— Как же быть без руки, доктор? — Как быть? Прежде всего не отчаиваться. Ты же знаешь — это война. Считай, что тебе еще повезло — уцелела правая рука. А с ней можно жить и жить. У других хуже: то обеих ног нет, то глаз, то рук и ног. Тот, с которым тебя вместе подобрали, в значительно худшем положении... — Он жив? — Перед глазами Савочкина снова возникло буранное поле, снег, бьющий в лицо, и впереди в снежном вихре фигура человека в черной меховой куртке. — Жив, жив, — ответила докторша, — пока еще не пришел в себя, но жить будет. Правда, тоже без руки... Воспоминание о разведчике, который своим нелепым выстрелом принес ему столько бед, наполнило Савочкина тревогой. Как же быть? Он должен немедленно доложить комбригу о своем возвращении. Должен сообщить в особый отдел... — Ну чего ты разволновался? — спросила докторша, заметив его состояние. — Я же сказала, что он будет жив. — Я не об этом, доктор. Телефон у вас далеко? — Телефон? Зачем тебе? — Позвонить мне надо. Своему комбригу, потом в особый отдел... — Телефон у нас далеко, — строго сказала докторша, — да и рано еще тебе телефонами заниматься. Тебе сейчас полагается лежать, поправляться, набираться сил... — Но мне надо, доктор, срочно надо... Это очень важно... — Скажи, что и кому передать, и мы передадим сами, а что касается особого отдела, то майор оттуда уже два раза спрашивал о твоем состоянии. Завтра он должен опять приехать. — И я смогу поговорить с ним? — Конечно. Если сегодня будешь лежать, как положено порядочному больному. Как только она вышла, Савочкин снова попытался найти свою левую руку. Горькие складки обозначились около его губ. Наивно искать то, чего уже нет. Правда есть правда, и нужно прямо смотреть ей в глаза. Был в бригаде начальник парашютно-десантной службы, крепкий, здоровый лейтенант Савочкин. Какой-то мерзавец, которого бросила женщина, всадил в него пулю, превратив в беспомощного инвалида. Как жить с одной рукой? Другие будут воевать, прыгать с парашютом в ночную мглу, косить автоматным огнем гитлеровцев, а он? Станет переписывать бумажки в какой-нибудь конторе, благо почерк у него ничего, сносный... «Впрочем, — сказал он себе мысленно, — подожди ты с конторой, с почерком. Завтра придет майор из особого отдела, и кто знает, как еще все обернется...» За окном падали белые пушистые хлопья, и в голове, как эти хлопья, кружились мысли. Нет, мысли не походили на медленные хлопья. Они были много смятеннее, как те снежные вихри на буранном поле в гитлеровском тылу. * * * На следующий день около постели Савочкина появился высокий, худощавый майор в очках. Представившись, он спросил: — Как самочувствие, лейтенант? — Сами видите, товарищ майор. И воевать как следует не воевал, а уже отвоевался. — Говорить сможешь? — Смогу. — Тогда давай рассказывай, зачем просил санитаров, чтобы о тебе нам сообщили? Перед глазами Леонида снова кадр за кадром пошла та морозная ночь: кабина самолета, цепкие глаза, глядящие на него из-под ушанки, вспышка выстрела, леденящий ветер в лицо на затяжном прыжке. Майор внимательно слушал его, делал какие-то пометки в своей записной книжке, изредка задавал наводящие вопросы. — Я знал высоту и затяжным прыгнул, раньше его на земле оказался. Спрятался за сосной. Гляжу, приземлился, идет. Я ему наперерез: «Руки вверх!» Он было шарахнулся назад, а потом поднял их и говорит: «Приказание выполнил, с кем имею дело?» Когда узнал меня, за парабеллум схватился. Тогда выстрелил я. Он упал, а затем с ножом на меня кинулся. Пришлось маленько приглушить его... — Бежать не пытался? — Да пытался. Перед этим у нас была еще одна стычка. Попросил он закурить. Подхожу к нему, а этот гад как звезданет меня плечом — я едва на ногах удержался. Шли всю ночь, я измучился, задремал, а он воспользовался этим — и бежать... — А где ты обнаружил его, когда проснулся? — Метрах в трехстах от дороги, в кустах. — По дороге двигались немцы? — Так точно. Утром, когда первый раз выходили к дороге, тоже в лапы к фрицам едва не угодили. — Как так? — Идем по лесу, и вдруг — дорога. По ней то танки немецкие, то автомашины движутся. Я с непривычки растерялся, а он в полный рост к дороге шастает. Пришлось догнать его, в снег свалить, иначе в два счета засыпались бы. Он еще озлился тогда: дескать, я — разведчик и должен знать, что фрицы к фронту тянут... — Так. Может быть, еще что-нибудь вспомнишь? — Как будто все уже. Да, вот еще что: когда в последнюю ночь чуть не напоролись на фрицевский обоз, он по-немецки лопотал. — По-немецки?.. — Ну да. Обоз прошел, тихо стало, на дороге никого не было. Вдруг слышу, за спиной у меня кто-то по-немецки говорит. Я даже за пистолет схватился, думал, окружают нас. А это он. Глухо так, как в бреду. Я только «Хайль Гитлер» разобрал... — Хайль Гитлер? — переспросил майор. — С чего это он фашистского фюрера стал приветствовать? — Не знаю. Я и сам тогда подумал — может, померещилось мне, тоже на ногах еле держался. Да нет, не могло померещиться, ясно я это «Хайль Гитлер» слышал... Майор встал, положил в карман записную книжку и сказал: — Что ж, лейтенант. На сегодня, пожалуй, хватит. Поправляйся. Я еще к тебе загляну. Вопросы ко мне есть? — Узнать бы, товарищ майор, где сейчас наша бригада. Потеряли там меня. — Это я выясню. Разговор с майором на какое-то время отвлек Савочкина от невеселых мыслей. Затем они нахлынули снова. «Вот так-то, лейтенант, — размышлял он. — Война для тебя закончилась — это факт. Впереди все покрыто мраком неизвестности — второй факт. Пока — госпитальная койка, а там, может, еще станут судить за этого разведчика. Майор сегодня только слушал и записывал, не делая никаких выводов. С тем, другим, он тоже будет говорить. Сонечке ты можешь уже сейчас сказать «прощай». Больше ты с ней, наверно, уже никогда и не увидишься. Да и надо ли? Зачем ты ей такой?..» После обеда Леонид уснул. Спал он тревожно. Снились ему белая поляна, белые кусты, зловещая усмешка на лице человека в меховой куртке. «Ну как, лейтенант, — ехидно спрашивал он, — теперь-то ты понял, что такое любовь?» Все последующие дни Савочкин был мрачнее тучи. К нему никто не приходил. Будто забыли. Ел без аппетита, безропотно принимал лекарства, стиснув зубы, выдерживал перевязки, а остальное время лежал с закрытыми глазами и думал, думал... Так прошла неделя. В начале второй в палате появился комбриг — коренастый и плотный полковник Рогачев. — Здоро́во, орел! — пробасил он, устраиваясь около постели Савочкина. — Вот ты где окопался. А мы уже не знали, что и думать. Летел человек в самолете и вдруг испарился из него, словно дух святой. Ясно было, что прыгнул, а вот почему прыгнул — на этот вопрос мы так и не нашли ответа. Ну, давай рассказывай, каким образом ты здесь очутился? Когда Леонид поведал о своих злоключениях, комбриг долго молчал. — Сколько живу, — наконец задумчиво проговорил он, — но с такой историей сталкиваюсь впервые. И в книгах ничего подобного не читал. Отъявленной сволочью надо быть, чтобы вдруг ни с того ни с сего в незнакомого человека пулю всадить. А ты как себя чувствуешь? Вид у тебя, прямо скажу, явно не десантный. Переживаешь?.. — Думаю, товарищ полковник. Прикидываю, с какой стороны без руки к жизни прилеплюсь. Да и дадут ли еще прилепиться? — Зря сгущаешь краски, Савочкин. Положение твое, конечно, не из веселых, но не такое уж безвыходное, как тебе кажется. Человек ты толковый. Подлечишься, поедешь домой, дело по душе подберешь. Нынче и одна рука в большой цене. — Поеду ли? Может, еще за того, которого задержал, отвечать придется. — Ну, с этой историей разберутся. Мне почему-то кажется, что если человек на такую подлость пошел, то вряд ли у него какое-то важное задание за душой было. Человек с важным заданием пистолетом в самолете баловаться не станет, тем более из-за несчастной любви. Так что не вешай головы и поскорее выздоравливай. Ребята тебе привет велели передать. Обрадовались, когда узнали, что ты нашелся. — Спасибо. Бригада там же стоит? — Там же. Сидим у моря, ждем погоды. Но, полагаю, ждать уже недолго. — Обидно, товарищ полковник. Вы воевать будете, а я... — Чудак ты, Савочкин. Довольно с тебя войны. Ты ее столько глотнул, что другому на две жизни хватит. Да, чуть не забыл. Ко мне одна молодая особа наведывалась, все о тебе справлялась. — Какая особа? — С узла связи. Младший сержант Кравцова. — Кравцова? — голос Леонида дрогнул. — Прошу вас, товарищ полковник, ничего не говорите ей обо мне... — Это почему же? — Да так. Инвалид я, безрукий. Зачем ей такой? — Ну, этого я уже не понимаю. Разве рука — помеха настоящему чувству? — Не помеха, конечно, но мало ли здоровых ребят...