– Сучья мать тебе хозяйка! Я сказала пшел вон, рогатый! – окончательно вызверилась та, вскакивая на ноги. И кинулась было на Одолена, но рухнула обратно под хруст ломающихся в лодыжках костей. Лед крепко сковал ее ступни. – Муж твой рогатый, – огрызнулся Одолен. – Что стряслось, спрашиваю? – А я почем знаю?! – не прекращала лаяться старуха, поскуливая от боли. – Спроси своих, отчего ваша живая вода наших берсерков одичавшими посредь бела дня сделала?! Одолен похолодел. Живая вода – благословение богини. Богини, которая не откликалась на зов даже своего самого преданного волхва уже месяц. – Не бреши, старая, – протянул Одолен, за угрозой пытаясь спрятать страх. – От живой воды не дичают! – Ты это моему сыну скажи! – передразнила та и сплюнула. – Потравить нас решили, окаянные? Выплеснув злобу, она потеряла к волхву интерес, выпустила медвежий облик, оставшись лишь наполовину человеком, и освободилась ото льда. Оглядела осыпавшуюся тряпьем одежду, порвавшуюся от оборота, снова сплюнула и, хромая, на четырех ногах пошла в сторону пепелища. Одолен присел на корточки перед тушей подранного бурого медведя, голову которого баюкала старуха, и принюхался. Дурманящая вонь из пасти, замерзшая на губах пена и красные глаза подтвердили, что перед ним берсерк. Только эти оборотни жрут черную белену и не дохнут от нее. А для выведения излишков ядовитого растения пьют живую воду, помогающую при любых отравлениях. Что пошло не так на сей раз? Переборщили с беленой? Вряд ли сразу все. Пили поддельную живую воду? Не может такого быть. Торгуют ею только волхвы, а их легко отличить по треуглунам на лице. Краска для треуглунов особая, никто притвориться волхвом не может. А за попытки подделать живую и мертвую воду князья единодушно объявили наказанием смертную казнь, поэтому вряд ли найдутся смельчаки, готовые рискнуть жизнью ради пары сребреников. К тому же, ни белена, ни живая вода все же не могут быть причинами одичания. А тут – Одолен еще раз оглядел огромного берендея, неотличимого от обычного зверя – именно оно. Ни один оборотень, находясь в человеческом сознании, не сможет обернуться полноценным зверем. Можно чуть изменить скелет, встать на четыре лапы, нарастить мышцы и покрыться шерстью, да и то лишь на перекройную неделю. Но полностью обернуться зверем можно лишь распрощавшись с рассудком. Человеческого облика лишаются люди неудельные, опойцы… и людоеды. Берсеркам не грозит потерять цель в жизни, ведь их цель – битвы, а уж их с постоянными Сварами всегда в достатке. И пьяницами им стать не грозит, тем более запойными, ведь что какая-то брага тем, чей организм переваривает белену и мухоморы. А вот людоедами… Только сейчас Одолен заметил то, на что не обратил внимания, отвлеченный звериным обликом берсерка. – Эй, хозяйка! – враз осипшим голосом окликнул он старуху. Та, уже почти добравшись до дороги, раздраженно оглянулась. – Отчего на твоем сыне нет намордника? Намордники позволяют контролировать берсерков благодаря вплетенным в них наузам. И избавляют от их случайных укусов, ведь берсерки, находясь под действием белены, могут заразить бешеницей. – Освободился он от него! – отмахнулась та. – Вашей порченной воды испил, медведем оборотился и сорвал намордник! Значит, до одичания берсерк все время был в наморднике и не мог никого сожрать. Не был он людоедом. Так отчего ж тогда одичал-то?! Ну не от живой же воды?! Или… Слова старухи, брошенные в сердцах, вдруг показались очень важными. «Вашей порченной воды испил». Мог ли кто-то осквернить живую воду порчей? Ворожеи, умевшие морочить и глазить, были истреблены во время Чистовой переписи. Но вдруг в их курганах остались следы ворожбы, а какой-то скудоумец, вроде Одолена, выпустил их? Одолен даже догадывался, как именно может быть связана порча на живой воде с одичанием. Ведь испившие живую воду и впрямь могут считаться людоедами. Только вот никто, окромя волхвов, о том не знает. А значит, некогда кто-то предал богиню, раскрыв секрет создания живой воды ворожеям? Или это богиня сейчас предала своих верных слуг, так подло подставив волхвов? Одолен поднял голову на раскуроченное капище. И снова ему почудилось, что идол Многоликого скалится всеми пастями разом. Идол Безликого был непривычно пуст, лишенный жертвенных одежд и украшений. Украли, видать, когда сбегали из деревни. А ведь горе тому, кто покусится на эти жертвы. Все они мечены особыми наузами, по коим Безликий отыщет вора и проклянет на семь колен своим даром. Или на то и был расчет? Ведь ни бешеница, ни одичание тебя не коснутся, коли ты лишен внутреннего зверя. А идол Луноликой был разрублен надвое. Топором, с плеча. Так рубят только в агоническом припадке. В обиде, ярости, злобе. В ненависти. Ведь по поверью именно богиня наказывает грешников, лишая их человеческого сознания и превращая в зверей. Ирбис внутри зашипел и в страхе выгнул спину. А Одолен вдруг со всей ясностью понял, как подсказал кто. В молчании богини был крик о помощи. Одолен дернул себя за куцый клин бородки, предчувствуя трудную работу, и вернулся на пепелище. Отвязал от указательного столба свою кобылу и проводил тяжелым взглядом прошаркавшую мимо старуху. Она вернула человеческий облик и как была, в чем мать родила, принялась разгребать руины одной из изб. – Где те, кого подрали ваши берсерки? – в бессильной злобе уточнил Одолен, хотя злился не на жителей Холмогоров. Селяне не могли предотвратить то, чему положили начало. Нет, Одолена брала злость на скудоумцев вроде него самого. Которых в Подлунном мире было, видать, удручающе много. – Сбежали, – безучастно подтвердила старуха то, о чем волхв догадывался. – На запад. В города. У вас, рогатых, искать спасения от бешеницы. Одолен выбранился сквозь зубы и взлетел в седло. Серая в яблоках кобыла заплясала под ним, чуя недовольство хозяина. Волхв натянул поводья, грубо присмиряя Пеплицу, и пришпорил ее, помчавшись в стольную Тенёту. Нужно срочно доложить об опасности распространения заразы князьям. И нанять волкодавов. Только эти охотники на чудищ смогут разобраться и с дикими, и с бешеными, и с порчей, и с ворожеями, коли (не приведите боги!) оные и впрямь вновь появились на землях княжеств. 4 Потешные войска Первый весенний месяц, младая неделя Сумеречное княжество, Тенёта Метель впервые за неделю отступила, умчала на юг. Небо слепило прозрачной голубизной. Солнце подло отражалось в наметенных по обочинам дороги сугробах и палило в глаза, заставляя жмуриться. Мороз трещал в бревнах теремов и кусал за щеки, не сдаваясь подступающей весне. Ганька мерз, как собака, но стоически не надевал шапку, прикрывая уши лишь волосами. У него звериного слуха нет, он в головном уборе ни словечка не услышит из разговоров посадского люда. А знать все новости стольного града – его работа. Он шел по центральной улице Тенёты, вымощенной прочными досками, что вела от самих княжьих палат аж до Тракта. Улица петляла, аки пьяный заяц, и разветвлялась на множество узких проулков, аки река на ручьи. Вдоль улицы друг к другу липли высокие боярские и мещанские терема, лавки готового платья, оружия и казенные кабаки, куда не пускали оборванцев. Чуть поодаль раскинулись стрелецкие и сокольничие слободки. По дороге на санях, упряженных тягловыми лошадьми, проезжали барины и барыни. Все в мехах и яхонтах, да как один с козьими мордами. Ганька тут даже задерживаться не стал, не понаслышке зная, что эти дармоеды и лизоблюды о том, что творится у них под носом, знают меньше всех. А вот от купцов и ремесленников всегда можно узнать много новенького. Вскоре терема стали ниже и проще и изредка перемежались добротными избами с яркими резными ставнями и стрехами крыш. Ганька в прыжке отколол с одной из них кончик сосульки и кинул под язык, утоляя жажду. Здесь, в отличие от чистенького боярского посада, было куда как более духмяно. Несло дымом, жареным мясом из корчмы неподалеку, солеными крендельками и сладкими коржиками у лоточников и травяными настоями из лавок знахарей. Еще разило литым металлом из кузниц, известью из кожевенных мастерских, едкими уварами из красилен и конским навозом. Но Ганька за детство среди нищих циркачей и не такого нанюхался, а потому сейчас даже не морщился. Да что там, вонь Тенёты ему казалась благоуханием, ведь она напоминала, что теперь он и сам мещанин. Да не какой-то там бродячий подзаборный пес, а настоящий дворовый, в своре Потешных войск самого княжича Цикуты Чернобурского! Ганька приосанился и отправился в сторону купеческой и ямской слобод. – Зима эта долгая, а овес сызнова в цене вырос! Пять медяков за пуд, когда ему три – красна цена! Как мне лошадей обозных прокормить?.. Ганька участливо хлюпнул носом в унисон сокрушающемуся купцу. К пиру, по случаю рождения у Чернобурских наследника, князья подняли подати. А следом скакнули и цены. Ганьке вот тоже пришлось туже «затянуть поясок». – В Солончаки нынче не ехай, ни один пуд соли того не стоит. Тама разборки меж огнего́рцами и барха́нцами намечаются. На перекройную неделю жди лютой Свары в степях… Ой-ей, а когда это в степях Свары не лютые? Земли там бескрайние, а городов раз-два и обчелся. Есть, где развернуться! На северо-востоке живут корсаки, на юго-западе каракалы. Народы они полудикие, кочевые и злобные, ненавидят друг друга и всех вокруг. Им только дай кому-нибудь в глотку вгрызться! Вот огнегорцы с барханцами нет-нет, да и стравливают их друг с другом. Заодно расширяют границы своих княжеств, меж которыми поделена степь. Так что в Солончаках, почитай, каждое полнолуние мировые войны. Ежели под них подстраиваться, соли не наскребешь. А соль товар ходовой. Как говорится, волков бояться, в лес не ходить! – Гарь чуешь? Кажись, деревня какая-то на востоке погорела… Ганька не чуял. Обоняния звериного он тоже был лишен. – Слыхал? У Чернобурских наконец сын родился, опосля стольких дочерей! – Слыхал-слыхал. И слава богам, а то ж престол унаследовал бы младший брат Великого князя. Цикута этот, побери его ламя! Еще не хватало перед омежкой[1] хвостом пол мести! [1] Омега – самый слабый оборотень в клане, стае или своре (самый сильный, вожак – альфа). – Молчи, дурак! Не дай боги, услышит кто из его людей, головы не снесешь! Ганька прошел мимо с придурковатой рожей слабоумного деревенского пастушка, которая удавалась ему лучше прочих. Побродил по ярмарочным рядам для вида… и вернулся к торгашу. Оглядел приправы на продажу, узнал мяту, тимьян, крапиву, лебеду и зверобой. А рядом – глаза у него на лоб полезли – крошечными горсточками лежали пряности, которые Ганька сумел различить лишь по милости двух лет столования в княжьем тереме. Анис, корица, гвоздика, кориандр, имбирь, лавровый лист и кардамон. Дорогое удовольствие для заурядного купца-то! Уж не в обход ли таможенной заставы провезенное? – А чего это у вас тут такое, сударь? Заморское что ль? – ткнув пальцем в пряности, Ганька с восторгом простачка вылупился на торгаша, запоминая каждую черточку по-волколачьи хищного лица. Кряжистый, высокий, пепельно-русобородый. Матерый такой серый волчара. Породы Ганька хорошо научился различать. Коли высокие, крепкие, скуластые, да со зверскими рожами – то волколаки. Худосочные маломерки с утонченными ликами и вытянутыми к вискам хитроватыми глазами – яломишты. Богатыри под три аршина ростом с грузными телесами и тяжелыми чертами лица – берендеи. Ну, а схожие с волколаками телосложением и ростом, но движениями плавнее и ленивее, а мордами округлее и обманчиво-добродушнее – арыси. Ах, да, имеются еще ужалки. Но они остались лишь малыми гнездами в Бездонных омутах, Солончаках и Барханном княжестве. А от хода Луны по небу их внутренний змий не зависит, вот и ходят они всегда с клыками, раздвоенными языками, да третьим веком на глазах без белка. Оттого их отличить проще простого. Вот загадка, кем бы оказался Ганька, кабы не был безликим? Росток невеликий, хотя в свои четырнадцать он еще растет. Сам худосочный, но в чертах лица ни толики утонченности, как у яломишт. Зато хищность присутствует. А цвет волос и вовсе как у бурого медведя!