Надеюсь сия речь прозвучит убедительно и нельзя как благородно. Лазая в базе данных странички «барк», я поняла, что все счета оформлены на предъявителя. Как никак, последний курс экономического факультета заканчиваю, кое-что в банковских реквизитах смыслю. И так, ноутбук необходимо спрятать сегодня ночью. Из дома выходить нельзя. Или выследят или отнимут. Безусловно, можно спуститься на улицу в темный хозяйственный двор магазина, но найти там надежный тайник не получиться. Во дворе просто нет укромных, редко посещаемых уголков. Если только не прикопать ноутбук в огромном сугробе у дома. Не плохая идея? Нет, снег скоро начнет таять, аккуратный магазинный дворник начнет разбрасывать его под колеса грузовиков для разбивки и таянья, а сколько я просижу в кутузке, ожидая Беллу или Туполева, неизвестно. Ноутбук невозможно потерять, он нужен мне как воздух. Я даже боюсь рисковать и пробираться темным двором и укромной лазейкой на параллельную улицу. Чем угодно я могу рисковать, но только не компьютером. Остаются коммуналка, лестница и чердак. Без вариантов. Придется рисковать. Так, стоп. А почему, собственно, рисковать? Кто имеет право в любое время суток бродить по чердаку? Ответ — жилец, поздно вернувшийся домой в испачканной одежде, постиравшей ее на скорую руку и выбежавший на чердак, развесить белье. Я вернулась поздно, постирать, погреметь тазами вполне могу, прогуляться на чердак, тем более. Нет. Не могу, осадила себя. Я полная, абсолютна идиотка — на чердаке придется включать свете, а это увидит любой наблюдатель с улицы. Для него свет ночью на чердаке ни одни постирушки не оправдают. Я стиснула зубы, подняла голову вверх и беззвучно, внутри себя завыла. Боже, ну почему, я такая предусмотрительная?! Наивная девица давно бы сбегала на чердак с тазом, привязала веревку к скобе и спустила компьютер в трубу. Дурачкам везет, глядишь, финт бы и удался. А я? Сижу, анализирую, программирую и тут же нахожу огрехи. Да-а-а, боженька равно раздает подарки — кому-то сообразительность, кому-то везение. Если я уродилась с нормальной соображалкой, значит мое везение у кого-то другого. Ноутбук я засунула под огромный, тяжеленный сундук Марии Германовны. Сундук стоял на крошечных ножках, под ним лежали какие-то плакаты, в них я компьютер и завернула. Моя дорогая актриса меньше всего подходила на роль добровольного помощника органов, с полунамека переворачивающего сундуки барахлом наружу. Заставить Марию Германовну трясти барахло, может только письменное распоряжение прокурора. Она у нас в отношении органов дама решительная и ядовитая. После нахождения временного схрона для оргтехники, я замочила в тазу футболку и джинсы и намеренно оставила таз в ванне. Утром, кто-нибудь из троцкистов обязательно грохнет кулаком в дверь и разразится тирадой: «Сонька, убирай шмотье из ванной!! Людям помыться негде!» Надеюсь, первыми на помывку отправятся не Кунцевичи. Елена Аркадьевна и Семен Львович молча переставят таз под ванну и грохотать кулаками не станут. А мне нужен маленький, демонстративный скандалец — Сонька ванну заняла, нехай встает ни свет, ни заря, белье стирает и на чердак несет. Заварив себе еще раз крепчайший чай, я примостилась в углу дивана и начала считать минуты. Отвлекала себя движением часовой стрелки, старалась не думать, не копаться в ощущениях, не анализировать (баба яга меня побери, за эту привычку!) и не вгонять себя в черную, смертельную тоску. То, что я придумала, размышляя о тайнике для компьютера, требовало либо полного сосредоточения, либо бездумных, автоматических действий бессердечного механизма. На концентрацию душевных и физических возможностей, у меня уже сил не хватит, так что остается одно — превратиться в равнодушного, железного робота. И на эту метаморфозу я вынужденно оставила себе три часа. Слов нет, я предпочла бы не томиться ожиданием, а зомбировать сознание глотком водки и кратким приказом — вперед, без раздумий, к делу. Но для выполнения задуманного я выбрала четыре часа утра — время, когда у человека самый крепкий сон, когда последние прохожие уже вернулись домой, а первые еще не спешат на работу. Когда темно, хоть глаз коли, когда все тихо. Я смотрела, как лениво перескакивает с деления на деление минутная стрелка, заставляла себя погрузиться в бездумное течение времени и ни на чем не останавливаться. Получалось плохо. Мысли вползали в голову даже через ноздри. Мне казалось, что в комнате уже пахнет тлением, что я сама пропахла, провоняла ужасом, а пальцы сохранили запах мертвого тела. Словно бы я сама уже скончалась. Только не думать! Только не думать о Кирилле Туполеве! Его нет. Он ушел. Улетел на небеса и ему там светло и тихо. А где прежняя Софья Иванова? Где идейная моралистка с возвышенными, казалось бы, принципами? Что от нее осталось, начиная с момента, когда она поддалась на уговоры красивого, но теперь мертвого мужчины? На первый взгляд ничего предосудительного в том, что бы сходить в дом человека и принести его вещь, не было. Игра в казаки-разбойники на стороне Кирилла Туполева, не больше. Но чем все это обернулось? Кровавым ужасом. Правильно говорит пословица — не делай людям добра, не получишь зла. А как жить тогда? Оставаться в яичной скорлупе палатки-субмарины? В одиночестве засохнуть, как цветок в гербарии? И еще один вопрос я постоянно задавала себе. Скажи-ка Софья, зная все наперед, ты бы открыла дверь Кириллу? Не знаю. Главный упрек, который я могла бы себе предъявить, состоял в том, что я недооценила опасность, угрожающую сбежавшему мужу. Невнимание к его словам. Сто раз я мысленно треснула себя по лбу, — дура стоеросовая, сидела нога на ногу, любовалась собой и читала нотации о разнице в мерах ответственности за убийство и торговлю некондиционным товаром. Целую идейную базу под простроченное пиво подвела, идиотка! И потом не лучше. Когда бедняга рассказал о несчастливом династическом браке, шкаф открыла и давай мехами трясти. Смотрите, господин Туполев, какие честный женщины бывают. Вот она я. Дура фиолетовая. За мужиком охота шла, а я моралите забавлялась. Никогда себе этого не прощу. В половине четвертого ночи, я подошла к шторам, опасливо, сквозь щелку оглядела окрестности. Темно, неуютно, сыро, по карнизу легонько барабанит дождь. Первый раз с начала весны, на улице обозначился плюс. Положив живот на широкий подоконник, я прижалась лбом к стеклу и посмотрела вниз. Не более чем в метре от оконного карниза начинался скат высокого сугроба. Обустраивая свой дом, купец Колабанов выстроил дом и хозяйственные пристройки в форме буквы «П» — в верхней перекладине располагался непосредственно дом и магазин, две ножки принимали на себя складские обязательства. Два длинных, как грузовые вагоны помещения втыкались в дом под окнами Марии Германовны и Гарика Лопатина, я и Мишаня Коновалов жили между ними, но под моим окном за зиму собирался огромный, под крышу склада сугроб. Дворник всю зиму сгребал снег в угол, соседские мальчишки любили сигать с крыши склада в рыхлый сугроб, но дирекция магазина бдительно следила за ребятней, и грузчики постоянно прогоняли мальчишек, опасаясь, что за ветхую, местами дырявую крышу. Весной дворник вырубал из сугроба огромные куски, разбрасывал снег по асфальтированной площадке хозяйственного двора, и грузовики быстро разбивали и плющили колесами пласты слежавшегося снега. Он таял под первыми уверенными лучами солнца и утекал водой сквозь решетки канализационных люков. В этом году весна запоздала, подтаявший, почерневший и основательно осевший сугроб еще не пробовал на себе дворницкой лопаты. Стена сарая-вагона закрывала его от дневного солнца, сугроб лениво таял и оседал вниз, но был все еще достаточно, почти под мое окно, высок и невероятно плотен. Я отпрянула от окна, взялась за кончик пледа, укрывшего Кирилла, и поняла, что не могу. Мне не хватает храбрости. И даже уговаривать себя бесполезно. Отвернувшись от мертвого тела, я открыла дверцу холодильника, достала недопитую бутылку «Путинки» и перелила водку в стакан. Набралось две трети. Много. Для меня слишком много, но только хмельная, отчаянная храбрость способна заставить меня действовать. Медленно, словно наказывая себя жжением во рту и пищеводе, я выпила водку и нарушила еще один неписанный закон, — достала из сумки сигареты и закурила прямо в комнате. Ничего не попишешь, сегодня чего ни коснись, сплошь нарушения запретов. Спиртное затуманило голову и вызвало тошноту. Водка гуляла по организму — из желудка до горла и обратно, — я боролась с ней и отвлекалась на внутренние ощущения. Туман в голове, расфокусированные глаза вытекают слезами… Я сдернула плед, тут же схватила Кирилла под мышки и с трудом оторвала от стула. Нож. О спинку и прутья ударился нож. Усадив обратно начинающее коченеть тело (только ноги, прижатые к батарее, сохранили подвижность в суставах), я обхватила ручку ножа уголком пледа и с силой потянула — раз, другой, третий. Лезвие прочно сидело в спине. Руки мои опустились, я села на пол возле Кирилла и заплакала навзрыд. Так страшно, так, до безысходности тоскливо мне не было никогда. Хотелось плюнуть на все, свернуться калачиком и умереть. Я не хотела жить, сил не было бороться. Рука Кирилла сорвалась с колена и мягко, ладонью опустилась на мою склоненную у стула голову. Я даже не вздрогнула. Схватила эту руку, прижала к губам и зашептала — прости, прости, прости. Холодные пальцы не согрелись в моей руке. Они уже не принадлежали миру живых, но послужили напоминанием — это надо сделать, Софья. Я никогда не была мистиком, я из породы прагматиков. Но движение мертвой руки, я приняла за высший знак. Он меня прощает. Иначе не поторопил бы, не заставил действовать последним движением своего тела. Проглотив тугой комок, застрявший в горле, я уперлась ногами в стул, взялась двумя руками за нож и дернула, что было силы. На этот раз лезвие вышло легко. С каким-то жутким, неопределяемым звуком нож вышел из тела, и я выронила его на плед и отринулась в страхе. Спустя какое-то время, все так же кончиком покрывала, я взяла ручку, обтерла ее от отпечатков пальцев и положила в полиэтиленовый пакет. Нож надо выбросить в канализационный люк. Вешние воды утянут его вглубь подземелий навсегда. Последнее, прощальное движение руки Кирилла, придало мне силы и заставило, наконец, хоть чуть-чуть, соображать. Я взяла длинное, черное пальто своего мертвого гостя, расстелила его поверх пледа и, поднатужившись, переложила на него тело. Размазывая кулаками слезы по щекам, я все же действовала — пропихнула непослушные мертвые руки в рукава, застегнула пальто на все пуговицы и крепко обвязала поясом. Ни в одном кошмарном сне не представить того, что происходило сейчас наяву. Я тупела от ужаса, и никак не могла заставить себя стать отстраненной. Не получалось из меня робота и все тут. Впрочем, лиха беда начала. Я только приступила к исполнению. На стенания и сопли не оставалось времени. Я одела теплую куртку и подошла к окну. Распахнув настежь шторы, раскрыла окно — петли тихонько взвизгнули, и старая краска засыпала голову сухими чешуйками, — перетащила тело на подоконник и осторожно, придерживая за ткань пальто, спустила вниз. Когда голова Кирилла уткнулась в верхушку сугроба, я разжала руки. Каблуки ботинок чиркнули у лица, и тело, как салазки съехало вниз к подножию сугроба. Я выкинула из окна плед, пакет с его вещами и ножом, положила в карман фонарик и, заперев комнатную дверь, быстро прошла по коридору. У входа в квартиру я сняла с крюка инвалидную складную коляску и вышла на лестницу. Темень на улице стояла совершенно непроглядная. Из низких туч лупил, все усиливающийся дождь, далекие фонари скрывались за водяной завесой, и все это вкупе меня устраивало. Удивительно, но, начав действовать, я, наконец-то, почти перестала рассуждать. Как заводная безмозглая кукла-робот, отнесла коляску к лазу в заборе, выкинула ее на ту сторону и вернулась за Кириллом. Взяв пальто за воротник, отволокла тело до дыры в заборе, протащила, перевалила его через перекладину и быстро, бегом сгоняла за пакетом и пледом. Начинающее коченеть тело, расположилось на коляске Марии Германовны как надо. Видимо, не зря я не снимала его в комнате со стула. Я поставила мертвые ноги на подставку, обвязала, укрыла Кирилла пледом и на манер женского платка, повязала ему на голову яркий вязаный джемпер. Тихо поскрипывая колесами, инвалидная коляска ехала по улице, окруженной разрушенными домами. Жидкое месиво из обломков льда и воды хлюпало под ногами, но я намеренно везла коляску по лужам. С детства фильмы про розыскных милицейских собак я предпочитала мультикам. Если тело Кирилла случайно обнаружат в ближайшие часы, никакой такой Мухтар или Рекс не должен привести кинолога к моим дверям. Утопая в грязи, я тащила коляску по самым темным, глухим закоулкам с определенной целью. Сидя в запертой комнате наедине с трупом, я припомнила, что невдалеке от дома существует надежное и скрытое место. Примерно полгода назад, почти этим путем, я так же катила коляску с Марией Германовной. Актриса попросила меня отвезти ее на проводы старинной подруги Анны Дмитриевны. Домик Анны Дмитриевны был едва ли не самым ветхим на этой улице и одним из первых уходил под снос. Пожилая хозяйка получила ордер на новую квартиру в отдаленном микрорайоне, и Мария Германовна, крепя слезы, ехала прощаться. Тюки на сундуках, жалкая старая мебель проявила под ярким солнцем все свои потертости и трещины, вокруг сновали грузчики из родственников, Анна Дмитриевна ходила вокруг тюков и утирала слезы кончиком платка: — Дом-то Маша, как жалко. — Трухлявый стал твой дом, — своеобразно утешала актриса. — Ага. Тебе легко говорить. А у меня ледник-то какой! Чудо, а не ледник, холодильника ненужно. До августа лед держится. — Твой ледник сто раз бомжи вскрывали, — резонно заметила Мария Германовна. — Труха одна, а не дверь. Щеколда вместе с шурупами вылезает. С этим Анна Дмитриевна не могла спорить. Хлипкая дверь глубокого ледника действительно не выдерживала упрека. Вот к этому самому леднику ржавый робот в резиновых сапогах и катила сейчас коляску с мертвым другом. Я уже не ощущала себя человеком. И внутри была так опустошена и истерзана, что случись в тот миг окрик за спиною, то даже легкого расстройства бы не получилось. Я боролась только из какого-то непонятного упрямства, из тупости. Продумывая в теплой комнате план путешествия до ледника, я собиралась быть сильной и умной, собиралась кружить по улицам, проверить хвост и попытаться оторваться от преследователей в дебрях полуснесенных строений, — я все предусмотрела. Кроме того, что разрушительное равнодушие сможет раздавить все намерения, кроме одного — достигнуть цели кратчайшим путем, избавиться от тела и будь что будет. Мне стало все равно. Несколько часов назад я боялась выйти из дома с легким ноутбуком подмышкой, сейчас, в тупом упрямстве волокла по темной улице жуткий груз и ни о чем не думала. Где-то глубоко, очень глубоко внутри себя я отдавала отчет таким колебаниям рассудка — ноутбук нельзя отдавать врагам, он мой единственный шанс на спасение. А мертвый человек в комнате, это уже не козырь, а туз в рукаве противника. Оставлять тело Кирилла в комнате было никак нельзя, и риск оправдан. Абсолютная темнота, дождь и высокий забор вокруг заднего двора магазина давали мне надежду. Если бы возле дома я смогла найти хотя бы один сухой надежный уголок, я бы и ноутбук там спрятала. Ни один наблюдатель не увидел бы меня — вокруг магазина не было высоких строений, двухметровая ограда окольцовывала двор, ни одну чужую машину с наблюдателями сторож не пропустит к складам. Я тащила коляску по ледяному крошеву, почти не оглядывалась, волокла груз как усталая лошадь и думала, что легче было бы меня пристрелить. Почему за спиной так и не раздался топот ног? Меня не заметили? Черная тень трупа, завернутого в пальто, скользнула по обшарпанной, серой стене и упала во двор не заметно? Мне удалось обмануть всех или меня просто отпускают? Может быть, враги устали ждать и позволяют овце чудить? Вопросы появлялись независимо от моего желания, я устала думать и не собиралась искать ответов. Мне почему-то позволили исчезнуть на время и этого достаточно, выводы буду делать позже, на свежую голову. Большую часть забора Анны Дмитриевны давно растащили на доски. Крыша дома рухнула, и в комнатах стояли серые сугробы. Я обогнула угол дома и, по скользкому, осевшему насту докатила коляску до ледника. Ржавый замок продолжал висеть в скобах, выдавив кончик ножа из пакета, я подцепила им железную пластину и легко, вместе с двумя шурупами, отодрала ее от трухлявого косяка. Узкие, кирпичные и довольно новые ступени, вели в глубь темного подземелья. Я подхватила тело подмышки и волоком, почти теряя сознание от усталости, стащила его вниз до плотно утрамбованного земляного пола подвала. Желтый луч фонаря подрагивал в трясущихся руках, бегал по стенам, обшитым старым, сухим деревом, по полу без единого признака влаги, в леднике я искала собственно лед. Но его не было, ни единой снежинки или льдинки не было на полу ледника. — Ненормальная, — громко сказала я сама себе, и пар клубами вырвался изо рта под луч фонарика, — а кто его сюда затащит, этот лед. Я пристроила фонарь на старый ящик и подошла к Кириллу. — Прости, — сказала и наклонилась. Я одернула на нем пальто, скрестила на груди тяжелые руки и, прощаясь, прошептала: — Ты здесь не надолго. День, максимум два. Обещаю. Поднимаясь наверх, я опиралась о сухие доски стен, казалось, отпусти опору на миг и я скачусь вниз без сил подняться. Тяжелая свинцовая усталость сковывала движения, но я карабкалась вверх, думая о том, как много надо еще сделать. Надо дойти до дома, отмыть колеса коляски в чистом снегу, обтереть насухо и как-то, не знаю как, но дотащить коляску до крюка в прихожей и взгромоздить наверх. Надо избавиться от ножа, вещей и пледа — не потому, что ворсинки от пледа остались на пальто Кирилла, коляске Марии Германовны и смогут навести на меня, как на владелицу, я просто не смогу больше его видеть. Любимый, теплый и пушистый плед вызывал тошнотворное отвращение. Он словно саваном служил. По дороге домой я нашла канализационный люк с решеткой и выбросила туда нож. Плед, рубашки и джемпер Кирилла оставила у самой частопосещаемой бомжами помойки, коляску волокла по самым глубоким и грязным лужам — не только дождь, но и грязь смывает все следы. Остатка сил хватило только на то, что бы решить вопрос с коляской, — колеса повисли у входа в квартиру чистые и сухие. Резиновые сапоги, которые прежде я собиралась отнести на улицу и зашвырнуть в кусты, я только сполоснула и засунула на дно коробки с обувью соседей Сухомятко. У этих запасливых товарищей столько различной резиновой обуви всех размеров, что даже если обнаружиться одна лишняя пара, то реального удивления не получиться. Так оно и было, — подумают Сухомятко и приберут сапожки.