Прежде чем уйти из больницы, я поднимаюсь на третий этаж, где лежат женщины, проходящие терапию перед подготовкой к ЭКО, нахожу аптеку и покупаю пару тестов на овуляцию. Они мне пригодятся. На улице уже вечереет. Голова немного кружится от резкого морозного воздуха, который словно вливают мне в легкие. На первом этапе все прошло хорошо. Островский говорил сдержано, но пару раз переспросил, насколько все точно. Потом поблагодарил. И между двумя этими этапами его голос изменился. Стал… Мне тяжело подобрать правильное слово, но именно так звучала бы фраза: «я охеренный самец!» если бы ее моно было заключить в один единственный оттенок голоса. Как говорил Аль Пачино в одной из своих ролей: «Тщеславие — мой самый любимый грех». Ни один мужчина, даже если он богатый ублюдок, не откажется от роли альфа-самца. Тем более тот, который на самом деле не альфа. Я снова делаю знак водителю, что хочу прогуляться, заглядываю в ту же кофейню и сажусь за единственный пустой столик. В соболиной шубе я смотрюсь здесь чуждо, как выставленная в витрине сладостей парная телятина. Набираю номер матери, мысленно еще раз проигрываю в голове весь сценарий. — Ты решила вопрос с доктором? — без приветствия спрашивает она. — Это не понадобилось. — Что ты хочешь сказать? — Она даже голос не повышает — каменная и ледяная, как будто ко всему равнодушная. Противно это признавать, но вся моя напускная холодность и расчет — это школа любимой мамочки. Когда-нибудь я даже скажу ей спасибо. Может быть. Когда меня, как и Свету, будет уже не достать, хоть для этого мне не придется уезжать за тридевять земель. — Мама, я беременна. Она долго молчит. Так долго и идеально тихо, что я даже смотрю на экране — не пропала ли связь. Но нет — все в порядке. Просто Инге Некрасовой нужно время, чтобы переварить новость о том, что она станет бабушкой. — Это точно? — Абсолютно. — Добавляю в голос немного растерянной улыбки. Я не могу радоваться этой беременности, это было бы подозрительно и нелогично. — Учитывая мои проблемы со здоровьем — просто чудо. И большая удача для всех нас, — последнее добавляю чуть тише. — Он знает? — продолжает допрос мать. — Да. — Хорошо. — Пауза. Звук открывшегося шкафа, цоканье бокалов. Мать наверняка снова открыла свое любимое красное вино. — Очень хорошо, Анфиса. Я рада, что все разрешилось в нашу пользу. «А я рада, что меня не мучит совесть за вранье собственной матери», — мысленно отвечаю я, спокойно, как и положено прилежной дочери, выслушивая ее планы на великолепный расцвет нашей семьи. Как только родится ребенок — она уже не будет просто матерью просто одной из жен Островского. Она будет бабушкой наследника финансовой империи. Мы прощаемся на хорошей ноте. Мать уверена, что все хорошо. Островский уверен, что мужик. Жена доктора скоро получит подарок что-то очень дорогое. События нанизываются друг на друга, как пирамидка: логично и правильно. Осталось самое главное — обеспечить стержень, который не даст всему этому рухнуть и похоронить меня заживо. Мне нужен Рэйн. Но я не знаю, где Рэйн и понятия не имею, где его искать. И в моем блестящем плане-пирамидке, есть огромная дыра, которую мне не заклеить и не зацементировать, потому что встретиться с Рэйном я могу лишь в одном случае — если он снова каким-то образом проникнет в дом. Я выпиваю чашку чая, беру пару булочек с собой и выхожу на улицу, где меня уже ждет мой личный надзиратель в «карете». Нужно как-то пережить сегодняшнюю встречу с Островским. О том, что он уже дома, становится понятно по выражению лица горничной, на которую наталкиваюсь, когда вхожу в дом. Одно его присутствие превращает людей в испуганную дичь. Даже мне, хоть я была полна решимости и уверена в своих силах, на минуту становится не по себе. Островский сидит на диване в гостиной: на диване, закинув ногу на ногу, держа на вытянутой руке стакан с чем-то темным. Не верю, что не слышит меня, когда останавливаюсь в дверях, но даже голову не поворачивает. Может быть, меня переиграли? Может быть, как только я вышла из больницы, доктор перезвонил ему и все рассказал? Может, Марат уже ткнул в какое-то место на карте и сказал: «Закопаете ее здесь?» Я прохожу вглубь комнаты, сажусь напротив Островского в кресло и, стараясь не выдать себя даже голосом, говорю то, что говорила и в каждый из предыдущих дней: — Рада, что ты дома, Марат. Как прошел твой день? Он сначала пьет, потом поднимает на меня взгляд: тяжелый, пристальный. Мурашки по коже. Разве так он должен встречать жену, которая даст ему долгожданного «породистого» наследника? — Я хочу, чтобы ты родила сына, — говорит он после того, как я, едва не теряя сознание, все-таки выдерживаю этот взгляд. Пройдет еще много времени, прежде чем я перестану реагировать на ауру страха, которую Островский распространяет вокруг себя как вирус. Каким-то образом ему это удается: сидеть и не шевелить даже пальцем, но контролировать всех нас. — Мне… — Я проглатываю вязкий сгусток слюны. — Я буду рада ребенку любого пола. Боюсь, что запрограммировать это невозможно. — Тогда ты будешь рожать до тех пор, пока это не будет мальчик. Киваю. Соглашаться с тираном — лучшая стратегия выживания, даже если иногда хочется верить, что если стукнуть кулаком по столу, он вдруг испугается и одумается. Нет. Я прочитала много статей и реальных историй, и все они сводятся к двум выводам: не провоцируйте его и не поддавайтесь на провокации, потому что его вспышка гнева может стоить вам сломанных конечностей, позвоночника или жизни. И бегите, как только появится возможность. — Как только родится ребенок, я открою счет на твое имя, — уже спокойнее продолжает Марат. — У меня и так все есть, — пожимаю плечами. Разве не это он хочет услышать? Что я не стремлюсь получить больше, чем дает мне мой «благодетель и повелитель»? Судя по его ухмылке — именно это. Значит, я на верном пути, и это придает уверенности. — Постарайся выносить ребенка, Анфиса, потому что если с твоей беременностью что-то случится — я буду очень… огорчен. — Конечно, Марат. Я буду следовать всем предписаниям врача. И я рада, что стану матерью. Мне нужно кого-то любить. Может показаться, что я говорю совсем не то, что нужно. Кто рискнет сказать чудовищу, что не любит его? Тот, кто хочет, чтобы ему верили. Островский знает, что никаких теплых чувств к нему у меня нет, и у нас это взаимно. К чему скрывать очевидное и давать ему повод думать, что я слишком резко сменила свое отношение? — Я надеюсь, Анфиса, мы оба понимаем, что твоя семья уже достаточно испытала мое терпение. — Неожиданно меняет тему Островский. — То, что я не откопал Светлану из-под земли не означает, что я все вам простил. Так что в твоих же интересах быть послушной и честной. Всегда и во всем. Иначе я могу подумать, что Некрасовы решили меня поиметь. А я очень не люблю, когда кто-то так думает. Или даже пытается меня нагнуть. — Да, Марат, — снова соглашаюсь я. — Мне и моей семье не нужны проблемы. Я просто хочу выполнить свою часть сделки и жить в покое, и тишине. Он встает. Обходит стол и останавливается рядом. Я верю, что мои руки на коленях не дрожат, потому что смотрю в одну точку перед собой и боюсь опустить взгляд. Островский как-то по-барски похлопывает меня по щеке. Сжимаю челюсти. — Умница, Анфиса. Рад, что мы друг друга поняли. Я заехал забрать кое-какие документы, ужинай сама. Когда он уходит, я медленно выдыхаю через нос. Заставляю себя отнестись к случившемуся как к первой из множества психологических атак, которые мне предстоит выдержать, прежде чем все закончится. Мне нельзя терять голову.