– Тебе, должно быть, непросто. – Куда сложнее находиться в этом теле. И снова горькая боль пронзает мою грудь. – Почему ты так сильно ненавидишь людей? Он смотрит на меня с ухмылкой: – Ты имеешь в виду, помимо очевидных причин, с которыми ты бы согласилась? Я бросаю на него многозначительный взгляд: – Да, Эллиот. Помимо них. Почему у тебя такое предубеждение против моего вида? Уверена, люди дали достаточно оснований, но я бы выслушала, в чем конкретная причина. Он переключает внимание на розу, затем словно куда-то мысленно уносится, и уголки его губ опускаются. – Я был щенком, когда люди явились на остров, – приступает он. – Тогда люди на нашей земле были гостями и вели себя соответственно. Они уважали мой народ. Даже почитали нас. Но время шло, приходило все больше людей, и благоговейные посетители превратились в решительных поселенцев. Они строили дома, претендовали на земли, которые никогда им не принадлежали. Напряжение нарастало, и становилось все опаснее, пока не началась первая война. Первая война. Судя по тому, что я слышала, это было более тысячи лет назад. Подумать только, Эллиот тогда был жив! Со мной рядом, казалось бы, сидит молодой мужчина, – но нет. Несмотря на то что в благой форме выглядит как человек, он является представителем отдельного вида. И напоминание об этом должно бы меня встревожить, но… Меня его рассказ поражает. Эллиот продолжает: – Тогда я был тем, кого можно было бы назвать подростком. Где-то между щенком и взрослой особью. Родители сражались на войне, которая длилась… Он делает паузу и несколько раз моргает. – В чем дело? – Похоже, это одно из воспоминаний, которое у меня отняло проклятие. Я не могу вспомнить, сколько она шла и чем закончилась. И все же есть воспоминание из промежуточного времени, и оно ясное как день. – И все у тебя отнятые воспоминания такие? Приходят в случайном порядке? – Насколько могу судить. Разумеется, я могу понять, что воспоминание отняли, только когда пытаюсь его возродить. И я не представляю, сколько всего незаметно вылетело у меня из головы. – Он вздрагивает. – Продолжай, – шепчу я больше для того, чтобы отвлечь его от леденящего душу хода мыслей. – То, что я помню о событиях в разгар войны, укрепило мое мнение о людях навсегда. Я и так считал их врагами, но уважал, признавая их стремление к выживанию и распространению своего вида. По крайней мере, это мне было понятно. – Его руки, упертые в бедра, сжимаются в кулаки. – Что случилось? – Железо, – бормочет он как проклятие. – Люди обнаружили, что фейри не терпят железа, и начали использовать его против моего вида в битвах. Значит, эта часть в сказках правдива. Железо способно ранить фейри. Я знаю, что чистое железо в Фейривэе запрещено, но до сих пор не понимала, связано это с суеверием или это превентивная мера. – Родителей убили в одном из первых сражений с использованием железа, тогда мы еще не знали, насколько ужасными могут быть травмы от металла. Видишь ли, не считая обезглавливания и вырезания сердец, фейри могут пережить почти любую травму и в конечном итоге исцелиться. Однако ранения, полученные от соприкосновения с железом, куда более опасны. Если железо будет воздействовать на плоть слишком долго, оно отравит нашу кровь и убьет нас. Я гляжу на его ногу, брюки отлично скрывают находящийся под ними протез. – С тобой случилось именно это? – Меня несколько раз ранили железом, и да, пули, которые пробили мою ногу, были железными. Но боюсь, что мою ногу не спасло, даже если бы железо было меньшего размера. Там почти ничего не осталось, когда… когда… Он снова растерянно моргает. – Еще одно забытое воспоминание? Он кивает. – Кто-то ухаживал за моей ногой, и я помню, что был в ярости из-за ампутации. Это все, что я помню. Я хмурюсь. – То есть фейри во время исцеления не могут восстановить конечность? Он качает головой, и ему на глаза падает прядь волос. – В общем, родители погибли в бою. Война отняла много жизней, так что я не уникален. Однако когда узнал об их гибели, то захотел отомстить. Я выслеживал тех, кто нанес смертельный удар, и… нашел их. Он проводит рукой по волосам, убирая их со лба, и являет мне затравленный взгляд. Мне хочется в знак утешения положить руку ему на плечо, как до этого делал он, но не могу заставить себя пошевелиться. Его следующие слова звучат тихо: – Я понял, что это убийцы моих родителей, потому что… они носили их шкуры. Желчь подступает к моему горлу. – Их шкуры? – Для человека это наверняка казалось пустяком. Двое мужчин с наброшенными на плечи волчьими шкурами, безжизненные головы все еще целы и служат капюшонами, которыми они накрывают лбы. Но для меня… Нетрудно представить, какое отвращение я бы испытала, если бы увидела, как кто-то разгуливает в коже моей покойной матери. В горле встает комок, и мне еле удается сказать хоть что-то: – Святые выси, Эллиот, это ужасно. Он смотрит прямо на меня, и я вижу, что в его глазах блестят слезы. – Люди не в состоянии отличить неблагого фейри от обычного животного. И отчасти я понимаю, правда. Я тоже должен охотиться, питаться и выживать. Если бы люди обладали способностями фейри, вряд ли я бы смог отличать человека от добычи. Но бывали случаи, когда люди знали, что перед ними фейри, разумное существо… но отказывались нас таковыми признавать. И после сегодняшнего ужина я понял, что их неуважение распространяется даже на благих фейри. В этой форме я всего лишь экспонат, зрелище. Его слова поражают меня в самое сердце. Они слишком сильны. Слишком точны. Я поспешно вытираю щеки, ловя несколько случайных слез. – Ты прав, – говорю я. – Более того, люди так же часто и друг к другу относятся, как к экспонатам, собственности и развлечению. Возможно, от этого тебе станет чуточку легче. – Мне от этого не легче. – В ровном голосе слышится жестокость. – Я только сильнее злюсь. Сердце пропускает удар, а я пытаюсь подобрать слова. Пускай я прекрасно понимаю его мнение и во многом готова согласиться, но все равно желаю избавить его от такой ярой ненависти к людям. Ко мне. Я подаюсь к нему. – Эллиот, ты прав насчет людей. Временами мы такие, какими ты нас видел. Но это нас не определяет, не все представители моего вида наделены худшими чертами из возможных. Он качает головой с горьким смехом. – Даже после того, как жестоко с тобой обошлись, ты пытаешься их защитить? Пытаешься убедить меня, что общество людей не так ужасно, как я думаю? Мгновение я изучаю его лицо, мысленно перебирая все, о чем мы говорили этим вечером. В голове всплывают воспоминания об ужине, самодовольной ухмылке Имоджен и болезненных происшествиях в прошлом. На один краткий миг мне хочется отречься от своих слов и сказать, что Эллиот прав. Но это было бы ложью. Ведь в противовес отвратительным чертам в людях есть и светлые. Я вижу их в Нине, в добром книготорговце мистере Корделле. Потенциал есть даже у тех, кого я плохо знаю, например, у сводной сестры Имоджен, Эмбер. Как бы сильно я ни хотела выбраться из Вернона и лап его общества, в какой-то степени я понимаю, что если бы я попыталась, то нашла бы достойных представителей города. Я кладу руку на сжатый кулак Эллиота. Удерживая его взгляд, выдаю со всей убежденностью, на которую способна: – Да, Эллиот. В людях есть добро. На несколько мгновений мы погружаемся в морозную тишину. С каждым мигом жар заливает мои щеки все сильнее, и осознание того, что я касаюсь руки Эллиота, поражает сильнее всего. Этот жест сейчас кажется жизненно необходимым, способным придать силу моему заявлению, но поскольку его кулак под моей ладонью не разжимается, у меня из головы не выходят его возмущения тем, как бесцеремонно его трогала миссис Коулман. От испуга пульс учащается, но я слишком смущена, чтобы делать резкие движения. Я уже собираюсь медленно отстраниться, и тут Эллиот разжимает кулак, его пальцы становятся податливыми, и он поворачивает руку, чтобы переплести свои пальцы с моими в нежном захвате. На его губах появляется грустная улыбка. – Я начинаю думать, что, возможно, ты говоришь правду. Мое сердце начинает биться быстрее, когда он пристально смотрит мне в глаза. И раньше такое его внимание казалось грубым и неуместным, но сейчас… все иначе. По-прежнему опасно, но ощущения другие, я не знаю, как это объяснить. В животе возникает странная буря, и я забываю, как дышать. Да, чувство и правда опасное. Эллиот проводит большим пальцем по тыльной стороне моей ладони, и ласка словно растекается вверх по руке и вниз по всему телу. Он размыкает губы, но ничего не произносит. Я ловлю себя на том, что тянусь к нему, словно магнит, как будто таким образом способна вытянуть из него то, что он не решился сказать. А может, я пытаюсь побудить его не заговорить. Возможно, дело в его губах… Едва заметное движение мгновенно приковывает наше внимание к розе. Там, медленно паря по извилистой дуге взад и вперед, красный лепесток падает на заснеженное ложе внутреннего дворика. Эллиот напрягается. Неторопливо поднимается, отчего его рука выскальзывает из моей, и направляется к розе. – Это… необычно. – Что? – Я встаю и подхожу к нему, обнаруживая, что колени дрожат, как желе. Я благодарна холодному ночному воздуху за то, что он помогает мне остыть после того, как жар лизал мои щеки, румяня их во время… того, что бы это ни было. – Сегодня лепесток уже падал. До разума неспешно доходит значение его слов. И когда это случается, меня охватывает паника, которая тут же быстро сменяется осознанием. – Уверена, уже за полночь, – спокойно объясняю я. – Технически наступил новый день. Он облегченно вздыхает: – Наверное, ты права.