Забиваю на учебу. Забиваю на друзей. Забиваю на сисястую принцессу Анжелу и на татуировщицу Машеньку. И бухаю беспробудно. Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно. В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет. Я в некоторой степени фаталист, и верю, что если судьба намеренно и прицельно хочет от кого-то избавиться — мешать ей нельзя. Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе. Потом я родился на два месяца раньше срока. И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох. И опять выжил. В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми. В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света. В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила. Но снова мимо. Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери. Я даже не знаю, над чем этот ублюдок — мой отец — развеял ее прах. Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо. Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи. Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться. А ведь я собирался свалить к сраной матери. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей. Зажимаю ее в угол. Она только открывает рот, но не может проронить ни звука. Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву — сразу корчат целок. — Монашка, лучше заткнись, — почти искренне советую я. Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком. Хватаю Монашку за горло. Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним. Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд. Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может — моим дыханием. Она мычит. Сопротивляется. Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти. Сука, прямо в рану. В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы — это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем. — Ты псих! — Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку. Кончика пальцев — в моей крови. Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги. Монашка иступлено дрожит. — Вот так, святоша, — скалюсь почти по-волчьи, — Дьявол и порочит чистые души. У нее необычные глаза. Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян. Я даже наклоняюсь ближе, чтобы проверить, но в этот момент Монашка приходит в себя, резко вырывает запястье из моей ладони и со всего размаху бьет меня по лицу. Если бы я был хоть немного трезвее — я бы не дал какой-то левой сучке, корчащей из себя целку, лупить меня ни за что. Но я в хлам. Так что пощечина даже «в кассу»: когда в ушах перестает звенеть, приходит очередь легкого просветления. Туман рассеивается, и я до меня доходит, что бухать и курить в доме господнем, наверное, лучше не стоит. Даже если у меня для этого настоящий, а не надуманный повод. В этот день, десять лет назад, я стал сиротой. В этот день, десять лет назад, умерла мать — единственная живая душа, которой было не плевать меня. А человеку, который в метрике значится моим отцом, я до сих пор торчу в глотке гниющей рыбьей костью. В тот день, когда сдохну, он устроит грандиозный праздник по случаю того, что рыжий выродок больше не будет порочить своим существованием ветку его грандиозного и выпестованного семейного древа. Чертов ублюдок. — Прости, чувак, — поднимаю взгляд под острый свод церкви. Господь — он где-то там, над всей этой хренью, а не в образах и с осуждающим взглядом. — Ничего личного. Прости, что завалился бухой и конченный. Просто… ну, знаешь… Мне реально больше не к кому пойти. Уже срать, куда подевалась Монашка. Сейчас даже гадко вспоминать вкус ее губ, и я снова тянусь к бутылке, чтобы запить неприятное послевкусие. — Да-да, — продолжаю монолог со своим невидимым собеседником, — я в курсе, что минуту назад собирался завязать. Но я конченный человек, чувак. Не надо было умирать, чтобы земля носила таких вот гандонов. Я медленно, шатаясь, встаю. Оставляю бутылку на скамье, надеясь, что «зеленая фея» послужит этой ночью еще кому-нибудь. На улице колючий холодный ветер, но меня не берет. Только последняя капля разума нашептывает, что лучше не сходить с ума окончательно и не снимать куртку. Если уж подыхать — так пафосно, а не замерзать в снегу как последний алкаш. Хоть я, по сути, именно он и есть. Глава 4: Анфиса Я притрагиваюсь кончиками пальцев к губам, закрываю глаза. Во рту живо всплывает терпкий вкус алкоголя, от которого у меня задеревенел язык и онемели, кажется, даже зубы. И где-то внизу живота узлом скручивает странное ноющее чувство: мне словно нравится снова и снова возвращаться во вчерашнюю ночь и вспоминать рыжего сумасшедшего Дьявола. — Нам пора, Анфиса. Хватит делать вид, что тебе все это очень неприятно и обременительно. Голос матери мгновенно выхолаживает изнутри. Убивает непотребные мысли. Напоминает, кто я и для чего предназначена. Что за глупости были только что в моей голове?!