— Ночью тебе это нравилось, — прищуривается он. — Ночью я исполняла часть нашей сделки. Как ты и хотел. Он поджимает губы до побелевшей тонкой полосы. Выжидает, как будто дает мне шанс передумать и забрать свои слова обратно. Я бы очень этого хотела. Но в тридцать уже слишком опасно предаваться всяким иллюзиям, тем более тем, в которых молодой независимый мужчина, «взявший меня в аренду», вдруг предложит руку и сердце. Мне кажется, ты говоришь какую-то надуманную херню, — продолжая держать мой локоть в тисках своих пальцев, говорит Рэйн где-то у меня над головой. Мне безумно нравится, что он такой высокий, сильный, настойчивый и иногда творящий полную хрень. Это словно концентрация жизни, что-то вроде адреналиновой сыворотки, чтобы мое сердце забилось после безнадежной и окончательной смерти. Но мне нельзя. Я должна думать о дочери. Я не хочу и не буду похожа на свою мать. Даже если ради счастья дочери придется пожертвовать абсолютно всем. Я бы не задумываясь отдала жизнь, если бы кто-то прямо сейчас сказал, что такой обмен гарантирует ее бесконечное счастье и безоблачное будущее до самой старости. Жаль, что подобные чудеса случаются либо в слишком сказочных книгах, либо в ужасах про призыв демонов и джинов. — Ты все еще делаешь мне больно, — продолжаю стоять на своем. Только эту фразу и могу повторять. Как заклинило. — Я не клялась тебе в любви, и мы оба знаем, что это просто договор. Который я буду выполнять безупречно до тех пор, пока ты так же выполняешь свою часть. — Кстати, о моей части. — Рэйн как-то очень резко бросает мою руку. И это еще больнее, чем стальная хватка пальцев, после которой на мне наверняка останется пара свежих следов. — Островский пришел в себя и Алекса уже ошивается около его койки. Горько усмехаюсь. Кто бы сомневался, что именно она прибежит замаливать грехи, чтобы урвать хоть что-то. Она же была его женой, она знает, как и что ему сказать, чтобы максимально красиво и эффектно втоптать себя в грязь. Тогда Островский будет доволен и заплатит за акт показательного самобичевания, возможно, не один миллион. С его доходами уже можно позволять себе даже такие спектакли. — Тогда… Мне противно, что приходится говорить об этом, но другого выхода нет. — Самое время пересмотреть наш договор, я полагаю. Раз ты больше никак не можешь повлиять на наследство, то… В горло словно натолкали лезвий от бритвы. Каждое слово кровоточит. — Ну, Красотка, продолжай, чего застряла, — зло щурится Рэйн. Он уже все понял. Поэтому я теперь «Красотка». Уже не «Монашка». — Пожалуйста, заплати мне за ночь, и мы просто разойдемся. Мне не плевать, что он обо мне думает. Слишком сильно «не плевать», чтобы не обращать внимания на выразительную боль в груди, когда Рэйн пожимает плечами и, поворачиваясь ко мне спиной, тянется к внутреннему карману пиджака. Мне нужны деньги чтобы хотя бы на время скрыться из поля зрения Островского. Чтобы придумать, как вывезти дочь из страны без его разрешения. — Кстати, — Рэйн протягивает мне золотую пластиковую карту, — я сказал Островскому, что Капитошка — моя дочь. Раз уж он все равно считает тебя блядью. Теперь я в полной мере понимаю, что значит выражение «земля уходит из-под ног». Именно это со мной и происходит. Чтобы не свалиться, хватаюсь за дверной косяк сразу двумя руками, но мир от этого не становится стабильнее. Он… что сказал? — Зачем…? — Я даже не знаю, хочу ли услышать ответ. «Считает тебя блядью…» Мне в лицо, как плевок. И даже если я заслужила… После побоев, сломанных ребер и синяков, которые отпечатались у меня под кожей, я была уверена, что умею справляться с болью. Не умею. Я ничего и не знала о боли до этого момента. — Хотел посмотреть, как эта старая тварь истечет желчью. Надеялся, что он сдохнет, но не с моим счастьем. Рэйн говорит обо всем с таким выражением лица, словно для него все это — просто игра в боулинг: главное выбить страйк, а чьим сердцем — да не все ли равно? — Он не поверит. — Кого я убеждаю? Островский уже ухватился за эту идею, уже направил своих ищеек по этому следу. — Да в общем срать, что он там думает. — Рэйн передергивает плечами и сует карту в карман моего пиджака. — Там достаточная сумма, Красотка. Эта квартира оплачена на две недели вперед. Ты можешь жить здесь все это время, трахаться со мной и рассчитывать на мою защиту. — Целых две недели, — язвлю я. — Это лучше, чем ничего, — отзеркаливает он. — Потому что я — единственный человек в этой сраной стране, которому плевать на деньги и связи этого мудака. И единственный игрок на твоей стороне. После прошлой ночи… Это слишком жесткое приземление в пустоту и ничто. Глава 41: Рэйн Почему меня так заело? За внутренности, за печенки, за ту херню в моей душе, которая, как я думал, давным-давно сдохла и избавила меня от деструктивных эмоций привязанности и… тепла. Я ведь сам надиктовал условия: мы трахаемся, взамен я оплачиваю ее свободу. Никаких сантиментов и прочего розово-поняшного дерьма. Только договор и максимально прозрачные условия. А так бомбануло, что до сих пор еле держусь, чтобы не послать на хуй весь этот цирк и вернуться туда, где я был счастлив все эти четыре года. Е думая о ней, не вспоминая эти глаза и запретив себя вспоминать о том, что эта женщина воспитывает… мою сестру. Долбаное… все! — Ты не имел права влезать в нашу жизнь, — злым надорванным шепотом говорит Анфиса. Полыхает изнутри так, что страшно обжечься. Или не страшно? — Думаешь, можно вот так запросто приехать, влезть в то, о чем и понятия не имеешь, испортить все — а потом делать вид, что это вообще не твоя проблема?! Успеваю протянуть руку и перехватить ее за щеки. Двигаюсь навстречу, пока между нашими губами не останется миллиметр просвета. Она же вот этим ртом умоляла трахать ее. Орала, как блаженная, когда вставлял ей по самые яйца. А теперь — Снежная Королева, и ебала она всех в рот. Что ей какой-то мальчишка с понтами? — Я имею право на все с тех пор, как ты мне его продала, — так же зло шиплю в ответ. — — Нет, — огрызается Монашка. — Александра — моя дочь! Моя! Понял? Она не ваша с Островским игрушка! Каждый раз, когда Красотка миксует в одном предложении наши с подонком имена, хочется помыть ей рот с мылом. Чтобы дошло, наконец, что я — не он. Даже если мы с ним одной крови и во мне до хера такого же дерьма — мы разные! — Только очень любящая мужчину женщина будет так отчаянно сражаться за его потомство. Да, Монашка. — Думай, что хочешь, Роман. Мне плевать. Я хочу денег и покоя для себя и Александры. Так что, — она хватается за мое запястье обеими ладонями, — я буду с тобой. Раз такие условия. В конце концов, в мире не осталось мужчин. Только взрослые твари и мальчики с комплексами неполноценности. Нужно признать: четыре года рядом с мудаком не прошли для нее даром. Монашка отменно научилась давать по яйцам. Я бы сказал — овладела техникой бесконтактной кастрации. Почему просто не сдаться? Не попросить о помощи? В этой войне против Островского, мы по одну сторону баррикад.