— Ну да, наверное, но я не знаю. Заподозрив, что девочка просто повторяет, что велела мать, коронер спросил, «не обсуждали ли они с матерью, как отец поранился». Дженни, отрицательно качая головой, настаивала на том, что «они об этом вообще не разговаривали». В то же время девочка утверждала, что, когда все произошло, она спала. Учитывая, что ее ответы полностью совпадали с версией матери, было очевидно, что Дженни к допросу тщательно готовили. Боуэлл заметил, что в истории, рассказанной Белль и пересказанной ее приемной дочерью, были определенные странности. Даже учитывая вес мясорубки, вряд ли она могла, упав с полки, так раскроить череп мужчине. Как Белль и Питер просидели после этого два часа в гостиной и не обсуждали происшедшее? Почему он не сказал про рану на голове? Как она не заметила кровоточащий сломанный нос? Почему вскрытие не обнаружило следов ожога? Несколько вопросов, заданных Дженни, заставили Боуэлла не только усомниться в версии Белль. Он заподозрил, что она, возможно, относится к тому типу убийц, которых будущие криминалисты назовут «Черной Вдовой», то есть психопаткой, убивающей своих сожителей из-за денег. Была ли застрахована жизнь отчима Дженни? Оставил ли он завещание? Были ли у Питера деньги, когда он переехал в Ла-Порт? На все эти вопросы девочка дала один ответ: «Я не знаю». Когда Боуэлл вдруг спросил, была ли она «дома», когда умер первый муж матери, Мэдс Соренсон, у Дженни нашлось что сообщить. Она тут же рассказала о случившемся. — По ночам он работал в «Мандел бразерс», — сказала девочка, — и домой приходил утром, около восьми. Днем папа отдыхал, по утрам же мы ждали его на крыльце, чтобы поиграть. В то утро я тоже вышла на крыльцо, со мной были подружки. Он сказал, что пойдет спать, и ушел. С нами рядом еще жили люди. Мама пошла в прачечную — она стирала для других, а миссис С. крикнула, что папа зовет ее. Мама побежала и спросила, что ему надо. Он сказал, чтобы она заперла дверь. Потом она принесла ему воды, но он ее не пил. Вдруг мы услышали его крик, но я не знаю, где тогда была мама, но потом говорили, что он стал надевать ночную рубаху, закричал и умер. Подозрения Боуэлла относительно вдовы, потерявшей двоих мужей при столь необычных обстоятельствах, только усилились. — Его жизнь была застрахована? — спросил он. — Не знаю. — Что, совсем не оставил денег? — Я не знаю. Думаю, оставил, но ничего об этом не знаю. — А где мать взяла средства, чтобы купить этот дом? — Откуда мне знать? — ответила девочка. Последним допрашивали Свана Николсона. Он утверждал, что на теле Питера «ожогов не видел», как и крови на тахте, где предположительно лежал тяжело раненный Ганнесс. На вопрос, могла ли «мясорубка, упав с полки, ударить Питера по голове и проломить ему череп», Сван отвечал уклончиво, сказав, «что такое, наверное, возможно, но, так как Белль рассказала, как все было, я больше про это не думал». В конце короткого допроса Боуэлл прямо спросил, не считает ли Николсон, что «она [миссис Ганнесс] сама убила мужа». На этот раз Николсон был еще решительнее и сказал, что он «никогда ее не подозревал. С того самого дня, как они поженились, Белль и Питер выглядели как пара голубков». Однако немного раньше, отвечая на вопросы коронера, Николсон говорил, что почти ничего не знает о новых соседях. Когда Свана спросили, какое впечатление на него произвела Белль, он ответил, что «вполне нормальное, но мы с ней почти не встречались. Моя жена была здесь прошлой зимой один раз, а я не был ни разу». Одновременно с дознанием Боуэлла по округе поползли слухи, что дело «нечистое», как писала одна местная газета13. Люди смеялись над объяснениями, которые давала Белль. «Питера Ганнесса, свалившись ему на голову, убила мясорубка, — издевалась жена одного фермера. — Очень правдоподобная история!»14 Говорили, что поведение вдовы на похоронах тоже вызвало удивление. Отпевание состоялось в гостиной Ганнессов 19 декабря, в пятницу. Обряд проводил преподобный Джордж С. Мур, тот же священнослужитель, что обвенчал Белль и Питера восемь месяцев назад. Во время молитвы, как писал один репортер, «вдова стонала, закрыв руками лицо». Но Альберт Николсон видел, что миссис Ганнесс подглядывала, стараясь понять, какое производит впечатление на окружающих15. Юный Альберт был так убежден в ее вине, что после похорон делился своим мнением с другими участниками церемонии, пока, по его словам, «отец не велел мне замолчать»16. И Альберт не был одинок в своем мнении. Поэтому многих жителей Ла-Порта поразило заключение доктора Боуэлла, обнародованное в день, когда на кладбище Паттон хоронили мистера Ганнесса. Заключение гласило: «Изучив останки и опросив свидетелей, мы пришли к выводу, что смерть наступила в результате ранения, полученного из-за падения с нагревательной полки кухонной плиты шнека мясорубки, который ударил его [Ганнесса] по затылку. Удар вышеупомянутого шнека мясорубки привел к перелому черепа и внутреннему кровоизлиянию, повлекшему за собой смерть»17. Руководствуясь выводами коронера, дело закрыли, но слухи не прекратились. Один распространился особенно широко и был связан с именем маленькой Миртл Соренсон, которой на момент смерти отчима было пять лет. Как раз за неделю до ее собственной смерти, она якобы “шепнула своей однокласснице: “Мама убила папу. Она стукнула его топором, и он умер. Только никому не говори”»18. Глава 4 Вдова-фермер Со дня похорон второго мужа прошло всего несколько месяцев, как в доме Белль появился еще один ребенок — мальчик, которого она назвала Филиппом. Появление младенца сопровождалось таинственными обстоятельствами. Вызванная повитуха была изумлена, когда увидела, что ребенок «уже был рожден, искупан и завернут в пеленки». Узнавшая от юной Дженни Ганнесс, что ее мама «родила маленького мальчика», Катерина Лэфен, соседка, тем же утром пришла предложить помощь. Каково же было ее удивление, когда она застала Белль у корыта за стиркой белья. — Вам нельзя вставать! — воскликнула миссис Лэфен. — А, — ответила Белль, — в стране, где я жила раньше, после родов никогда не лежат. Не меньше была поражена и еще одна жена фермера — Луиза Дайслен, посетившая вдову на следующий день: та «гонялась по двору за свиньей». Когда пораженная миссис Дайслен спросила, как она, вчерашняя роженица, может так неосторожно себя вести, Белль только от нее отмахнулась. Но, кроме чудесного восстановления после родов этой сорокатрехлетней матери, женщины заметили и другие странности. Одна из них считала, что «для новорожденного ребенок слишком большой». Быстро распространился слух, что Ганнесс его не рожала. Соседи решили, что она его усыновила. В последующие годы по поводу появления этого мальчика среди жителей Ла-Порта распространялись и другие, куда более зловещие слухи1. Среди тех, кто не поверил в официальный вердикт о смерти Питера Ганнесса, оказался и его брат Густ. Подозревая, что убит был не только Питер, но и его семимесячная дочь Дженни, умершая меньше чем через неделю после женитьбы Белль и Ганнесса, Густ обеспокоился благополучием своей второй племянницы — пятилетней Сванхильд, оставшейся на попечении мачехи. Ему было известно, что брат еще до женитьбы оформил в пользу младшей дочери страховку на 2500 долларов, и Густ хотел убедиться, что деньги будут выплачены тому, кому принадлежат по праву. В начале 1903 года — точная дата неизвестна — Густ Ганнесс прибыл из Миннеаполиса в Ла-Порт. Увидев, что живущая вдали от миннеаполисских родственников Сванхильд вполне счастлива, он успокоился. Однако его не удовлетворил ответ на вопрос о двух с половиной тысячах долларов, принадлежавших племяннице. Белль объяснила, что муж «передал страховку добывающей компании на покупку акций, и, если они вырастут, Сванхильд будет очень богатой девушкой». Тогда Густ попросил показать сертификат, но Белль не смогла его предоставить. Вместо этого она предложила брату покойного мужа «остаться и помочь ей на ферме». Не было ничего удивительного, что из-за подозрений в насильственной смерти брата Густ отказался. Белль бросила на него злобный взгляд. «Мне вообще не нравились ее глаза», — вспоминал Густ позже. Он провел на ферме еще несколько тревожных дней и однажды утром, меньше чем через неделю после приезда деверя, Белль обнаружила, что он забрал племянницу и уехал 2. После переезда в Ла-Порт Белль поддерживала хорошие отношения со своими соседями, но теперь их дружеское расположение было потеряно. «Никто не хотел с ней знаться, — вспоминала Дора, дочь Луизы Дайслен. — Никто не хотел иметь с ней ничего общего. Никто из соседей, не только мы». Разрыв с Дайсленами спровоцировали заблудившиеся коровы. Как объясняла Дора, две телки с фермы Белль паслись на их лугу. Возмущенный таким серьезным «нарушением правил жизни маленького города», отец Доры предупредил Белль, что ей придется платить за использование его пастбища, если не будет следить за своими коровами. Следующий раз, обнаружив ее телят на своем участке, Дайсен выполнил угрозу, запер телят на скотном дворе и отказался возвращать, пока Белль не заплатит один доллар. Вскоре после этого происшествия Белль нанесла ответный удар. Увидев на дороге коров соседа, она загнала их на свою ферму, а когда Уильям пришел за ними, Белль тоже потребовала доллар за их возврат. — Но вы же угнали скотину с дороги! — возмутился Дайслен. Белль же невозмутимо утверждала, что коровы «вторглись на ее участок», и повторила свое требование. А когда Уильям в ярости подбежал к воротам, чтобы освободить коров, повернувшись к дочери, Белль сказала: — Принеси револьвер! Через минуту девочка вернулась с оружием. — Не подходи к воротам, — взяв соседа на мушку, сказала вдова. «И ему пришлось заплатить доллар! — рассказывала Дора. — Вот какой она была соседкой!» Похожий конфликт из-за скотины привел к разрыву с Николсонами, хотя раньше они с Ганнесс были лучшими друзьями. Как рассказывал Альберт Николсон, ее свиньи на ферме «поедали кукурузу». Устав выпроваживать чужих животных, Сван загнал их в свой свинарник, запряг повозку и отправился писать жалобу констеблю. За возвращение свиней Белль присудили заплатить штраф в одиннадцать долларов, «по доллару со свиньи за причиненный ущерб». На следующей неделе, в понедельник, мать Альберта в городе встретила Белль. И, хотя свидетельство Николсона, данное коронеру, способствовало тому, что Белль не предъявили обвинений в убийстве Питера Ганнесса, сосед — в глазах «помешанной на деньгах» женщины — нанес ей смертельную обиду. Красная от злости, Белль накинулась на жену Николсона: «Все эти годы мистер Николсон только пытается вытянуть мои деньги. Теперь он их получил. Я больше не хочу иметь с вами никаких дел!» С тех пор Белль и Николсоны перестали бывать друг у друга и больше никогда не разговаривали4. После смерти Питера вдова продолжала делать всю мужскую работу. Она сеяла и собирала урожай, косила и ворошила сено, доила коров. Надев котиковую шапку, мужское кожаное пальто и старые башмаки Питера, она сама отправлялась на сельскохозяйственные ярмарки. В то время как «другие жены фермеров оставались дома, миссис Ганнесс, шлепая по грязи, разглядывала выставленную там технику». На распродаже скота она обычно покупала огромную свинью, сама тащила ее и, словно мешок с бельем, легко забрасывала в телегу. Когда приходило время забивать животное на мясо, она все делала сама: закалывала свинью, спускала кровь, опаливала, потрошила, сохраняя голову для зельца5. Как и другие фермеры, она получала дополнительный доход, продавая часть продуктов в городе. Одна уроженка Ла-Порта, Мэйбл Карпентер, вспоминала эпизод из детства, когда, подъехав к их дому на старой повозке, Белль Ганнесс соскочила с сиденья, «подхватила огромный мешок картошки, взвалила его на плечо и потащила прямо в дом»6. Перечень имущества на ферме Ганнесс обычно включал «свиноматок, хряка, телочек и телят, быка, кур, лошадей, жеребенка и шотландского пони. У нее были телеги и культиватор, сеялка и борона, плуг, седла и упряжи, пилы, лестницы, тачки, бричка, повозка для пони, мотки проволоки, ушаты и ведра всех сортов и размеров»7. Даже такой могучей и умелой женщине, как Белль, было трудно управиться со всем хозяйством. К зиме 1904 года у нее возникла острая нужда в мужчине, но не только для хозяйства. В феврале того же года тридцатилетний иммигрант Олаф Линдбой, три года назад прибывший из Норвегии в Чикаго, прочел объявление в газете «Скандинавен». Предлагалась работа на ферме в Индиане. Прихватив все пожитки и накопленные 600 долларов, он отправился в Индиану, где его наняла хозяйка фермы, вдова Белль Ганнесс. Вскоре соседи начали замечать: миссис Ганнесс, похоже, очень довольна своими отношениями с Олафом — настолько необычными, что одна газета назвала «работника женихом хозяйки»8. Сам Линдбой этого не отрицал. В письме, отправленном отцу в Норвегию всего через два месяца после переезда, он воспевал «исключительное местоположение» фермы и упомянул, «что, возможно, скоро женится». С другими иммигрантами, включая Свана Николсона, Олаф был еще откровеннее. Как свидетельствовал позже Сван, миссис Ганнесс «так хорошо относилась к Олафу, что он стал подумывать о женитьбе и уже видел себя хозяином фермы»9. Вскоре после того дня, как ушло письмо Олафа, Ганнесс обратилась к одному из соседей, Крису Кристофферсону, «за помощью, потому что Линдбой бросил работу и уехал». Когда Крис пришел на ферму, Белль пахала землю под кукурузу. Он поинтересовался, куда пропал Олаф, она ответила, что тот отправился на Всемирную выставку в Сент-Луис и «собирается купить там участок земли». Но Сван Николсон услышал другую историю: якобы его друг Олаф вернулся «на родину посмотреть коронацию нового норвежского короля». А когда отец Олафа, много месяцев не получавший от него ни строчки, сам написал сыну, Белль ответила, что «он уехал на Запад и, насколько она знает, собирался купить где-то там землю»10. На самом деле Олаф все еще был на ферме. Прошло четыре года, прежде чем удалось найти Олафа Линдбоя — или, вернее, то, что от него осталось. На второй неделе апреля 1905 года, ровно через месяц после исчезновения Олафа, в дом Ганнесс, где в это время находился сосед Кристофферсон, из города прибыл неизвестный. Он представился как Генри Гурхольт и объяснил, что «приехал работать у миссис Ганнесс». При нем был огромный чемодан, и Кристофферсон помог отнести его наверх, в бывшую комнату Олафа. Она приезжему очень понравилась, за что он выразил благодарность своей новой хозяйке. — Конечно, — ответила миссис Ганнесс, — я всегда стараюсь, чтобы мой работник жил в чистой и красивой комнате. Гурхольту на новом месте все нравилось. Через неделю, сочиняя письмо матери, Генри описал ферму как «самое прекрасное место во всей округе» с красивым — на тринадцать комнат — домом, окруженным «чудесной зеленой рощей». Далее он сообщал, что «к нему относятся, как к члену семьи»11. Несколько недель после появления нового работника Крис Кристофферсон часто видел его в компании миссис Ганнесс. Но однажды в августе 1905 года, во время сбора урожая, она вдруг появилась в доме Криса и, объяснив, что Гурхольт неожиданно уехал, попросила помочь ей убрать овес. — Он уехал, когда должен был жать овес? — поразился сосед. — Сказал, что заболел и работать не может, — сказала Белль и добавила, что Генри уехал в Чикаго, взял только «сумку с некоторыми вещами», оставив чемодан и всю одежду, даже теплое меховое пальто. Той зимой, как позже рассказывал Крис, пальто, «которое оставил Гурхольт, носила Ганнесс». Кристофферсону показалось странным, что человек уехал в Чикаго без пальто. Сосед поинтересовался, «не просил ли Гурхольт его прислать». Но Белль ответила, что «не получала от бывшего работника никаких известий»12. Глава 5