— Ну конечно. — Сейчас мы должны довести все до конца в первом раунде. Орлова возьмем не сегодня, так завтра. Нащупали же мы его. Теперь тем более найдем. Вопрос, куда он теперь кинется? Я уверен, его задержание осуществим скоро. А сам вот что, отдохни. Хотя бы денек. За город съезди. Или полежи, почитай. Стихи почитай. Помогает. — А может быть, псалмы? Ведь грядет евангелистский диспут. — А что, можно и псалмы. А еще лучше загляни к отцу. Он тебя приведет в чувство. Такой мудрый старик. А если попросишь, целую лекцию прочтет на эту тему. 2 Вечером Фомин, прихватив Мишина, поехал к отцу. Сначала они вернули Евгению Николаевичу его архив. Он надел очки и, полистав содержимое папки, улыбнулся: — Кажется, все возвращено полностью. Я люблю точность и аккуратность. — Он завязал бантом тесемки на папке и положил ее в шкаф. — Так что же ваши евангелисты, миссионеры? Как постигаете богословие? — Пока убедились, что святоши, которых мы разыскиваем, отнюдь не соблюдают завета «не убий». — Да, Евгений Николаевич. Евангелие — мудреная штука, — добавил Мишин. — Не представлял себе, что вдруг придется заниматься изучением святых писаний. Не наше вроде это дело. — А разве вы с религией боретесь? С теми, кто, прикрываясь ею, пытается вредить нашему государству. Садитесь, друзья. Сергей и Мишин сели рядышком и стали излагать суть своих дел. Фомин не перебивал их, делая какие-то пометки в блокноте. Потом сказал: — Было и у меня нечто подобное. Тоже эмиссар оттуда. Разоблачили как-то группу сектантов-изуверов. Типов гнусных, втягивающих малолетних в свое болото. Как потом выяснилось, со словами о боге растлевали детей не только морально, но и физически. А вышли мы на них потому, что обнаружили причастность этой группы к прямой антисоветской деятельности. Ее главарь инспирировал письма с клеветой на нашу страну, порядки, образ жизни и отсылал письма по заграничным адресам. Заставлял заниматься этим и своих «единоверцев». — А как вели себя эти сектанты в среде обычных граждан? — спросил Мишин. — Вполне современные внешне были люди. «На миру», Коля, они ведут себя так, чтобы не выделяться. И взглядов своих напрямую не высказывают, не вступают в полемику. Насколько мне известно, и меж собой изъясняются не на древнеславянском или греческом. В сети их попадаются обычно люди, обиженные чем-то, больные. Знаете, что Карл Маркс сказал о религии? «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она дух бездушных порядков». А Ленину принадлежат такие слова: «Религия — род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь». Комитет государственной безопасности не призван вторгаться в дела церкви. И этого не делается. Только тогда, когда под сутаной, образно говоря, мы видим кинжал, змеиное жало, да еще начиненное ядом, изготовленным в разных там центрах, подобных «Славянской миссии», наше дело — вмешаться. И защитить людей. — Мы, отец, просто раньше с такими делами не сталкивались… — Столкнетесь, если уж свела судьба с «миссией». Я знаю, их проповедники вполне современны, даже образованны в светском нашем понимании. Вышколены, умеют ловко вести открытую игру. И как заправские разведчики тоже подкованы. — В открытую мы пока не встречались. Те, кто в наших руках, просто отъявленные негодяи, предатели Родины, агенты иностранной разведки. Те же Кисляк, Попов, — заметил Сергей. — Встретитесь, встретитесь. И почувствуете, как себя вести с ними. Я не берусь выдавать рецепты на все случаи. — Понятно, Евгений Николаевич. — Я вам давал читать материалы. Пока вел дела, наслушался вдоволь всякого: и слов о терпении и страдании. Это во всех религиях. Как мне помнится по тому делу, главари очень много говорили своей пастве об услаждении страданием. Сами-то они занимались другими, сугубо земными усладами. А вот остальные… Остальные должны были искать утешение в молитвах. Религиозное же утешение, как известно нам, ориентирует человека не на борьбу с причинами личных бед и несчастий, а только ослабляет его волю, приучает покорно склонять голову перед бедой и безропотно страдать. — Не только страдать, но и радоваться страданию, находить в этом чуть ли не счастье, — этот призыв я встретил во многих проповедях, которые листал за последний месяц, — сказал Сергей. — А вообще это изуверство, рафинированный обман, — заметил Мишин. — Конечно, обман, — кивнул Евгений Николаевич. — Но ущербные люди все же есть. Я тут выступал на эту тему. И подсобрал множество фактов о том, как служители культов находят таких людей даже в нашем социалистическом обществе. В самом нашем общественном строе нет причин, порождающих страдания трудящихся. Однако возникают трудности личного порядка, нерешенные проблемы, у отдельных людей неудачи, болезни. Бесспорно, это может вызвать душевную боль, чувство грусти, печали, неудовлетворенности. И тут им эти пауки подсовывают религию. «Ничего, — говорят они, — важно заслужить любовь и благоволение бога». А как сказано в Библии, «кого бог любит, того он наказывает». Следовательно, страдания — знак благоволения божьего. Зато душа попадает в рай, а у иеговистов, например, верующий попадет в «тысячелетнее царство», причем тут, на земле, а не на небе. — Испытания вроде бы ниспосланы свыше. Переносить их безропотно — значит доказать твердость веры и покорность богу, преданность ему. Потом, мол, придет вознаграждение. Так, отец? — Есть пример Иова, — сказал Евгений Николаевич. — Что вы сказали? — спросил Мишин. — Это тоже библейский герой, Иов. Вы же читали Библию? — Листал. Но в подробности вдаваться не было времени, сами понимаете… — Понимаю. И Сергей только листал. А Библия — труд мудрый. И атеистам полезен. С Иовом же, если уж о нем вспомнили, было так: желая испытать его, бог отнял у него все: детей, богатство, счастье. Друзья и жена Иова покинули. Но Иов сидел на «гноище и пепле», не возроптал на всевышнего и тот вознаградил его. Да и образ Христа, сына господнего, тоже образ страдальца, терпевшего унижения и потом прославленного богом-отцом. — Как хорошо вы все это знаете, Евгений Николаевич, — заметил Мишин. — Откуда? Ведь вы не учили в школе закона божьего? — Конечно, не учил. Жизнь заставила заглянуть во все эти талмуды, когда пришлось вести борьбу с махровыми агентами иностранной разведки, выступавшими под личиной святош. Подкованные были «ребятишки», прикрывались словами о боге. А в действительности такое мы распутали, что клейма на них ставить негде. Так вот. На определенной поре расследования приходилось с ними вступать в полемику. И говорить о боге, о религии. Ночи просиживал, зубрил. — А как вы вообще относитесь к людям религиозным, истинно верующим? — спросил Мишин. — С сочувствием и жалостью, как к больным. Их нужно лечить, очень чутко и внимательно подходить к каждому. Не допускать грубости, несправедливости, обид и оскорблений, особенно к больным и старым. Надо быть очень тонкими собеседниками, чтобы суметь открыть глаза заблудившимся людям, помогать им обрести веру в себя, в ближних. Мы обязаны искоренить причины душевных человеческих страданий или свести их к минимуму. Ведь, увы, пока люди еще не всегда достаточно чутки и внимательны друг к другу, не всегда мы знаем о жизни рядом работающего человека. Охотно разделяя с ним радости, мы порой горе предоставляем расхлебывать ему одному. Создается атмосфера, в которой человек в поисках утешения порой начинает искать его на дне хмельного стакана или в религии. Находятся те, кто такой момент ловко использует. Но это одна сторона дела. Есть и такие, кто религию впитал с детства и прожил с ней до старости. И тут нужно быть особенно чутким и внимательным. Мишин почесал затылок: — В разной этой псевдорелигиозной литературе нас, как «жестоких безбожников», поливают грязью. Я сейчас подумал: вот такого, как вы, нужно выставлять вести с ними полемику. — А зачем такая полемика? Все равно лили и будут лить грязь, выдумывать небылицы о том, что в Советском Союзе нет-де свободы совести, что ущемляются права церкви, а религия насильственно искореняется. А дело в том, что мы решаем проблему совести в интересах широких масс, в том числе и верующих. Законами нашими за советскими гражданами признается как право исповедовать любую религию, так и право быть атеистом, вести антирелигиозную пропаганду. В то же время возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается. В буржуазных же конституциях идея свободы совести подменяется «свободой вероисповедания», «свободой религий», но нигде не сказано о праве не исповедовать никакой религии. У нас ни одним законом не предусматривается преследование за религиозные убеждения. К ответственности привлекаются лишь те, кто нарушает наши законы. А то, что западная пресса клевещет на нас, это тоже стремление хоть чем-то ослабить высокий авторитет и влияние СССР на международной арене. И клевещут они умело, с претензией на объективность. — Это уж точно, — сказал Сергей. Уже за полночь Сергей и Мишин отправились домой. Шли и тихо разговаривали о чекистах старшего поколения, о том, сколько знали эти люди, прожившие тревожную и бурную жизнь. В их сердцах уживались гуманность и непримиримость, неукротимая жажда объективно разобраться во всем и стремление помочь людям, своему народу в борьбе с теми, кто пытается помешать ему строить свое счастье. 3 В Пскове на вокзале, расспросив у прохожих, как найти нужную улицу, Орлов довольно быстро добрался туда на автобусе. Дядин дом, большой и ухоженный, стоял в глубине зеленого участка. Судя по всему, еще недавно здесь была городская окраина, но теперь рядом выросли новенькие многоэтажные здания, а у частных домиков убрали ограды, и они оказались будто поставленными в парк. По асфальтовой тропке Павел добрался до веранды, зашторенной цветными занавесками. Поднялся на высокое крыльцо, постучал. Ждал долго. Наконец, внутри скрипнула дверь, и за стеклом мелькнуло женское лицо. — Вам кого? — Доброе утро, — поздоровался Орлов. — Я могу видеть Василия Константиновича? Он дома? — Дома, дома. — Женщина открыла дверь, отступила, давая ему пройти. Открыла другую дверь в коридор, по нему они прошли в большую комнату. У стола сидел мужчина в пижаме с газетой в руках. Увидел Орлова, спокойно поднялся навстречу. — К тебе, Вася, — сказала женщина и тут же вышла. — Простите, кем вы будете? Чем могу служить? — мягким баритоном спросил Волков. — Дядя Вася, я — Владимир!.. — Владимир?.. — Он внимательно и строго изучал лицо пришедшего. — Владимир, говоришь? А ведь есть сходство… Тогда здравствуй. Вот, значит, и свиделись. — Волков отложил газету, вышел из-за стола и крепко обнял племянника, глаза его повлажнели. — Я обязан сразу предупредить. Хоть крещен я Владимиром, но к вам прибыл как Павел. И фамилия моя по документам другая — Орлов. К новому имени привык. Так удобнее. — Пусть будет по-твоему. А я ждал твоего возможного появления: предупрежден. И все же неожиданность. — У меня не все гладко, дядя Вася. Сейчас из Москвы. Не уехал оттуда, а буквально удрал. Так что… — Что произошло? — Все скверно. Провалился. И больше чем уверен, случилось это не по моей вине. Чего-то не учли мои шефы. Вас не пугает то, о чем я говорю? — Что уж теперь делать? Будем думать вместе. Ведь ты, как-никак, родная кровь. Так в чем же ошибка? — Человек, у которого я остановился, был засечен раньше органами КГБ. Другого объяснения провалу не нахожу. Но я ушел. И следы путал основательно… Теребя рукой подбородок, Василий Константинович курил и больше не перебивал племянника. Рассказывая, Павел чувствовал, что подкидывает дядюшке нелегкие задачи, и жернова его мозга усиленно пытаются переработать информацию. Правда, лицо Василия Константиновича ничего не выражало и ничего, кроме доброжелательного внимания, на нем нельзя было прочесть. Это было лицо рано состарившегося человека. Он не был похож на его отца: пожелтевшая кожа, складками оброс тяжелый подбородок, седеющие брови торчали редкими метелками. Но вот он заговорил. — Я так понимаю, тебе надо надежно укрыться и отсидеться. А еще лучше пристроиться на работу. Там будет видно. Главное, не привлекать к себе внимания. Коль пошли по твоему следу, то оставят его уже вряд ли. О твоей поездке сюда, надо полагать, они не догадываются. Так что тут и отсидишься. Наше родство им, конечно, неизвестно… Ну ладно, все образуется. Дарья Ивановна в курсе некоторых моих дел и о твоем возможном появлении тоже знает. — Василий Константинович подошел к двери и негромко позвал жену. — Даша, познакомься, это сын Ивана. Поживет пока у нас, зови его Павел. Если кто спросит, говори, сын моего друга, из района приехал, хочет обосноваться в городе. А теперь давай накормим человека. После завтрака Павла разморило, и Василий Константинович отвел его в большую светлую комнату. — Отдыхай. Успокойся. Если ты ушел чисто, никто тебя у меня искать не будет. Поверь моему опыту, все образуется, Спи! Василий Константинович проводил взглядом руку Павла, когда он спрятал под подушку пистолет. — Думаю, эта машинка тебе не понадобится, — и он осторожно притворил дверь.