Впрочем, действительно меня может порадовать Марселла. Но почему-то не радует. – Ты же умеешь разговаривать, – напоминаю я ей по телефону, лежа кверху ногами на кровати. – У меня в-в-возможности не было. – Ч-ч-чего у тебя не было? Может, змеюка бы злиться на меня перестала, если бы из тебя что-нибудь получилось. – Так у нас девочки постоянно отвечают. – В топку девочек. А хотя что за девочки? Когда-то я провернула на своих однокурсницах такой номер – прислала им ссылки на псевдоконкурс интернет-красавиц. Дедлайн голосования (случайно?) совпал с окончанием семинара, на котором мне нужно было ответить, чтобы меня не отправили на повторный курс. Поэтому пока они дома с выпученными глазами строчили комменты в свою поддержку, я разливалась соловьем целую пару. Сейчас, правда, у нас на факультете вай-фай, поэтому еще раз номер не пройдет. – Я зато контрольную на семьдесят написала, – застенчиво говорит Марселла, – а все остальные на восемьдесят. – По барабану, как написали остальные. Когда ты будешь писать на девяносто, а все остальные на сто, вообще никакой разницы не будет. Списывала? – Списывала, – довольно говорит она. Повисает многозначительная пауза. – Давай рассказывай уже, что не так. – Все так, – говорит она. – Алиса, это не то, что ты думаешь. – О господи, – говорю я. – А что это? – Ну… Ну, то есть я слышала, как вы разговаривали по телефону, и мне стало интересно, как он выглядит. Потом на вокзале, уже здесь, ты их увидела вместе и расстроилась. – Если ты так же связно контрольную написала, я удивляюсь, как у тебя вообще выше плинтуса что-то получилось. Наблюдательная ты моя. – Н-несмешно, – говорит Марселла сурово, – а я за ними пошла и проверила. Никакая это ему не баба. Родственница. Не расстраивайся. – И вешает трубку. И что, спрашивается, мне делать с этим маленьким Франкенштейном, который все замечает? Верный признак честности моих родителей, которые ничего не сыплют мне в еду – это то, что мне снится цветной сон, в котором я даю пресс-конференцию толпе журналистов с микрофонами. Почему бы вам не покончить с собой? А что я потом буду делать? А уйти из дома, например, вы не пробовали? Пробовала. Что же вам помешало? Я передумала. Или, скорее, я вытащил тебя из автобуса, – говорит Райдер, который почему-то сидит во втором ряду. Хоть тут ты можешь оставить меня в покое? Тоже мне борец за правду. Скажите, вы не пробовали альтернативные методы лечения? Это какие, уринотерапию, что ли? Я пробовала гипноз. Он вам не помог? Помог, – сообщает Райдер, сверкая глазами, – просто она его боится, потому что начинает всех прощать. А когда она начинает всех прощать, внезапно появляются старые знакомые, которые почувствовали, что их простили. И это, видите ли, очень страшно. Отстань. Дело совсем не в этом. Дело в том, что сначала мне помогало, а потом я стала выпадать во время сеансов, и это очень неприятно, как будто ты спишь – а тебя кто-то пинает в голову. На этих словах я тяжело и резко просыпаюсь, как будто меня действительно кто-то пнул, а когда я опять засыпаю, мне снится, что моя кровать – вместо задней парты в одной из наших университетских аудиторий. Я открываю глаза – я лежу под своим одеялом в своей пижаме, а вокруг сидят мои нормально одетые одногруппники, а преподаватель говорит: – О, Алиса, вы проснулись, присоединяйтесь к нам. Мы обсуждаем термоядерность Джойса. – Мне все равно, что вы обсуждаете, – говорю я, – вон все из моей комнаты. Развели тут мусорку. Вызовите моего шофера кто-нибудь. Сегодня получилось как-то даже неинтересно – я только поднимаюсь по лестнице, а преподаватель уже рыдает в коридоре. Судя по тому, что дверь в нашу аудиторию открыта и там стоит дым коромыслом, моим сокурсникам раз в жизни удалось что-то интересное. Не все же мне развлекать окружающих. По расписанию у нас сейчас французский, который с энтузиазмом ведет восторженная аспирантка – ни энтузиазм, ни восторг меня не вдохновляют в людях, поэтому на пары я к ней не хожу. Даже если я пытаюсь тихо рисовать чертиков за последней партой, она козочкой скачет вокруг меня, «вовлекая в работу». У нее какие-то вечные карточки, бонусы, мультики, костюмированные представления – жуть, а не французский язык. Интересно, сколько лет ей понадобится на то, чтобы начать, как все нормальные люди, орать на студентов? – Что за цирк? – спрашиваю у сидящих на первой парте. – Сама виновата, – говорит существо с ногтями в десять сантиметров (Новая Барби – рыжая кобыла, в продаже только у нас. Айподы, айпэды, провода, две модификации по обе стороны – белобрысая и шатенка – и бутылка колы-лайт в комплекте). Я не помню, как их зовут, но мне это и не надо – психотип ясен без лишних слов. Такие девицы на пары приходят редко, а если приходят, то для того, чтобы выпросить баллы у преподов мужского пола и поиздеваться над представительницами женского. Этот экземпляр рад любым новым слушателям и раааааасскааааазываеееет мне следующее: у аспиранточки все начало пары звонил телефон, она терялась, краснела, извинялась и выбегала поговорить, а потом Барби-клике это надоело, и они стали выражать ей своей недовольство. В конце концов главная Барби отобрала у той телефон, после чего аспирантка почему-то побежала плакать в коридор. Мне становится ясен Барбин настрой – она, видимо, думает, что раз у меня справка, так я сейчас с ходу предложу им полить француженку бензином или запущу в нее стулом. Они все думают, что я из тех, кто может внезапно достать из рюкзака живую мышь и проглотить, запив неразбавленным спиртом. Да, между прочим, и такие у нас есть – но я, в отличие от них, моюсь и не штукатурю лицо. И у меня Хэллоуин не круглый год. Вместо этого я совершаю подвиг. Я не снимаю с Барби скальп и не выбрасываю ее из окна. Я осторожно, одним пальцем отодвигаю от края парты бутылку с колой, пока она с радостным бульком не опрокидывается на свою хозяйку, ее часики, ее сумочку и ее разнообразную технику. Телефон я успеваю сбросить на пол, потом поднимаю, в коридоре на бегу сую его француженке, которая уже наплакала вокруг себя целую лужу, и несусь прятаться в женский туалет – воровать ключи у уборщицы иногда бывает полезно. Я сижу на подоконнике в самом дальнем углу туалета и думаю, что, естественно, за мной никто не побежит, что Барби утрет слезы и станет звонить сначала папочке, потом мамочке, а потом семейному адвокату. Или нет, адвокату она позвонит первым. Кстати, приходит мне в голову, у нас же запрещены мобильные телефоны – француженка получит по шапке, если все выплывет наружу, в каком бы виде оно ни выплыло. Я на всякий случай пересчитываю стоимость испорченной техники, что приводит меня в еще более глубокое раздумье. Давайте мыслить логически. Мне уже приходилось врать под присягой (один раз, но зато какой), перепрыгивать рельсы перед едущим поездом (один раз, и больше не хочу), совершать подлог и воровать (бессчетное количество раз) – слушайте, ну какая-то там бутылка кока-колы… Если бы эта бутылка еще давала гарантию, что кто-то станет умнее. Пора слезать с подоконника и идти домой – все равно, считайте, меня уже отстранили. Почему мне жалко таких дурочек, как Марселла, или как эта специалистка по Аполлинеру? Может, потому что я сама старая сентиментальная идиотка? ОТСТРАНИЛИ! Два месяца. Блин, два месяца терапии, скорее всего. Дома ремонт, туча строительной пыли, я «плохо, криво, нелогично, не так, нерационально» выношу и переставляю мебель, натягиваю на нее пленку, вытираю пыль, в то время как можно было спокойно спать в университете без урона для глаз, легких и нервов. И вы вряд ли угадаете, почему. В кабинете декана, к моему удивлению, не было рыжей Барби. Зато была курица породы «французская особая слепая», которая распахнула блокнот и заявила следующее: я систематически неуважительно относилась к ее занятиям, занималась на них ерундой и теперь вот этот вопиющий инцидент. На что я (клянусь, исключительно от неожиданности) сказала, что в следующий раз мне следовало бы заявить на нее в учебную часть за нарушение дисциплины и отправить ее телефон поплавать в городском парке. Она подняла такой визг, что декан молниеносно послал меня в двухмесячное изгнание только для того, чтобы мы обе скрылись с глаз долой. Правосудие, ага. Господа, у меня такое впервые, клянусь медицинской картой. Два дня бьюсь головой об стену – хочется на лекции. У меня острый недостаток информации в организме, тем более что компьютер вместе с другой техникой спит под пленкой на антресолях – у меня нет и этого, часто единственного, окна в окружающий мир. Вот разве что телефон. Кстати, меня не ругают и даже не отправляют к доктору – затихли. Не знаю, что бы это могло значить. Смирились, что ли? Так по-моему, это еще хуже. Если у меня есть возможность улизнуть, я болтаюсь по городу, иногда звонит Марселла, и мне даже кажется, что она пытается меня поддержать. Нет, мне не то чтобы жаль себя, просто, знаете, иногда бывает чувство, что это уже слишком, что на нервах кто-то прыгает, как на батуте. И вот как-то раз я захожу к себе в комнату, которая похожа на склеп под слоями белой от пыли пленки (странно, но мне нравится), и обнаруживаю там Райдера, который клеит обои. Черт, как, наверное, это должно быть романтично. Меня сейчас стошнит. Я вчера и так имела неприятный разговор с родителями, которые давай названивать его отцу, чтобы помог с ремонтом – у них всегда был такой, знаете, взаимообмен, особенно когда мы были младше. Ну и, как вы можете догадаться, они ему не дозвонились. Целый вечер выясняли, почему я молчала. (А почему же вы не знали, если вы были такие друзья – как хорошо, что я не сказала это вслух.) Сейчас, когда я бегаю туда-сюда с ведрами и тряпками, помогая Райдеру, молчать как-то приятнее. Во всяком случае, комфортнее. Наверное, надо будет сказать ему спасибо. Может, после задушевных бесед с моими родителями о его дальнейшей судьбе его это хоть немного утешит. Я думаю о том, стоит ли мне вообще перепрыгивать эту двухмесячную пропасть, есть ли в этом какой-то великий смысл. Может, нужно провести два месяца как белая женщина, а потом наплевать. Может, я еще успею соскочить с поезда «высшее образование», потому что ни черта хорошего оно что-то не образовало во мне, да я и учусь, в сущности, чуть больше года. Может, ближайшие три или четыре не стоят моих мучений. Вам, наверное, это странно, но мне тяжело являться в университет раз в два месяца, когда все смотрят на меня как на дикое животное; тяжело приспосабливаться к тому, что надо долго слушать, что нельзя пойти посмотреть в окно или выйти погулять по коридору, если слушать не очень интересно. Я очень плохо стала писать, и десять минут письма от руки могут довести меня до изнеможения. Я не рисую кардиограммы, как Эстер Гринвуд, конечно; я просто потеряла навык. Я думаю о том, что я еще могу потерять, если еще немного поживу такой полужизнью. Что еще можно разучиться делать, если не знаешь, что будет завтра? Кстати, если что, я не прошу вашей жалости. Мне просто печально, что я разучилась держать ручку в руке. Надеюсь, у меня еще осталось время. Райдер говорит, что раз я все равно почти всегда поступаю правильно и почти ни за что себя не виню, ответ напрашивается сам собой. Видимо, я очень здорово притворяюсь, если даже Райдер думает, что я ни в чем никогда себя не обвиняю. Он сам соскочил на последнем курсе, но вряд ли хочет, чтобы я шла по его стопам – хотя в его случае никогда не знаешь точно, хочет он чего-нибудь или нет. Он все время тебя проверяет. Это, кстати, почти единственная причина, по которой я не очень люблю с ним общаться – от него идет такой сильный фон, что у моего внутреннего голоса сбиваются настройки, и я вполне реально перестаю понимать, куда мне двигаться дальше. И одновременно начинаю видеть очень четко, куда. Путано, но я почти уверена, что вы меня поняли – все дело в том, что я не очень хочу видеть направление своей медикаментозной эволюции. Если честно, я не вполне к этому готова. Может, я стану большой писательницей, а? Никакого образования для этого не нужно. Или каким-нибудь гештальт-терапевтом. Не скажу, что для этого образование не нужно, просто у меня такое ощущение, что я сама уже могу вылечить кого угодно от чего угодно. Или по крайней мере так же убедительно имитировать бурную деятельность, как это делают мои врачи. Не то чтобы я кого-то из них обвиняла, естественно – но хоть бы одному из них хватило духу сказать: «Вы выбрасываете деньги на ветер. Лечить ничего не надо». Было бы так здорово первые минут десять. А потом родители сказали бы, что это шарлатан, и пошли бы искать менее принципиального человека. А Райдер опять сказал бы, что мне надо снимать квартиру, и желательно где-нибудь на другом континенте – иначе все мое нытье представляет собой жалкий мазохизм. На что я скажу ему, что пока он снимал квартиру на другом континенте, умер его отец. На что он ответит мне, что пока вся семья толпилась у постели, умерла его мать. И я, наверное, извинюсь. Райдер такого же мнения о жалости, как и я. В любом случае, у меня теперь есть время подумать, потому что меня насильственно переселили к Марселле, и я теперь ее няня, кормящая мать и духовный наставник в одном лице. Ну, может, с кормящей матерью я погорячилась – ее биологическая матушка отбыла в турне, иначе она бы меня у себя в доме точно не перенесла. Ее прошлый визит свел на нет все мои жалкие педагогические потуги – после родительской недели Марселла снова заикается, а попытки заставить ее читать больше напоминают со стороны избиение младенца. Наша змея на костылях, заметив это, решила, что ей не хватает моего позитивного влияния, и велела удвоить мою преподавательскую нагрузку. Блин, и как она вообще заметила, что у меня что-то получалось? Как ее угораздило? Я позвонила ей и попыталась объяснить, что я тут была совершенно ни при чем. Тем более что после нашего приезда из командировки я была виновата во всех смертных грехах, и никаких лавров Марии Монтессори не получала. Я сделала бы вид, что ничего не слышу, если бы Марселла не сообщила мне по телефону, что мне уже приготовили постель у нее дома и что ее матери не будет ближайшие месяца три, так что как только я соберу вещи, она меня ждет. Пора, в конце концов, было остановить это насилие над моей личностью. – Я верю в вас, дорогая, – сообщила мне на это змея. – А я в себя не верю, – сообщила ей на это я, – у меня два месяца заслуженного отдыха. Меня не приговаривали к общественно полезным работам. Тем более с умственно отсталыми. – Ну откуда, откуда в вас, молодых, столько злобы? – Злобы? Никакой тут злобы нет. И потом, тут нет никакого большого количества молодых. Только лично непосредственно я. И я отстаиваю свои гражданские права. И еще я терпеть не могу, когда обобщают.