– Не благодари, – сказал Уайтхед. – Это была ставка-ординар. Я проиграл. Наступило неловкое молчание, пока Марти убирал деньги в карман. – Наш разговор… – сказал старик, – …должен остаться в строжайшей тайне, ты понимаешь? – Конечно. Я бы ни за что… Уайтхед поднял руку, чтобы остановить его протесты. – В строжайшей тайне. У моих врагов есть агенты. Марти кивнул, будто все понял. В каком-то смысле так оно и было. Возможно, Уайтхед подозревал Лютера или Перл. Даже Тоя, который внезапно стал персоной нон грата. – Эти люди ответственны за мои нынешние финансовые проблемы. Все это тщательно срежиссировано. – Он пожал плечами, его глаза превратились в щелочки. «Боже, – подумал Марти, – я не хотел бы оказаться тем, кто перейдет дорогу этому человеку». – Меня такие вещи не волнуют. Если они хотят спланировать мое крушение, пусть так и делают. Но не хотелось бы думать, что мои сокровенные чувства им доступны. Ты понимаешь? – Этому не бывать. – Нет. – Он поджал губы – холодный поцелуй удовлетворения. – Насколько я понимаю, ты уже познакомился с Карис? Перл говорит, вы проводите время вместе, верно? – Да. Уайтхед ответил деловитым тоном, который был целиком и полностью фальшив. – Она кажется стабильной бо`льшую часть времени, но, по сути, это представление. Боюсь, ей нездоровится уже несколько лет. Конечно, с ней работали лучшие психиатры, которых можно купить за деньги, но, боюсь, ничего хорошего из этого не вышло. Ее мать кончила так же. – Вы хотите сказать, я не должен с ней видеться? Уайтхед выглядел искренне удивленным. – Вовсе нет. Дружеское общение может пойти ей на пользу. Но, пожалуйста, имей в виду, что она очень беспокойная девушка. Не принимай ее заявления слишком серьезно. В половине случаев она сама не понимает, что говорит. Ну, я думаю, это все. Тебе лучше пойти и расплатиться со своей лисой. Он мягко рассмеялся и прибавил: – Умный зверь. Те два с половиной месяца, что Марти провел в Приюте, Уайтхед казался настоящим айсбергом. Теперь пришло время подумать о пересмотре этого описания. Сегодня он увидел совсем другого человека: косноязычного, одинокого, говорящего о Боге и молитве. Не только о Боге. Последний вопрос, который он так небрежно задал: «А дьявол? Ты когда-нибудь молился ему?» Марти почувствовал, что ему вручили гору фрагментов головоломки, и все от разных портретов. Фрагменты дюжины сцен: Уайтхед блистает среди своих приспешников или сидит у окна, наблюдая за ночью; Уайтхед-властелин, повелитель всего зримого, или делающий ставки, как пьяный швейцар, на бег лисы в ту или иную сторону. Последний фрагмент озадачил Марти сильнее всего. В нем, как он чувствовал, был ключ, который мог объединить разрозненные образы. У него возникло странное ощущение, что ставка на лису была подделана. Невозможно, конечно, и все же, все же… Предположим, Уайтхед может положить палец на колесо рулетки в любое время, когда захочет, и даже мизерная вероятность того, побежит лиса вправо или влево, ему доступна. Мог ли он знать будущее до того, как оно наступит, – вот почему фишки вызывали покалывание в пальцах? – или он сам его творил? Более раннее «я» сразу отвергло бы эти тонкости, но Марти изменился. Пребывание в Приюте изменило его, странные речи Карис тоже. Во многих отношениях он был более сложным, чем раньше, и часть его жаждала возвращения к ясности черно-белого. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота была ложью. Опыт состоял из бесконечных двусмысленностей – мотивов, чувств, причин и следствий, – и если он хочет победить в подобных обстоятельствах, должен понять, как работают эти двусмысленности. Нет, не победить. Здесь нет ни побед, ни поражений. По крайней мере, в том смысле, который он воспринимал раньше. Лиса побежала влево, и в кармане у него лежала сложенная тысяча фунтов, но он не испытывал того восторга, как когда выигрывал на скачках или в казино. Черное перетекало в белое и наоборот, пока добро и зло не становились почти неотличимы друг от друга. 30 Той позвонил в поместье в середине дня, поговорил с разгневанной Перл, которая как раз собиралась уходить, и оставил сообщение для Марти, чтобы тот позвонил ему по номеру в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Тою стало интересно, передала ли Перл сообщение, или Уайтхед каким-то образом перехватил его и не дал перезвонить. Как бы то ни было, он не поговорил с Марти и чувствовал себя виноватым. Он обещал предупредить Штрауса, если события пойдут плохо. Теперь так и случилось. Возможно, никто ничего не замечал; тревога, которую испытывал Той, была порождена инстинктом, а не фактом. Но Ивонн научила его доверять сердцу, а не голове. В конце концов все должно рухнуть, а он не предупредил Марти. Возможно, поэтому ему снились кошмары, и он просыпался с воспоминаниями об уродстве, мелькающими в его голове. Не всем дано пережить молодость. Некоторые умирают рано, став жертвами собственной жажды жизни. Той в свое время был опасно близок к такому. Впрочем, тогда он ничего не понимал – был ослеплен новыми морями, которые ему открывал Уайтхед, не задумываясь, насколько смертоносными могут оказаться эти воды. Он повиновался желаниям великого человека с беспрекословным рвением, не так ли? Ни разу не отказался от своего долга, каким бы преступным тот ни выглядел. Разве стоит удивляться, что после стольких лет те самые преступления, совершенные столь небрежно, безмолвно преследуют его? Вот потому он и лежал в липком поту рядом со спящей Ивонн, и одна фраза кружила под сводами его черепа. Мамулян придет. Единственная ясная мысль, которая у него имелась. Остальное – мысли о Марти и Уайтхеде – превратилось в смесь стыда и обвинений. Но эта простая фраза – Мамулян придет – выделялась в тумане неуверенности как неподвижная точка, к которой были привязаны все его страхи. Никаких извинений не хватит. Никакое унижение не поможет обуздать гнев Последнего Европейца. Все потому, что Той был молод, груб и плохо с ним обошелся. Очень давно, когда он был слишком мал, чтобы соображать как следует, заставил Мамуляна страдать, а раскаяние, которое он чувствовал сейчас, пришло слишком поздно – двадцатью, тридцатью годами позже необходимого. В конце концов, разве он не жил на прибыль от своей жестокости все эти годы? «О Господи, – произнес он прерывистым голосом, – Господи, помоги мне». Испуганный и готовый признаться в этом, если она сможет его успокоить, Той перевернулся на другой бок и потянулся к Ивонн. Ее не было: другая сторона кровати была холодной. Он сел, на мгновение сбитый с толку. – Ивонн? Дверь в спальню была приоткрыта, тусклый свет с нижнего этажа проникал в комнату. В ней царил хаос. Они собирали вещи весь вечер и еще не закончили, когда в час ночи отправились спать. Одежда была свалена в кучу на комоде, в углу зиял открытый чемодан, галстуки свисали со спинки стула, как дохлые змеи. На лестничной площадке послышался шум. Он хорошо знал мягкую походку Ивонн. Она уходила за стаканом яблочного сока или печеньем, как часто делала, и появилась в дверях как силуэт. – С тобой все в порядке? – спросил он ее. Она пробормотала что-то вроде «Да». Он снова опустил голову на подушку. – Опять проголодалась, – сказал он, закрывая глаза. – Вечно голодна. Холодный воздух просочился в постель, когда она приподняла простыню, чтобы лечь рядом. – Ты оставила свет внизу включенным, – упрекнул он, когда сон снова стал накатывать. Она не ответила. Вероятно, уже спит: благословлена способностью мгновенно терять сознание. Он повернулся и посмотрел на нее в полутьме. Она еще не храпела, но и не совсем молчала. Он прислушался, его свернутые в клубок внутренности затрепетали. Она издавала жидкий звук, будто дышала сквозь грязь. – Ивонн… с тобой все в порядке? Она не ответила. Хлюпающие звуки по-прежнему доносились от ее лица, которое находилось в считаных дюймах от его собственного. Той потянулся к выключателю лампы над кроватью, не сводя глаз с черной массы головы Ивонн. Лучше сделать это быстро, рассуждал он, пока воображение не взяло надо мной верх. Его пальцы нащупали выключатель, повозились с ним, затем включили свет. В том, что лежало перед ним на подушке, нельзя было узнать Ивонн. Он пробормотал ее имя, вылезая из постели и не сводя глаз с мерзости, лежащей рядом. Как могло случиться, что она была достаточно жива, чтобы подняться по лестнице и лечь в постель, чтобы прошептать ему «да», как она это сделала? Протяженность ран, несомненно, убила ее. Никто не может жить с содранной кожей и обнаженными костями. Она полуобернулась на кровати, закрыв глаза, словно ворочаясь во сне. Затем – о ужас! – она произнесла его имя. Рот не слушался, слово прозвучало искаженно из-за крови. Он не мог больше смотреть, иначе закричал бы, и это заставило бы их – кто бы это ни сделал – с воем кинуться на него с уже влажными скальпелями. Вероятно, они были за дверью, но ничто не могло заставить его остаться в комнате. Не тогда, когда она медленно повернулась на кровати, все еще произнося его имя, и потянула вверх ночную рубашку. Пошатываясь, он вышел из спальни на лестничную площадку. К его удивлению, там его не ждали. На верхней площадке лестницы он заколебался. Той не был ни храбрецом, ни глупцом. Завтра он сможет оплакать ее, а сегодня она просто ушла от него, и ему ничего не оставалось, кроме как поберечься от того, кто это сделал. Кто бы это ни был! Почему он даже в мыслях избегает произносить это имя? Ответственным был Мамулян: на происходящем стояла его подпись. И он был не один. Европеец никогда не прикоснулся бы своими чистенькими ручками к человеческой плоти так, как кто-то прикоснулся к Ивонн; о его брезгливости ходили легенды. Но это он наделил ее подобием жизни после убийства. Только Мамулян был способен на такую услугу. Теперь он будет ждать внизу, в подводном мире, у подножия лестницы, не так ли? Ждать, как делал давно, пока Той не приплетется по ступенькам, чтобы присоединиться к нему. – Иди к черту, – прошептал Той тьме внизу и зашагал (ему хотелось бежать, но здравый смысл подсказывал обратное) по лестничной площадке к гостевой спальне. С каждым шагом он ждал какого-нибудь движения со стороны врага, но его не было. Во всяком случае, пока он не добрался до двери спальни. Повернув ручку, он услышал за спиной голос Ивонн: – Билли… Слово прозвучало разборчивее, чем раньше. На краткий миг он усомнился в своем рассудке. Возможно ли, что, если он сейчас обернется, она окажется в дверях спальни такой же изуродованной, как подсказывала память, или это был лихорадочный сон? – Куда ты собрался? – потребовала она ответа. Внизу кто-то зашевелился. – Возвращайся в постель. Не оборачиваясь, чтобы отказаться от ее приглашения, Той толкнул дверь в гостевую спальню и услышал, как кто-то поднимается по лестнице позади него. Шаги были тяжелыми, незваный гость – нетерпеливым. В замке́ не было ключа, чтобы задержать преследователя, как и не было времени подтаскивать мебель к двери. Той в три шага пересек темную спальню, распахнул французские окна и вышел на маленький кованый балкон. Тот заскрипел под его весом. Он подозревал, что долго эта штука не продержится. Сад внизу был погружен в темноту, но он хорошо представлял себе, где находятся клумбы, а где – брусчатка. Не колеблясь – шаги за спиной были громкими, – он перелез через перила. Суставы заныли от напряжения и взвыли, когда он перевалился через другую сторону, пока не повис на руках, чувствуя опасную близость момента, когда пальцы разожмутся. Шум в комнате, которую он покинул, привлек его внимание: преследователь, жирный головорез с окровавленными руками и глазами бешеной твари, был внутри – теперь он направлялся к окнам, недовольно рыча. Той раскачивался всем телом, как мог, молясь, чтобы упасть не на мостовую, которая, как он знал, прямо под его босыми ногами, а на мягкую землю травянистого бордюра. Было мало шансов точно настроить маневр. Он отпустил балюстраду, когда туша добралась до балкона, и, казалось, очень долго падал спиной вперед сквозь пространство. Окно над ним уменьшалось, пока он не приземлился, отделавшись синяком, среди герани, которую Ивонн посадила всего неделю назад. Он встал на ноги, сильно запыхавшийся, но невредимый, и побежал по залитому лунным светом саду к задней калитке. Она была заперта на висячий замок, но ему удалось перелезть через нее с легкостью – адреналин разогнал мышцы. Погони не было слышно, и когда он оглянулся, увидел, что толстяк еще стоит у французских окон, наблюдая за его бегством, словно не имея возможности броситься следом. Охваченный внезапным возбуждением, Той помчался прочь по узкому проходу, который пролегал вдоль задней части всех садов, заботясь лишь о том, чтобы увеличить расстояние между собой и домом. Только добравшись до улицы, фонари которой начали гаснуть, потому что над городом забрезжил рассвет, Той понял, что он совершенно голый.