Поставив крест под показаниями (на полях я приписал с его слов его фамилию и имя), мальчишка покрутился по кабинету. Чтобы не стянул ничего, я проводил его к выходу. Еще раз напомнил про школу-коммуну. – Эээээ, дядя! У нас своя коммуна. Адье вам с центрального комитету шпаны! Разбрызгивая лужи, он догнал трамвай и прицепился на подножку. * * * Тело рано утром нашли рабочие, начав засыпать могилы старого кладбища, которые повредил экскаватор. Он сидел на дне ямы, опираясь спиной о ее стенку. У руки наградной револьвер «наган». Бельгийский семизарядный. На рукояти белая пластина с гравировкой. Инициалы, дата. При осмотре трупа было установлено огнестрельное ранение в грудь слева. На земле револьверная пуля, прошедшая сквозь тело. Из нагрудного кармана торчал обрывок линованного листа. Я пробежал строчки глазами: «снисхождения себе не прошу… не могу работать, ибо считаю ниже достоинства члена РКП и военного…» Я поднялся, аккуратно держа листок через платок, складывая. – От своих рук потерялся, – сказал кто-то из рабочих в толпе вокруг ямы. – Руки наложить грех. Черт! Пока накануне мы возились с мальчишкой, убеждая, уговаривая, пока я тратил время, выбивая нужные бумаги, Вася Репин пропустил нужного человека. Зря он растерянно сминал папиросу и бубнил, оправдываясь, что: «да это не из-за глазу я его прохлопал, не думай, не сообразил я, дурак, побежать к подъезду». Его вины в общем не было, в сумерках выступающие с речами вышли через отдельный вход, чтобы избежать толпы. Как у многих зданий в городе, подъезд Клуба выходил сразу на две улицы. И вот теперь мы смотрим на мертвое тело Нанберга. Якобы самоубийцы. Голова свесилась на грудь, на затылке бросилось в глаза родимое пятно – невус. «Судьба у меня счастливая, я уверен»… Я открыл барабан «нагана», не хватает одного патрона. Когда оружие ему вернули, Нанберг, очевидно, зарядил его. Револьвер он держал при себе, в кабинете, в ящике стола. Внешне картина правдоподобна. Но на кисти, в углублении между большим и указательным пальцем, нет копоти. Револьвер «наган» дает опаление одежды примерно с 10 сантиметров, но на пальто и пиджаке Нанберга следов не было. Держу пари, если я сравню пулю из его револьвера, которую вынул из обшивки парохода, она не совпадет с этой, из ямы. Но на это времени нет. Шофер Петя маялся у могилы с перевернутым лицом. Поздним вечером, когда я примчался в квартиру к Нанбергам, он как мог пытался помочь мне убедить Веру сказать нам, куда и с кем уехал Леон Нанберг. Я махнул ему, нужно было успеть вернуться в город. Улицы были еще пусты. Глухо стучал колокол собора. Гостиница «Московская» смотрела слепым фасадом, и для посетителей лавок было еще слишком рано. Прыгая через ступени, поднялись на верхний этаж. Кравцова застали за укладкой вещей. Он был раздражен. И нагло спокоен. – Да, Агнесса Нанберг иногда заходила ко мне. Говорили о службе мужа, о текущем политическом положении, просила разъяснить. А что, женщина в нашем советском обществе не может спокойно зайти к мужчине без… инсинуаций? Я давно знаком с супругами Нанберг. Мы приятели. Мы осмотрели его вещи. Кравцов пытался замыть пятна на одежде, и зря. Есть способ определить присутствие даже незначительного количества крови в ворсе ткани. Раствор из лимонной кислоты, бария и бензидина. Я опробовал его не раз. Изъяли окурки, сорт папирос совпадал с найденными в каюте. В шкафу нашли те самые сапоги, с каблуками с набойкой. Но, главное, пистолет, из которого он застрелил Нанберга, пытаясь имитировать его самоубийство. После финала Весна принесла оттепель, река, переполнившись, взломала ледяной панцирь. Подула «верховка»[33]. Льдины и потоки воды помчались вниз по течению, снося пирсы, лодки, разбивая опоры старого моста. Повсюду на афишных тумбах пестрели плакаты Добролета. «Всем, всем, всем. Тот не гражданин СССР, кто Добролета не акционер!» В милиции обсуждали небывалый успех: наконец удалось взять почти всех из банды Медика. Справились, в общем, просто, без лишней стрельбы, подсунув наркотическое средство в бутылках. Наполняя их, я немного опасался, что бандитов насторожит вкус, но эти граждане пили и «ханжу»[34], разбавляя квасом, так что все прошло, как задумывали. Лестница к моей комнате раскачивалась на ветру, пришлось схватиться за перила. Жена настройщика предложила поужинать. – Устал, простите. – Есть – не работать, намажьте и кушайте! Но я все же отказался. Придерживая карман с бутылкой коньяка, шагая вверх по шатающейся, как палуба, лестнице, я различал свет в верхних этажах, он манил, как луч маяка. Тянуло влажным ветром с реки. Вот ведь, бывает, что какая-то песенка или строчка вдруг застрянет в мыслях, как заевшая пластинка. Идет по кругу, все повторяется, не отстает. В такт шагам стучали слова «перешагни, перескачи, пе-ре-лети». Есть верный способ отвязаться, убрать пластинку в конверт, – нужно только вспомнить всю мелодию целиком. Но я не мог. Строчки прыгали в голове. На галерею из приоткрытой двери моей комнаты неожиданно выпала полоса света. Остановившись, я качнул дверь. На кровати, сложив на коленях руки, сидела Вера Леонтьевна Шарф. Рядом, на темной сумочке, лежал револьвер. Когда я зашел, она вскочила. – Простите, здесь больше негде сесть. Я вас ждала. Моя сторожевая собака Брегет пропустила гостью не тявкнув. Впрочем, тактика у мопса была одна и та же, – кто бы ни приходил, он с презрением смотрел на визитера и лез под стол. – Я ведь все время думала, что это Леон. Что это он что-то сделал с Агнессой. И молчала. Вы не представляете, как мне стыдно. – Не вам одной. Мы помолчали. Я понимал, что Вера Леонтьевна пришла за ответами. Придется их дать. Так почему не сейчас… – Думаю, у Агнессы и этого самого Кравцова все началось как интрижка. Возможно, еще в Армавире, но не уверен. Агнесса со временем втянулась в отношения, может, даже влюбилась. Она, но не Кравцов. Не в ее характере было оставаться на вторых ролях, вы об этом знаете лучше меня. Вера Леонтьевна кивнула. Она сидела, неловко устроившись у стола, крутила стакан с остывшим чаем. – Да, Несса не терпела бы, что к ней относятся несерьезно. – Кравцову было удобно – приятное с полезным. Он узнавал от нее о делах стройки. Нанберг действительно нанимал служащих без особой оглядки на происхождение, но и других взять негде. Да и бюрократия ему не давалась. Кравцов понял, что на волне чисток можно обстряпать крупное дело, которое поможет его карьере. Подвел Леона под монастырь. Лицо Веры сморщилось, прямые черты смялись, став вдруг отчаянно некрасивыми, почти больными. Я не знал, чем ее утешить. Казалось, я понимал Нанберга. Человека, который считал, что нужно бросать себя в огонь – и при этом… страдать. А вот кончилась Гражданская, погасло пламя, и уже не пойдешь кавалерийской атакой. Новый мир. Вера вдруг заговорила: – Я видела, как он мечется. Он сам сначала поверил, что он убил. Хотел вспомнить, и – боялся. А я, вместо того чтобы помочь, расспросить, тоже поверила. Что он виноват. И прислугу рассчитала, отправила в станицы, только чтобы вы не расспрашивали никого о скандалах! Я думала, молчание убережет. Оно и уберегло – меня от того, чтобы поступить как порядочный человек. Вера наклонилась, спрятала лицо в ладонях. Сквозь сжатые пальцы я слышал: – Господи, если бы я только поговорила с ним начистоту, может быть… – Вы поступили правильно. Пытались уберечь близкого человека. Вы ничего не могли сделать. Он тоже молчал и хотел все решить сам. – Я ведь замечала, каким он приходил со службы, с собраний. Он думал, Несса – это настоящее. А оказалось, что и Нессе верить нельзя. Она задумалась, всхлипывая. – И розы платья вашего цветут. Вы плачете, Агнесса, вы поете… Леон любил этот романс. – И вы не плачьте, давайте я вам принесу… Но она перебила, удержав меня за руку: – Я виновата не только в этом. Я знала, куда он уходит той ночью, но опять ничего не сказала. Он взял с меня слово ничего не говорить вам! Вера немного успокоилась. Я хотел не говорить, но она настаивала, расспрашивала. – На пароходе Кравцов думал, все прошло гладко. Она ведь всем говорила, что едет с мужем, в лицо его в городе знали мало. Он решил, что картина для стороннего человека будет ясная. Муж с женой и никакого третьего. Но в каюте они поссорились. Агнесса приехала на пристань взвинченная. Потребовала объясниться немедленно, угрожала сказать мужу. Настаивала, чтобы Кравцов взял ее с собой, когда утвердят его назначение на должность в Москве. Безусловно, ему скандал с Нанбергом да и жена с таким прошлым были абсолютно некстати, даже больше. – А Леон никогда! Ни разу ее не попрекнул прошлым. И ведь он так любил ее! Бывало, поспорят утром, а вечером уже он обязательно привезет халву или немецкий марципан. Она любила, а такое даже в нэпманских лавках сложно найти – ну, он объедет все, купит. – Кравцов, само собой, утверждает, что задушил ее в порыве аффекта ссоры, но врет определенно. Ведь мы проверяли его среди прочих немногих знакомых Агнессы и Леона, но он заранее устроил так, что все решили, будто в городе его не было. Подготовил алиби. Вера Леонтьевна тихо слушала не перебивая. – Митинг в Новочеркасске, но появился он там только в самом начале. В общем, он настаивал, что прижал ее, чтобы не кричала. Не рассчитал сил. Когда бочки вспыхнули, он еще плеснул из ведра, что стояло на палубе. После пожара сразу же уехал. Возвращаться опасался, хотя и узнал, что у Нанберга травма головы, потеря памяти. Отсиживался бы и дальше, но пришлось вернуться в Ростов. Я не сказал Вере Леонтьевне, что ремень, которым он задушил Агнессу, Кравцов не выкинул, рачительный, сволочь. – А Леон? Тем вечером, когда я пришел к ним на квартиру, она не могла не понять, зачем и с кем уехал Нанберг, и все-таки хотела услышать еще раз, от меня. – Кравцов, я уверен, без труда уговорил Нанберга объясниться подальше от любопытных ушей и глаз. Глухое место, сразу за городом, удобно. Не так далеко и нет риска, что увидит прохожий. Тот опрометчиво согласился. Разыскали все-таки и извозчика, который их довез. Сразу же уехал, конечно, ссоры и выстрелов не слышал. Кравцов, застрелив Нанберга, пристроил в яме под рукой мертвеца его именной револьвер. – Записку, якобы объясняющую самоубийство, взял из его же бумаг. Он все неплохо обстряпал – все знали, что Нанберг потерял жену. Лишился должности. Клиника, потом припадки, нервы. Его вызывали в милицию, подозревали, – я говорил, стараясь осторожней подбирать слова. – Самоубийство для всех логичный выход. Но застрелил-то Кравцов его из своего пистолета и вот тут дал слабину, занервничал. Не рискнул избавиться от оружия, если бы всплыло, то пришлось бы отвечать, объясняться. Да и не думаю, что он знаком с принципом баллистической экспертизы. Вера Леонтьевна уже не плакала. – Но зачем, зачем? – Уж так вышло. Нанберга он не любил, презирал, жену его использовал. Мелочный гад, письмо в Армавире написал, кстати, он. Попросил девицу из канцелярии, чтобы был женский почерк. Думаю, Нанберг стрелял в него на пароходе. Она не слушала, отвернулась к окну. – Что же теперь? – Суд разбирается, не знаю. – Получается, как и хотел Леон. Агнесса мертва и он… Вряд ли Нанберг именно этого хотел, но я не стал спорить. – Вот, я хочу отдать вам. – Она протянула мне револьвер Нанберга. – Мне вернули. Не хочу его хранить, пусть вам будет, на память. Гравировку можно убрать, если захотите. Как мог я ее немного успокоил и проводил. Гравировку с пластины на револьвере я сбивать не стал, чужие инициалы и дата со временем совсем стерлись. Автор выражает благодарность