромный флагман был почти невидим, почти непознаваем. Он уловил самый край названия: «Параболическая компрессия». Этот корабль был гордостью Двадцать четвертого легиона. Этот корабль и его «Осколки» были уже на пути к обитаемой планетной системе вражеских инородцев – без всякого приказа, игнорируя все, что сделал, узнал или в чем клялся Восемь Антидот. Их переполняло чувство торжества грядущей победы и злобное предвкушение: они собирались уничтожить все это, наконец… «Нет!» – подумал Восемь Антидот, но слово сорвалось, пропало внутри широкой полосы взаимосвязанных разумов. Оно было произнесено слишком тихо, чтобы его услышали. Он больше уже не был частью чего-то другого и не мог дотянуться в такую даль. «Пожалуйста, нет!» Один голос в какофонии, в хоре других отрицаний, звучавших гораздо хуже: «Нет, не позволяй мне умереть… нет, я не могу это сделать, я боюсь… нет, нет, нет, это невозможно, этого не может быть…» А «Осколки» Двадцать четвертого продолжали двигаться вперед без тени страха, так, будто ничего не слышали. Глава 19 В практике баланса не существует никаких инструкций, которые бы твердо защищали или требовали соблюдения традиций: если кто-то желает принести жертву крови солнцу и звездам Тейкскалаана, то никакого вреда в этом нет, если только он готов принести жертву крови также земле и воде каждой из планет, или слезам и слюне незнакомца, или чему-то малому и не имеющему значения, как, например, засохшему садику. Из «Ряда комментариев о практике баланса», том 3 из 57, анонимный комментатор G (запись голубым цветом с левой стороны, датирована приблизительно как сто нелтокских лет спустя после завоевания); анонимный комментатор G пишет на тейкскалаанском, возможно для того, чтобы дифференцироваться с анонимным комментатором F (запись голубым цветом с левой стороны), который пишет на нелтокском. Дискуссию о том, разные ли персоны F и G, см. «Ряд комментариев о практике баланса», том 39 из 57. Война растворялась вокруг Девять Гибискус со скоростью раскрученного ложкой сахара в воде – слишком быстро, чтобы успевать сокрушаться. Она была яотлеком шести легионов, стояла на мостике своего флагмана, и все сообщения о неожиданной неуверенности врага, об исчезновении атакующих сил, о приостановке движения трехколечных кораблей, разбрызгивающих смерть, которые теперь медленно и внимательно обходили тейкскалаанские корабли, а не разбивали их на части, – все эти сообщения поступали к ней. Она зафиксировала их все. Девять Гибискус повернула стратегический стол и отмечала положение Флота, расположение кораблей противника, обновляя карту максимально близко к реальному времени. Все горячие точки конфликта, казалось, исчезали сами по себе, держали себя в терпеливом состоянии неопределенности. Единственным движущимся объектом оставался Двадцать четвертый, «Параболическая компрессия» Шестнадцать Мунрайз, но даже и она, похоже, стала замедляться, сбитая с толку внезапным исчезновением противника. Впрочем, она не остановилась, и в этом не было ничего плохого. Девять Гибискус предпочла бы иметь Двадцать четвертый в боевой готовности, если это странное ослабление напряжения закончится, если того, что сделал Пчелиный Рой, окажется недостаточно. Что бы он ни сделал, он уже как минимум выиграл им время. Она кричала, вопила в линию адресной передачи, даже после того как он выключил ее, выкрикивая все те же бессмысленные отрицания, которых стыдилась, но ей было больно. Боль, словно дыры в ее сердцевине, словно кислота инородцев, растворяла себе путь в ней, словно она была металлическим корпусом корабля. Он либо мертв, либо исчез, либо… не в себе. Ее друг. Ее дражайший друг. Что ей делать со всеми его растениями? Как содержать в порядке гидропонную палубу? Что станет с этим долбаным каураанским котенком, которого он кормил? Чем она будет заниматься, если останется только смотреть, как ее профессия – вести войну любым необходимым способом, всеми необходимыми способами – становится ненужной? Ей хотелось спросить у него: «Пчелиный Рой, что ты делаешь?!» Но он не отвечал ни на одно ее послание. Возможно, он просто съел грибок и умер, а враги поняли это как достаточную жертву. * * * Никто не слышал его или не утруждался слушать; все осколочное сетевосприятие было пронизано скорбью или целеустремленной решимостью, которая пресекала скорбь и смерть мерцанием света. Восемь Антидот потерял из виду корабли, охранявшие «Параболическую компрессию»; умер еще раз, простой уродливой смертью, кто-то мыслил очень ясно – «вот дерьмо!», – когда быстро летящий обломок ударил в корпус «Осколка», деформировал его, разгерметизировал стекло. Холод, убийственный холод и злость, а потом ничего. Восемь Антидот хотел остановиться и выйти наружу, но выхода на было. Ничто не останавливалось. …Кроме глаз «Осколка», увидевших неожиданную неуверенность в действиях противника. Прекратился обстрел кислотой, растворяющей корпуса, а также энергетическим оружием, «Осколок» почувствовал паузу. Противник словно задумался, все вместе, как одно целое – трехколечный корабль, едва ли сильно большего размера, чем сам «Осколок», повис без движения, потом описал медленный ленивый круг, обойдя два «Осколка», но не атакуя их, он словно пытался зафиксировать их очертания. Враждебные цели исчезли, оставив после себя временно искореженное разрывом пространство, а тейкскалаанские руки тряслись на пультах управления «Осколков», руки, которые сжимались с такой силой, что, разжавшись, изнывали от боли. Задержка дыхания все тянулась и тянулась, тысяча «Осколков» и две тысячи глаз пытались осознать, проникнуться мыслью, что они больше не умирают. Все, кроме тех, что окружали «Параболическую компрессию» – те «Осколки» не слышали, не слушали, не брали в голову. Они знали свое назначение и возможности, те, для кого искажение пространства, даже благоприятное, было чем-то, что требовало уничтожения, превращения в ничто, чтобы никто не мог сказать, что оно когда-то было. Они замерли на несколько мгновений оторопи, исчезновение противника шокировало их до степени обездвижения, а потом услышали какой-то голос, приказ или просто желание своего порочного сердца и сорвались с места. Быстрее. Еще быстрее. Потом конвульсия. Дрожь. Восемь Антидоту показалось, что он либо умирает еще раз, либо Двадцать четвертый легион начал ковровую бомбардировку и сейчас он видит прелюдию… неожиданный свет… руки… Он, ошеломленный, поднял голову, его резко вернуло в его маленькое собственное тело одним огорошивающим ударом, словно безликий Солнечный снял с его лица облачную привязку, принадлежащую Четыре Крокус, и вытащил его из ее «Осколка», как косточку из персика. * * * Когда императорский суперкурьерский корабль доставил приказ с одной из белых на белом печатей Ее Великолепия Девятнадцать Тесло или с факсимиле таковой – Девять Гибискус слышала, что Девятнадцать Тесло для своих печатей использует кости животных, но такая печать не прошла бы через трансмиссионные станции между гипервратами, так что здесь была лишь пластиковая копия, – читать текст приказа почти не имело смысла. «Его Сиятельство Восемь Антидот, соимператор, наследник лучезарного солнцетрона копий, от имени правительства многозвездной Тейкскалаанской империи яотлеку, капитану Флота Девять Гибискус Десятого легиона: Тейкскалаан является цивилизацией, и наш долг сохранить ее». Интересно, что приказ был записан голосом наследника, а не самого императора. Сложный политический маневр – император командует войной, а ее наследник проводит политику милосердия. Искусно сочиненная стратегия, решила Девять Гибискус. А может быть, она просто устала, и казалось, что все немного выходит за рамки того, что имеет значение здесь и сейчас на ее корабле. «Этот приказ запрещает использование оружия или тактик, предназначенных для уничтожения цивилизаций в связи с угрозой инородцев за пределами сектора Парзравантлак, включая ядерные удары по планетарным системам, на которых обитает гражданское население, за исключением случаев, когда таковые оружие и тактики являются единственным средством, стоящим между нами и полной гибелью известной цивилизации». Не было никакой полной гибели известной цивилизации в настоящий момент. Больше не было, с того времени как Пчелиный Рой сделал то, что сделал. Она оторвала взгляд от стратегического стола и сказала: – Два Пена. Отправь капитану Флота Шестнадцать Мунрайз приказ на отбой… в настоящий момент. * * * Солнечный – там был не один Солнечный, их всегда было больше, чем один, – ухватил Восемь Антидота под мышки, потому что ноги его не держали. Мир продолжал вращаться. Терминал Настурция казался ему клаустрофобным, но теперь уже не потому, что там было слишком много народу. Его мировосприятие сжалось, больше не было размазанным на все космическое пространство с бессчетным множеством секторов, а потому с возвращением в собственную телесную оболочку его чувственные ощущения чудовищно обострились. Восемь Антидот крепко зажмурил глаза. Даже красноватая темнота за его веками была слишком настоящей. Один из Солнечных сказал: – Ваше сиятельство, у нас приказ сопроводить вас назад, во дворец. Конечно, его нашли. Император убьет его или, может, позволит это сделать Три Азимут. Он же теперь определенно был деструктивной личностью. – Даю вам мое разрешение, – выдавил он. Голос его прозвучал, как голос пьяного, неустойчиво, звуки цеплялись один за другой. К тому же им не требовалось никакого разрешения. Они взяли бы его так или иначе. До него словно издалека донесся голос Четыре Крокус: – Вы нашли то, что вам было нужно, ваше сиятельство? Он не знал, что ей ответить. «Может быть» не слишком подходило. Да, он добился того, что хотел сделать, и никто никогда не получит от Три Азимут приказ уничтожить планету. Но нет, он не думал, что смог что-то изменить. – Надеюсь, – ответил он и позволил холодным рукам Солнечных в золотых перчатках увести его.