Смотрю на него в ужасе: — И что происходит в тот день? Ари пожимает плечами и поднимается на ноги снова везти меня дальше. — Я умру. Они сначала хотели меня вместе с остальными уничтожить. Но потом решили, что мой естественный срок годности все равно близко. Вот и дали мне поблажку. Потому что я… сын Джеба. Голос у него дрогнул. А я слепо смотрю прямо перед собой, упершись взглядом в глухую стену. На мой взгляд, такая низость даже для гадов белохалатников — перебор. 45 Не знаю, мой дорогой читатель, был ли ты когда-нибудь на экскурсии по сверхсекретной генетической лаборатории? Например, с классом вас туда возили или что-то в этом роде. Но мне Ари в тот день показал Школу от А до Я. Если мне теперь придется писать сочинение на тему об увиденном, я назову его «Ужаснее и много хуже, чем можно представить в страшном сне, даже если у вас абсолютно извращенное воображение». Мы здесь выросли (или, по крайней мере, я так думаю). Плюс, в Нью-Йорке мы видели кое-какие кошмарные «научные достижения». (Или опять же, по крайней мере, так мне кажется). Поэтому новичком меня в отношении знакомства со сногсшибательными патологиями и аномалиями назвать трудно. Но на сей раз Ари показал мне такие лаборатории на верхних этажах и в подвалах, о существовании которых в Школе я даже не подозревала. И должна тебе сказать, дорогой читатель, по сравнению с тем, что я там увидела, и я, и моя стая, и даже ирейзеры — все мы просто невинные персонажи из Диснейленда. Отнюдь не все они были рекомбинантными образцами. Некоторые, даже скорее, большинство — «усовершенствованные формы». Я, скажем, видела человеческого ребенка. Обычный бутуз. Не ходит еще даже. Сидит себе на полу и резиновую лягушку грызет. Перед ним белохалатник пишет мелом на огромной, во всю стену доске длинное сложное математическое уравнение. Стоящий рядом его коллега спрашивает: — Сколько времени потребовалось Фейнману[6] для решения этой задачи? — Четыре месяца. Младенец — это, похоже, девочка — бросает лягушку и подползает к доске. Белохалатник вкладывает мел ей в руку. И она тут же пишет что-то круто навороченное, уму непостижимое, что-то с большим количеством извилистых греческих буковок. А потом отползает на место, смотрит на белохалатника и тянет в рот мел. Белохалатник, который про Фейнмана спрашивал, проверяет результат и удовлетворенно кивает. Его коллега говорит: — Молодец, девочка. — И дает ей печенье. В другой комнате — плексигласовые прозрачные кубы с какой-то живой материей. Мозгообразные образования тканей плавают в разноцветной жидкости. От каждого из кубов тянутся провода к компьютеру. Белохалатник печатает на компьютере команды, и мозг немедленно выдает ответы. — По-моему, они здесь проверяют, нужно ли человеку тело, или мозг может существовать сам по себе, — объясняет Ари. В следующем помещении полно ирейзерозаменителей, флайбоев. Развешены на крюках длинными рядами. Как старые поношенные пальто. Красные глаза потушены и закрыты. В ногу у каждого воткнут провод. Тонкая волосатая шкура туго натянута на металлическом каркасе. В прорехи вылезают сочленения, шестеренки и платы. Эффект, должна сказать, омерзительный. — Они заряжаются, — говорит Ари почему-то механическим голосом. Мне постепенно становится невмоготу. — А это, смотри, называется «Мозг на палочке», — показывает Ари за прозрачную стену. Две металлические ноги прикреплены к металлическому позвоночнику. Конструкция движется мягко, плавно, как человек. А сверху на позвоночнике надета опять-таки плексигласовая коробка с огромным мозгообразным сгустком. Он проходит мимо нас, и мне даже из-за стекла слышно, как из коробки доносятся нечленораздельные звуки, точно он что-то лопочет и сам с собой разговаривает. Еще одна комната — еще один человеческий детеныш. Я бы сказала, лет двух отроду. У него странно накаченное тельце. И все мышцы выступают, как у бодибилдера. Он лежа качает штангу больше чем в две сотни фунтов весом. Все, я, наконец, не выдерживаю. Больше я этого терпеть не могу. — И что будет теперь, Ари? — Я тебя отвезу обратно. В полном молчании мы возвращаемся назад, снова проезжая всю череду этой выставки достижений кошмарного хозяйства. Ари меня везет, а я пытаюсь представить себе, что он чувствует. Если дата у него на шее, действительно, дата «истечения его срока годности», каково ему знать, что его жизнь минута за минутой неуклонно подходит к концу? И с каждой секундой он все ближе и ближе к смерти. Вместе со стаей я тысячу раз смотрела смерти в лицо. Но у нас всегда была надежда: может быть, в этот раз пронесет. Но иметь на шее татуировку со скорой датой смерти — все равно что стоять на путях лицом к несущемуся на тебя поезду. И понимать, что ноги приросли к земле, а шаг в сторону сделать невозможно. Скорее бы проверить, чистые ли у ребят шеи… — Макс, — Ари остановился у дверей нашей камеры. Жду, что он скажет. — Я бы хотел… мне бы хотелось… — говорит он, но голос у него дрожит, срывается и докончить он не может. Я не знаю, что он хочет сказать. Но мне и не надо знать. Я просто глажу его по руке, навечно обырейзеровавшейся, поросшей серой свалявшейся волчьей шерстью. — Ничего, Ари… Мы бы все хотели… 46 На следующий день они нас отвязали. — Нам что, уже умирать время настало? — спрашивает Надж. Она пододвинулась ко мне поближе, и я обнимаю ее за плечи. — Не знаю, моя родная. Но если даже настало, я сделаю все что могу, чтобы прихватить с собой на тот свет, по крайней мере, десяток. — И я тоже, — храбрится Газзи. Спасибо ему за поддержку. Клык прислонился к стене, и я чувствую на себе его пристальный взгляд. С тех пор как мы попали в эту ловушку, у нас с ним не было ни времени, ни возможности поговорить один на один. Но, встретившись с ним глазами, я смотрю на него так, чтобы он мог понять все, что я думаю. Он взрослый человек. Ничего, стерпит даже грязную брань. Дверь нашей камеры широко отворяется. В нее врывается поток свежего воздуха. Входит высокий светловолосый человек. Походка уверенная, властная. Идет как хозяин. Или даже царь. За ним семенит Анна Валкер и еще один белохалатник, которого я раньше не видела. — Это ест они? — спрашивает «царь» голосом Арнолда Терминатора. Он меня уже разозлил. — Это есть мы, — съязвила я, и его водянистые пустые голубые глаза пронизывают меня будто лазером. — Это будет один с именем Макс? — вопрошает он ассистента, точно я пустое место. — Не только «будет» Макс — я есть Макс, — не даю я раскрыть ассистенту рта для ответа. — Более того, я всегда была Макс и всегда Макс останусь. Его зрачки сузились от гнева. Так же, как и мои. — Я могу тепер понимайт причин экстерминироват этот стай, — замечает он как бы между делом, в то время как ассистент старательно записывает в блокнот каждое его слово. — А я теперь понимаю, почему тебя в классе всегда ненавидели, — в тон ему подхватываю я. — Так что, считай, мы квиты. А вы, мистер ассистент, так, пожалуйста, и запишите. «Царь» меня игнорирует, но я замечаю, что у него раздраженно подергивается рот. Следующая у него на очереди Надж: — Это ест тот, который не может контроль свой рот, а значит, и свой мозги. Неудачный результат с ее мыслительная процесс. Надж стоит ко мне вплотную, и я чувствую, как она напрягается всем телом: — Сам ты «неудачный результат». Ты сейчас у меня получишь! Вот молодец девчонка! Так его! — Унд этот один, — он поворачивается к Газзи. — Непоправимый нарушений пищеварительной систем, — «царь» потряс головой. — Я думай, энзимный дисбаланс. Анна Валкер внимательно его слушает. Ни единая мысль, ни единое чувство не отражаются на ее лице. — Этот один. Про он и так все понятен. — «Царь» брезгливо махнул рукой в сторону Игги. — Множественный дефект. Полный неудач. — Конечно-конечно, вы правы, господин доктор тер Борчт, — лопочет ассистент, лихорадочно строча в блокноте. Мы с Клыком моментально переглядываемся. Имя тер Борчта упоминалось в файлах, которые мы украли из института в Нью-Йорке. Почуяв, что тер Борчт говорит о нем, Игги огрызается: