– Почти не пахнет. – Хорошо, – сказала она. – Я думала, что теряю остроту чувств. Она уронила ставший ненужным букетик на землю. – Вы не возражаете, если я вам помешаю, не так ли? Она покачала головой. – Мешай, сколько хочешь, – ответила она. Странность ее манер поразила его сильнее, чем когда-либо: она всегда говорила так, словно у нее на уме была малопонятная шутка. Ему очень хотелось присоединиться к игре, выучить ее тайный язык, но она казалась такой замкнутой, отшельницей за стеной хитрых улыбок. – Я полагаю, вы слышали собак прошлой ночью, – сказал он. – Не помню, – ответила она, нахмурившись. – Возможно. – Вам кто-нибудь что-то сказал об этом? – А зачем? – Даже не знаю. Я просто подумал… Она вывела его из неловкого положения яростным кивком головы. – Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что приходил незваный гость. И ты его спугнул, верно? Ты и собаки. – Я и собаки. – А кто из вас откусил ему палец? Перл рассказала ей о пальце или старик удостоил ее такой ужасной подробности? Были ли они вместе сегодня в ее комнате? Он выкинул эту сцену из головы, едва та вспыхнула перед его внутренним взором. – Это вам Перл сказала? – спросил он. – Я не видела старика, – ответила она, – если ты на это намекаешь. В точности его мысли, жутко. Она даже использовала его слова: назвала Уайтхеда «стариком», а не «папой». – Может, спустимся к озеру? – предложила она, явно ни о чем не волнуясь. – Конечно. – Знаешь, ты был прав насчет голубятни, – сказала она. – Это ужасно, когда здесь пусто, как сейчас. Никогда раньше об этом не думала. – Образ покинутой голубятни, казалось, действительно нервировал ее. Она дрожала, даже в шубе. – Ты сегодня бегал? – Нет. Я слишком устал. – Неужели все было так плохо? – Что было так плохо? – Прошлая ночь. Он не знал, как начать ответ. Да, это было плохо, но даже если он достаточно доверял ей, чтобы описать иллюзию, которую видел, – а он ни в коем случае не был уверен, что видел, – его словарный запас прискорбно мал. Карис остановилась, когда они подошли к озеру. Маленькие белые цветы усыпа`ли траву под их ногами, Марти не знал, как они называются. Изучая цветы, она спросила: – Еще одна тюрьма, Марти? – Что? – Это место. Она унаследовала отцовское умение изрекать реплики невпопад. Он совсем не ожидал такого вопроса и был сбит с толку. Никто по-настоящему не спрашивал его, как он себя чувствует после приезда. Если не считать поверхностные вопросы о его комфорте. Возможно, поэтому он и не удосужился задать себе этот вопрос. Его ответ – когда он пришел, – прозвучал с запинкой. – Да… Наверное, это все-таки тюрьма, хотя мне такое в голову не приходило… Ну, я же не могу просто взять и уйти, когда захочу, так? Но это нельзя сравнивать… с Уондсвортом. – И снова его подвел словарный запас. – Это просто другой мир. Ему хотелось сказать, что он любит деревья, необъятный простор небес, белые цветочки, сквозь которые они шагают, но знал, что эти слова из его уст прозвучат уныло. Он не умел так говорить – не то что Флинн, который мгновенно переходил на язык поэзии, словно говорил на нем с детства. Ирландская кровь, утверждал он, объясняла свою болтливость. Все, что Марти мог выдавить из себя: – Здесь я могу бегать. Она пробормотала что-то, чего он не расслышал; возможно, просто согласие. Как бы то ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как гнев, с которым начал, обида на ее умные разговоры и тайную жизнь с папой исчезает. – Ты играешь в теннис? – спросила она, опять невпопад. – Нет, не доводилось. – Хочешь научиться? – предложила она, бросив на него косой взгляд и улыбаясь. – Я могу с этим помочь. Когда потеплеет. Она выглядела слишком хрупкой для напряженных упражнений; жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя он и не знал, на грани чего. – Вы меня научите, а я буду играть, – сказал он, довольный сделкой. – Договорились? – спросила она. – Договорились. …А глаза у нее, подумал он, такие темные; непостижимые глаза, чей взгляд иной раз скользит куда-то в сторону, а потом, когда ты меньше всего этого ждешь, устремляется на тебя с такой прямотой, будто обнажает твою душу. …А он не красавец, подумала она; он слишком к этому привык, и бегает для поддержания формы, потому что, если остановится, станет дряблым. Он, наверное, нарцисс: держу пари, каждый вечер стоит перед зеркалом и жалеет, что из миловидного мальчика стал таким крепким и мрачным. Она поймала мысль Марти, ее разум легко поднялся над ее же головой (по крайней мере, так она себе это представляла) и выхватил ее из воздуха. Она делала это постоянно – с Перл, с отцом, – часто забывая, что другие люди лишены умения совать нос в чужие дела с подобной небрежностью. Мысль, которую она выхватила, была такова: я должен научиться быть нежным; или что-то в этом роде. Господи, он боялся, что у нее будут синяки. Вот почему оставался замкнутым, находясь с ней, и бродил кружными путями. – Я не сломаюсь, – сказала она. Участок кожи на его шее покраснел. – Простите, – ответил он. Она не была уверена, признаёт он свою ошибку или просто не понял ее замечания. – Нет никакой необходимости обращаться со мной в лайковых перчатках. Я не хочу этого от тебя. С меня хватит всех остальных. Он бросил на нее печальный взгляд. Почему он не верит тому, что она говорит? Она ждала, надеясь на какую-то зацепку, но не получила даже робкого намека на таковую. Они подошли к высокому и быстрому водосливу, питавшему озеро. Люди тонули в нем, так ей сказали, всего пару десятилетий назад, незадолго до покупки поместья отцом. Она начала объяснять ему это, а также рассказывать про карету и лошадей, загнанных в озеро во время бури; рассказывая ему, она не слушала себя и придумывала, как пройти мимо вежливости и мужественности к той его части, которая могла бы быть ей полезна. – Карета все еще там? – спросил он, глядя в бурлящие воды. – Возможно, – ответила она. История уже потеряла свою прелесть. – Почему ты мне не доверяешь? – она прямо спросила его об этом. Он не ответил, но было ясно, что он с чем-то борется. Озадаченное выражение на его лице сменилось еще большим смятением. Черт, подумала она, я действительно все испортила. Но дело было сделано. Она прямо спросила его об этом и готовилась принять плохие новости, какими бы они ни оказались. Почти не планируя кражу, она похитила у него еще одну мысль, и это было потрясающе ясно: будто она это прожила. Его глазами она увидела дверь своей спальни и себя, лежащую на кровати, с остекленевшими глазами, рядом с папой. Интересно, когда это было? Вчера? За день до этого? Слышал ли он, как они говорили; не это ли пробудило в нем отвращение? Он сыграл роль детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил. – Я не очень хорошо разбираюсь в людях, – сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. – И никогда не разбирался. Как он извивался, вместо того чтобы сказать правду. Он был с ней до неприличия вежлив. Ей хотелось свернуть ему шею. – Ты шпионил за нами, – сказала она с жестокой прямотой. – Вот и все, не так ли? Ты видел нас с папой вместе… Она попыталась сформулировать свое замечание так, словно это случайная догадка. Но получилось не слишком убедительно, и она знала об этом. Но какого черта? Что сказано, то сказано, ему придется самому придумать причины, по которым она пришла к такому выводу. – Что ты подслушал? – требовательно спросила она, но ответа не получила. Не гнев сковал его язык, а стыд за то, что он подглядывал. Румянец залил лицо от уха до уха. – Он обращается с тобой так, словно ты его собственность, – пробормотал он, не отрывая глаз от бурлящей воды. – В некотором смысле так и есть. – Но почему? – Я – все, что у него осталось. Он одинок… – Да.