— Вот теперь полный порядок! — сказал капитан, когда вражеская колонна скрылась за поворотом и на дороге снова стало тихо. — Ну, страж, куда ты теперь поведешь меня? — В его голосе звучала явная насмешка. Конечно, он имел право — опытный фронтовой волк — ехидничать над растерянностью новичка-лейтенанта. Как ни крути, а Савочкин действительно обомлел в первый момент. — Туда! — кивнул Савочкин обратно, в глубину леса. — Ну, ладно, туда так туда. — И капитан двинулся по их старым следам. Затем они повернули вправо, прошли километра полтора, и Леонид, остановившись у старой разлапистой ели, сказал: — Стоп! Привал! Капитан плюхнулся под заснеженные ветви. Савочкин устроился под деревом напротив. Повозившись, капитан спросил: — Так и будем в молчанку играть? — А о чем нам говорить? — Есть, наверно, хочешь? В мешке — хлеб, сало, консервы, фляжка спирта. Меня, например, на еду не тянет. А спирту налей. — Уснешь! — Не усну. Может, полегче станет. Ослабел, кровью истек... Леонид достал еду. Сам он съел небольшой кусочек хлеба с салом, а к спирту не притронулся. Тело, получившее разрядку после бессонной ночи и блуждания по лесу, охватила слабость. Сладкой волной накатывалась дрема. Он было уже поплыл на этой волне, но с усилием разжал веки и взглянул на своего пленника. Глаза его были закрыты, черты лица смягчились. «Спит, — подумал Леонид, — а мне нельзя, иначе оба замерзнем». Но усталость брала свое. Откуда-то, словно в тумане, всплыло лицо Сонечки Кравцовой, потом Васи Степичева. Он чему-то улыбался... Савочкина будто кто подтолкнул, он с трудом приоткрыл глаза, и все видения мигом исчезли: ему показалось, что человек под елью сквозь узенькие щелочки глаз наблюдает за ним. Это подозрение сразу отогнало сон. Снова он закрыл глаза и через некоторое время приоткрыл их. И понял, что не ошибся: как тогда в самолете, разведчик смотрел не куда-нибудь в сторону, а на него, смотрел колко, словно подстерегал. Будто спросонья, Леонид пошевелил губами, что-то пробормотал, подтянул к правой щеке воротник комбинезона и, устраиваясь поудобнее, свернулся калачиком. Теперь правая сторона его лица не была видна оттуда, из-под ели, сам же он мог следить за каждым движением своего пленника. Прошло с полчаса. Послышался слабый шорох. Тот, в меховой куртке, начал осторожно приподниматься. Вот он выбрался из-под ели, с трудом поднялся на ноги, постоял несколько минут, не сводя глаз с Леонида. Затем бесшумно шагнул в его сторону. Савочкин открыл глаза: — Ты куда? Лицо разведчика дрогнуло. — Замерз, как собака, размяться надо, — ответил он и начал топтаться на снегу. Встал и Леонид. Он раскурил две папироски и тоже начал разогревать порядком настывшие ноги. Потом, не сказав друг другу ни слова, они опять заползли в свои убежища. Небо над ними начало постепенно темнеть, большими пушистыми хлопьями повалил снег. Когда сумерки размыли очертания деревьев, Савочкин решил, что пора идти дальше. — Эй, там, под елью! — крикнул он. — Подъем! Разведчик, чертыхаясь, вылез из своего укрытия. — А ты все-таки дрянь, лейтенант. — В каком смысле? — В таком, что сейчас мы были бы уже у партизан, в тепле, сытые и перевязанные. Из-за своего упрямства ты и себя и меня мордуешь. — Это мое дело. — Руки хоть развяжи. Онемели совсем. — Не развяжу! — Выходит, ты еще и трус. У тебя же два пистолета. И кого боишься? Своего, такого же командира, который честно рассказал, кто он, куда и зачем послан, который глубоко сожалеет о совершенной подлости и готов понести за это любое наказание. — Не развяжу. Иди! Разведчик побрел в сторону дороги. Савочкин последовал за ним. Из головы не выходили две узенькие щелочки глаз — колючих, неприятных, подсматривающих за ним из-под старой ели, и тот осторожный шаг, сделанный в его сторону. Что означало все это? Случившееся в самолете было понятным: ревность, вызвавшая приступ бешеной злости. А сейчас? Может быть, он не теряет надежды смыться, уйти от ответственности? Или то важное задание штаба фронта не дает ему покоя? Ни на один из этих вопросов Леонид не находил убедительного ответа. Лес между тем редел, постепенно переходя в кустарник. За ним открывалось ровное белое поле. Лесной массив темнел теперь за поворотом дороги, которую они видели утром. Ее нужно было переходить. Она была пустынна, но Савочкин, остановив своего пленника в кустах, долго прислушивался и всматривался в темноту. Убедившись, что вокруг тихо, тронул разведчика за плечо: — Быстро — на ту сторону! — Опять в снегу барахтаться, — огрызнулся тот. — Пойдем по дороге, все равно на ней никого нет. — Не будем спорить, капитан, — твердо сказал Леонид. Перейдя дорогу, они прошли по лесу параллельно ей километра полтора, и это сравнительно небольшое расстояние показало, что пустынность ее обманчива. Со стороны фронта одна за другой промчались две крытые машины, затем несколько бензовозов. К фронту прогромыхала колонна танков, проскрипел полозьями санный обоз. Ночь выдалась облачной, в лесу стояла темень, и Савочкин, чтобы не закружить, решил не отходить далеко от дороги: рано или поздно она должна была привести их к переднему краю. А идти становилось невмоготу: боль в руке отдавалась во всей левой половине тела, плохо слушались ноги, сохли губы, и Леонид нет-нет да и хватал снег с кустов. По временам ему казалось, что он не идет, а плывет в каком-то полузабытье или полусне, что достаточно споткнуться о пенек или скрытый в снегу корень, чтобы упасть и уже больше не подняться. Но впереди маячило темное пятно — черная меховая куртка, и он должен был неотступно следовать за ней, до боли в глазах напрягать зрение, чтобы она не ускользнула от него. Его пленнику было, пожалуй, тяжелее, чем Савочкину. Он шел первым, торил дорогу по снегу, ему приходилось лавировать между кустами и деревьями, не имея возможности коснуться их руками. Так ходят в темноте безрукие люди: малейшая неосторожность, потеря равновесия — и человек тычется носом в землю. Как разведчик, человек более натренированный, более зрелый и сильный, он был выносливее Савочкина, но и на его плечах лежала вторая бессонная ночь, и он устал от скитаний по зимнему лесу, а правая раненая рука тоже, наверное, давала знать о себе. Когда они останавливались, Савочкин слышал его прерывистое дыхание. Приходилось часто помогать ему подниматься, когда он падал, запнувшись за пенек или поскользнувшись на скате овражка. Слева то затихала, то гудела фронтовая дорога — шли танки, автомашины, тягачи с пушками. Все это двигалось туда, под Москву: враг был остановлен, но не отогнан, и, видимо, собирал силы для нового наступления. А в тридцати-сорока метрах от этой то затихающей, то громыхающей фронтовой дороги брели два человека. Один в черной меховой куртке со связанными за спиной руками, второй в летном комбинезоне, с пистолетом в руке. За всю ночь они сказали друг другу не более трех десятков слов. * * * Утро застало их на опушке леса, под двумя елями. Дальше пути не было. Лесной массив кончился. За небольшой полоской кустарника расстилались поля. Шоссе уходило влево, и там, километрах в пяти, виднелась небольшая деревушка, а за ней — какой-то крупный поселок. За этими населенными пунктами проходил фронт, оттуда доносились глухие раскаты орудийного грома. Пристроившись за небольшой сосенкой, Савочкин размышлял о том, куда им держать путь в дальнейшем. Обходить эти поселки? Как? Полулежа на поляне, его пленник с нескрываемым презрением наблюдал за ним. Потом он сказал: — Ладно, следопыт, кончай свои наблюдения. День велик, успеешь еще наглядеться. Я жрать хочу!.. Савочкин молча развязал мешок, достал хлеб, сало, консервы и стал кормить его. Глотнув спирта, разведчик с жадностью набросился на еду. Насытившись, он плюнул и со злостью проговорил: — Бывают же такие пакости. Никогда не думал, что меня, капитана Красной Армии, разведчика, будет, как ребенка, кормить какой-то щенок... Савочкин пропустил мимо ушей и это замечание. А тот продолжал: — На что ты рассчитываешь, лейтенант? — О чем ты? — Жить, что ли, тебе надоело? Ведь ты же на верную смерть идешь. Не прихватят нас по дороге немцы, так трибунал определенно тебе «вышку» даст. За что — я уже говорил. Видал, что они к Москве тянут? А наши об этом не знают, понимаешь, не знают. Круглым идиотом надо быть, чтобы не понимать этого. Дома, наверно, отец, мать, невеста есть. Думают, что ты герой. А герой-то изменником Родины окажется. Жаль мне тебя... — Когда пулю в меня всаживал — не жалел, — мрачно отозвался Леонид. — Брось ты об этой пуле трепаться. Во мне тоже твоя пуля сидит, а я молчу. Подумаешь, два петуха из-за бабы поцапались. Кто это примет во внимание, тем более сейчас, в военное время... Савочкин, не отвечая, поднялся, наломал веток, бросил их под ель и сказал: — Ложись! Сам он снова пошел к сосенке, за которой стоял до этого. Ему пришло в голову, что они рискуют, расположившись на опушке. Не лучше ли им забраться подальше в глубь леса? Осмотревшись, он решил, что не стоит. Дорога, резко повернув, ушла влево, между ней и опушкой будет километра полтора. Со стороны поля тянется глубокий овраг с какими-то обгоревшими деревьями, и вряд ли кто-нибудь будет ходить здесь в такой снегопад. Савочкин прислушался к гулу канонады. Да, это гремит фронт, но, судя по всему, до него еще идти да идти. Прикинул расстояние до деревушки: нет, до нее не пять километров, а значительно больше. Но что это темнеет за ней? Не лес ли? Хорошо, если бы это был лес. Впрочем, гадай не гадай, надо скоротать день, ночью обойти деревушку, а там будет видно. Легкий храп прервал его размышления. Обернувшись, он увидел, что разведчик, устроившись на еловых ветках, спит. «Вот так-то будет лучше», — подумал Леонид и вернулся к вещевому мешку. Доев оставшиеся в банке консервы, он закурил и привалился к шершавому стволу. Думать ни о чем не хотелось. Веки стали свинцовыми, в глазах поплыли радужные круги. Чтобы отогнать сон, он снова поднялся и осмотрелся. В лесу было по-прежнему тихо, только с шоссе доносился гул идущих автомашин. Савочкин снова сел под дерево, неловко задев раненую руку. Болит окаянная. Посмотреть бы, что с ней. Да нет, рукав заледенел, надо его резать, а как в такой мороз с разрезанным рукавом? Потом он вдруг спросил себя: а что делается там, дома? Почта, наверно, уже несет его родителям известие, в котором говорится, что лейтенант Савочкин пропал без вести при неизвестных обстоятельствах. Потом Леонид твердо сказал себе: «Не смей спать, не смей!» И начал проваливаться в какую-то глубокую, темную яму... Его взору открылся солнечный пригорок, весь покрытый спелой земляникой. Они с Сонечкой идут по этому пригорку, собирают ягоды, угощают друг друга, смеются. Потом мелькнуло суровое лицо председателя военного трибунала, послышался его голос: «За измену Родине приговаривается...» Проснулся он потому, что ему показалось, будто над самым его ухом выстрелили из пистолета. Савочкин вскочил, осмотрелся. На том месте, где лежал разведчик, ничего, кроме веток, не было. Следы вели в кусты, к оврагу, к дороге. Сжимая пистолет, Леонид бросился туда. Следы петляли между кустами; были они глубокими и неровными, чувствовалось, что человек бежал. Кляня себя за то, что уснул, лейтенант достиг края оврага. И тут он увидал его. Зацепившись связанными руками, — то ли случайно, то ли пытаясь сорвать свои путы, — за толстый сук обгорелого дерева, разведчик полувисел на нем и, морщась от боли, дрыгал ногами, напрягал все тело, силясь освободиться от своей ловушки. Вне себя от ярости, забыв о том, что рядом дорога, а на ней гитлеровцы, Савочкин скатился к нему: — Ты что это задумал, а?.. — Со сволочью сам сволочью станешь, — прохрипел тот. — Развязывай руки!.. — Как же, жди, развяжу! — Леонида трясло от злости. Вытащив нож, он начал резать сук.