– Знайте же, что в стародавние времена на землях Подлунного мира царствовали гады: ужалки да жабалаки. Гнездились гады от Полярного до Барханного княжеств, от Охотова до Ленного моря и звались Полозецким царством по имени гнезда Полозов. Полозы те были не чета нынешним, ибо были волхвами бога Солнца Горына-Триглава, и волшбу творили с землей, ветром и огнем. Слова «Преданий старины глубокой» накрепко засели в памяти, закрепленные розгами да горохом. Лета́ учебы в городе-на-костях, городе ученых мужей и родине наук Одолен всегда вспоминал нехотя. Кабы не Багулка, подох бы от логики, счета и землемерия. – Арыси, берендеи, волколаки и яломишты в Полозецком царстве жили малыми стаями да служили гадам верой и правдой, как умеют только звери. И жили бы не тужили, да только дурак-царевич полозецкий взял себе в жены ворожею-жабалачку, зовущей себя ни много ни мало Царевной-лягушкой. Заворожила она всю царскую семью, заморочила, одурманила ядовитым караваем так, что им озера с лебедями посредь царских палат привиделись. И пошел дурак-царевич по ее указке оброк с народа собирать, да такой, что и не волк, а взвоешь. А на тех, кто не мог его выплатить, царские волхвы силой Горына-Триглава принялись пожары да ураганы насылать. Взмолились тогда наши предки, но не Солнцу-Горыну, что всегда к зверям глухо было, а Луне-матери нашей. И сжалилась богиня над детьми своими, поделилась силами. И восстали наши предки. Живой и мертвой водой свергли гадов. Забрали власть у Полозов и поровну меж собой разделили. А жабалаков богомерзких и вовсе под корень извели. Так-то! Разумеется, не так. Хотя бы потому, что за победу стоит благодарить не столь Луноликую, сколь некого ворожея Костея, ныне всеми позабытого. Кабы не его обида на Царевну-лягушку за ее отказ стать его женкой, кабы не его жертва, не бывать в Подлунном мире живой и мертвой воде, ядовитой для гадов. Но знать о том никому, окромя волхвов, не положено. На какое-то время за столом воцарилось молчание. Одолен благодарно кивнул корчмарю, что принес холодного клюквенного морса, и отхлебнул его, искоса наблюдая за ребятней. Те озадаченно переглядывались и перешептывались, но вопросами отчего-то не сыпали. Наконец один из них, что сидел напротив волхва, укоризненно протянул: – Сказ-то нестрашный вышел, сударь. – А вам пострашней подавай? – изумленно вскинул брови Одолен. Экая балованная нынче молодежь. Видать, горя недостаточно хлебала, раз о таком просит. По-хорошему, не следовало бы идти у детенышей на поводу. Не столь из-за опаски их вусмерть перепугать (иногда детям это бывает даже полезно), сколь из-за возможного внимания сторожевых псов. Стрельцы жуть как не любят, когда сказители распространяют среди народа панические настроения. Но вот беда. Хорошим Одолен никогда не был. Да и уязвило его, как детеныши не оценили по заслугам его травлю баек. А раз так, сами напросились. Он обвел цепким взглядом опустевшую корчму, по старой памяти прошлой жизни, в которой ему частенько приходилось делать ноги от сторожевых псов. Убедился в отсутствии оных, утер рукавом липкие от морса губы и скривился. Только глаза блеснули неуместным торжеством. Недобрым, болезненным, мстительным. – Что вы знаете о язвеннике? Ребятня оживилась, почуяв мрачный настрой зачина. Девчонка – яломишта, судя по лисьим, вытянутым к вискам уголкам глаз – плохо пряча возбуждение от обсуждения запретного, заговорщицки прошептала: – Гнусная хвороба, похлеще холеры! Браток кликал ее «скотской», мол, скотина от земли заражается, а мы потом ее больное мясо жрем. – Мамка сказывала, батяня мой от язвенника помер! – гордо выпятился увалень из берендеев, явно не знакомый с тем, про смерть кого так легко говорил. – Почернел весь, кожа струпами пошла, а струпы те кусками с костей отваливались. Одолена замутило, но отступать от того, что начал из-за своего поганого характера, было поздно. Ничему его жизнь не учит. – А насылают его, знамо дело, жабалаки! – будто копируя кого-то взрослого протянула девчонка-зазнайка с хищными чертами лица волколачки. – Где жабалак помочился, там жди холеру, чуму и язву. В городе-на-костях Одолен узнал от знахарей, что болезни гадов зверям не страшны. А те же очаги язвы открываются всего лишь из-за небрежного захоронения больного скота. Но зачем об этом знать народу, ежели можно добавить ненависти к тем, кого нужно любой ценой извести? – А я слыхал, прошлую язву какой-то скудоумный выпустил, – уронил Одолен. Ребятня подобралась, притихнув. Сказитель сидел ссутулившись, и им никак не удавалось рассмотреть его глаза за неровно обрезанными пепельными космами. К счастью. Потому что негоже детям видеть то, что в них сейчас творилось. – Говорят, то был купеческий сын. Баловень судьбы, холеный-лелеяный родителями. Да только непутевый. Семейное дело продолжать не желал, учиться ленился, а потому сбежал вслед за полюбовницей курганы разорять. С Багулкой он встретился в Жальниках. Его приставили служкой к купеческому обозу, чтоб дело на практике постигал. Она тоже выучивалась в городе-на-костях, только на наузницу, а в Жальниках изучала плетения царских оберегов. А после пары жарких ночей она обмолвилась, что под святилищем Горына-Триглава сокровища полозецкие схоронены. И что она знает туда лазейку. Богатства Одолен любил. А работать не любил. Вот и польстился на легкую деньгу. Так и стал разорителем курганов. А добрые люди о нем слухи распускают, что в прошлом он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. Блажен, кто верует, да. – А потом до него слухи дошли, что во время последней Свары его дом разрушили, отца загрызли, а мать в полон забрали. Свары в княжествах были не редкостью. В полнолуния, когда зверь так и просится наружу, грех не опробовать силы на соседе. Воевали весями, городами, а то и целыми княжествами. Выясняли, кому перед кем до́лжно хвостом пол мести. Это законы стаи, и не Одолену идти против них. Он и не пошел бы, кабы после не узнал, что его мать наложницей продали. А она сгибла родами. Тут-то у него пена ртом и пошла. – Отомстить скудоумец решил тем, кто мать его обидел. Да не как положено, поединком, а по-шакальи, трусливо, подло. Отправился он в курганы-на-болотах, да и выкопал язвенник. А когда осознал, что натворил, уже поздно было. Осознал он, когда услыхал, что у князя Серыся захворала дочь-байстрючка от наложницы. Осознал, что младенца грудного загубил. Посестру свою. Тогда и взмолился впервые в жизни. Не ожидал он, что на зов его Луноликая явится. Но та явилась. И пообещала спасти сестру в обмен на службу Одолена верой и правдой по гроб жизни. Так он стал волхвом. Не обучаясь у стариков, не соблюдая обеты и молитвы. Узнал у богини секрет живой и мертвой воды и отправился по ее указке исправлять то, что натворил. И каяться. – А что с тем скудоумцем сталось-то? – шепотом осведомилась девчонка-яломишта, в ужасе распахнув раскосые глаза так, что они стали круглые как плошки. Одолен провел ладонью по лицу, пытаясь стереть воспоминания шестнадцатилетней давности. Подумать только, сестрице уже столько же, сколько было ему тогда. Только бы она таких же страшных ошибок не совершила. А то ведь, поговаривают, Червика тоже той еще мстительной сукой выросла. Одолен поднялся с лавки и забрал скарб. – Говорят, он умом своим, и без того скудным, тронулся. Уже на выходе из корчмы он услышал, как берендей с волколачкой лаются над вопросом, справедливо было б, кабы тот скудоумный тоже от язвы издох. Одолен чуть громче нужного хлопнул дверью и глубоко вдохнул стылый воздух, здесь, на севере, еще зимний, несмотря на календарную весну. Пахло копченым мясом, дымом и смолой. Благодать. Он спустился с крыльца и вышел на торжище. Слегка ошалел от гвалта и мелодии погремушек, бубнов, гуслей, зубанок и оревунов. Мельком глянул на обжорные ряды и травные, ряды с утварью и скотиной, платьем и оружием, шикнул на облаявших его собак в упряжке и, не поддаваясь на похвальбы зазывал, прошел к городской конюшне. Серая в яблоках кобыла приветственно заржала. – Застоялась, поди, Пеплица? – Одолен ласково похлопал кобылку по шее и перекинул через круп переметные сумы со скарбом и кормежкой. Из соседнего стойла высунулась вихрастая голова конюшего, нездешнего, судя по темным волосам. Одолен отсыпал ему положенных медяков за постой, вывел Пеплицу из конюшни и запрыгнул в седло. Пора линять из города, покуда слухи о «скудоумном, выпустившем язвенник» не дошли до ушей сторожевых псов. 3 Глас немоты Первый весенний месяц, перекройная неделя Сумеречное княжество, Холмогоры Черный снег хрустел под копытами кобылы. Вонь гари Одолен учуял три дня назад, стоило пересечь границу Сумеречного княжества, и с тех пор пытался найти пепелище, пробираясь сквозь метели, запутывающие следы. Вокруг частоколом вздымались скрипучие голубые ели. Закатное солнце сквозь них пробивалось редкими тонкими лучами, пляшущими на слабом ветру. У корней стелились можжевельники и корявые кусты смородины и черники. В ветвях чирикали клесты и свиристели рябчики. Где-то слева, восточнее, журчал ручей, в таянии которого чуялось дыхание весны. Сумере́чные таежные леса глухие, темные. Заблудишься – вовек не выберешься. Летом тут шастают медведи и росомахи, по осени и весне рыскают рыси и лисьи своры, а зимой кишат оголодавшие волчьи стаи. Всем известно, что один на один с диким зверем никакой оборотень не справится, ежели только на дворе не полнолуние. Деревеньки, выросшие под сенью елей, пихт, лиственниц и сосен, такие же глухие, а народ такой же темный. Друг с другом встреч не ищут, дорог не наводят, чужаков не жалуют. И от псеглавцев – полу-людей полу-зверей – не избавляются. Близость человеческого жилища Одолен определил по заросшим лишайником пням со следами топорного сруба. Над землей стелилась белесая дымка гари, через пару косых саженей[1] ставшая непроглядной. От ее вони уже резало глаза. [1] Косая сажень ~ 2,5 метра. Ели раздались в стороны, обнажая холм с опушкой в полверсты[2] и деревеньку на десяток дворов. Птиц здесь слышно не было. Одолен спешился и, оглядываясь, осторожно повел Пеплицу в поводу. [2] Верста ~ 1,1 километра. Деревня сгорела дотла. Дерновые крыши провалились внутрь домов и, быть может, похоронили под собой жителей. Под ними все еще что-то тлело. Обугленные остовы стен еще хранили очертания порогов, а вот окон уже было не различить. Все выше аршина от земли сгорело. Закатное солнце расцвечивало снег, припорошивший пепелище, отчего чудилось, что избы еще горят. В паре домов двери были сорваны с петель и вынесены кем-то большим и тяжелым. На их внутренней стороне остались глубокие борозды, как от медвежьих когтей. Только вот на младую неделю, когда сгорела деревня, внутренний зверь делится лишь когтями, клыками и обостренными нюхом-слухом-зрением. Но не силой. На младую неделю пропороть дверь берендей не сумеет. Так что же тут произошло? Одолен прошел мимо колодца с рухнувшим журавлем и мимо не пострадавшей каменной звонницы, отмечавшими главную площадь. Ногой разгреб исписанные обрывки бересты под колоколом, служившие вестями, но их покрыл такой слой пепла, что буквы было не разобрать. Вышел на окраину. Тут начиналось подобие дороги – две разбитых колеи в снегу, уводящие в пролесок. По ним недавно спешили покинуть деревню на телегах, подстегивая ослов, судя по грязевым брызгам на обочинах. Одна телега лежала перевернутая поодаль. Окрест валялись ошметки осла. Пеплица нервно заржала и задрала морду, вырывая повод. Одолен успокаивающе похлопал ее по шее и привязал к тонкому деревянному столбу с перекосившейся табличкой. На той едва различимо было накарябано «Холмогоры». Ежели с холмами все очевидно, то горы в названии его озадачили. Хотя, быть может, в отсутствие гари и ясную погоду над лесом заметны пики Огнедышащих гор, что в двухстах верстах к востоку отсюда? Оставив кобылу, приблизился к ошметкам осла. Точнее мула, судя по крупному скелету. Тот обледенел и оттого, по счастью, не смердел. Пожар должен был распугать диких животных, но на кусках мяса отпечатались следы медвежьих укусов. Укусов, а не кормежки. Словно мула задрали не от голода, а для развлечения. Налетевший ветер взметнул пепел, заскрипел елями и донес тихий плач. Одолен запахнул плотнее кожух, осенил мула треуглуном и отправился по дороге в пролесок. Отыскал хоженую тропинку, протоптанный снег которой скрипел под валенками, и добрался до капища. Закат, пробившийся сквозь пелену гари, рассыпал солнечных зайчиков, весело скачущих по залежам рубинов, которыми казался окровавленный снег. Посреди раскуроченного капища сидела старуха и, подвывая, баюкала на коленях морду бурого медведя. Заслышав шаги, она вскинула голову и, оскалившись, утробно заревела. Одолен замер, готовый волшбой превратить снег вокруг нее в лед. – Пшел вон, рогатый! – сиплым сорванным голосом рявкнула старуха. Одолен злобно прищурился. «Рогатыми» волхвов Луноликой богини обзывали из-за отличительного треуглуна на лице, а точнее из-за месяца на лбу. Очень редко обзывали. Очень немногие. – Что за напасть у вас, хозяйка? – неласково, но пока еще мирно полюбопытствовал он.