– Я не готов. Не готов к сеансу гипноза. То, что вы предлагаете. Разговор прервался. Я помчался в контору. Чуть ли не час просидел в приемной, бесился, медленно закипая. Двери хлопали не переставая, то и дело кто-то входил, выходил. Таскали бумаги. Наконец я не выдержал и прошел в кабинет с очередным посетителем. Нанберг, увидев меня, быстро выпроводил его, махнув рукой. Поднялся из-за стола и, протянув мне руку, сразу же отошел к окну. Раздраженно и зло подергал фрамугу. Наконец распахнул окно, подпер пресс-папье. – Накурено. Не люблю спертый воздух. Только что перед вами сидели здесь с товарищами из Москвы несколько часов. Разбирались. – Леон Николаевич, в связи со смертью жены, мне жаль. – Соболезнования оставьте. Вы, очевидно, по делу. Так говорите. Сразу скажу, идею с гипнозом я даже обсуждать не стану. – Хорошо. Ваша жена хотела уехать из города. – Никуда мы не собирались уезжать! Я вполне уверен, что тот, кто напал на меня на пароходе, не плод воображения. А его никто не ищет. И меня не слушают. – Мы ищем. – Нет. Я говорил с вашим товарищем. Очевидно, что он мне не верит. – Вопросами веры мы не занимаемся, Леон Николаевич. – Придется мне поверить. Я знаю, что именно я помню. Но все кругом убеждают меня, что этого не могло быть. И мне начинает казаться, что я некоторым образом схожу с ума. Он достал портсигар из ящика стола, протянул мне, я отказался. Ящик оставил приоткрытым. Я заметил там его револьвер. Говорил Нанберг спокойно, не торопясь закурил. – Если дело в том, что я не здоров, то мне, несомненно, нужно подумать, прежде всего, о деле. Вот, – он поворошил бумаги и поднял со стола исчерканный лист. – Пишу объяснения. Хочу сняться с должности сам. Как член коммунистической партии в этих условиях я не считаю возможным работать. – Леон Николаевич, давайте начистоту. Вы знали или догадывались, что жена вам не верна? Я ждал взрыва или что он солжет. Вместо этого Нанберг лишь встал и плотнее прикрыл дверь в кабинет. – Не знал. Но да. Мучился подозрениями. Эти ее звонки, вечера у подруги. Ведь случай, мелочь, можно сказать, анекдот, из-за чего все рушится. Было, что вернулся домой пораньше. Приготовил ей сюрприз, коробка на столе. Она сладкоежка, любила мармелад очень. Осень заканчивалась, курил у окна, такой теплый воздух… ждал ее, смотрел во двор. Она пришла поздно. Сказала, что была с Полиной Липчанской и ее мужем. Потом я случайно узнал – соврала. Глупо. Я все думал, ведь для него у нее те же слова, что и для меня. А может, они обо мне говорят? Смеются? Конечно, пошлость, – он поморщился, пожевал зубами папиросу. – Сейчас уже не важно. Ее нет. Так, к черту. И вдруг заговорил собранно, иначе: – В общем, я был в порту потому, что следил за гражданкой Агнессой Нанберг, моей женой. Признаю. Запишите это. – Продолжайте. – Хорошо. Накануне мы повздорили. Она была на нервах, взвинчена. Я вспылил. Взломал ящик ее бюро, искал письма, может. Сам не знаю что. Ничего не нашел. А утром она сказала, что собирается в Таганрог. Я не выдержал, поехал на пристань. Взял револьвер. Трудно удержаться от самого простого выхода. Еще этот пистолет, почти раскаленный, в кармане пальто. Я его сжимал все время, пока пробивался за ней в толпе на пристани. – Что произошло дальше? – Вы все равно мне не верите. Помню толпу, ее шляпку. Но я не виноват. Разве что в том, что не уберег. Помедлив, он продолжал, убеждая себя, не меня: – Я не мог убить. Я не мог. Даю слово красного командира. Ну, хотите, слово честного человека. И тут же замкнулся и сказал надменно и устало, что его «мучают допросами, а сами не могут разобраться в деле его жены». – Я передумал. Не желаю, чтобы мое имя трепали повсюду. Я ничего не помню, точка. А этот наш разговор… не думаю, что вы на него сумеете сослаться, – свидетелей его нет, а я, сами понимаете, подтверждать его не стану. Он произносил это все безучастно, как актер на сцене. – Вы убедились в своих подозрениях? Знаете, кто тот человек, с которым она встречалась? – Нет. Говорю вам, я ничего не помню. – У вас есть мотив, вас могут обвинить. Даже несмотря на результаты экспертизы, все свидетельства в вашу пользу косвенные. – Пускай. Нанберг сунул окурок в надколотую пепельницу и поднялся. Пепельница была полна, окурки посыпались на стол, на бумаги. Он смел их не глядя. Дождь из открытого окна влетел в комнату. Я разглядывал пепельницу на столе, поднял окурок. В дверь сунулась секретарь Раиса. Нанберг вышел со мной в приемную. Мы остановились на лестнице. Внизу шофер Петя разговаривал с несколькими товарищами в форме и штатском. Нанберг кивнул им. – Вот, товарищи из комиссии. Надеюсь на объективное решение. Повезло, с ними мой старый приятель, Павел Сергеевич Кравцов. Служили вместе еще в Гражданскую. И потом в Армавире. Очень толковый, сумел наладить в нашей армии работу по агитации просто великолепно. Теперь вот ждет окончательного перевода в Москву. Делает карьеру. Тот, о котором мы говорили, поднял голову, как будто мог услышать. Я спросил наудачу, но, пожалуй, знал ответ. – Это ведь он организовывал в Ростове лекции по политической грамоте? – Да. Но ему после пришлось уехать ненадолго, состояние здоровья… Я вынужден попрощаться. Позже в клубе концерт и митинг, нужно там быть. А до этого еще заняться бумагами. Нанберг пожал мне руку и ушел. Я глянул вниз, там уже никого не было. * * * Сборный концерт в честь освобождения Ростова-на-Дону от белогвардейских банд конницей Буденного проводили в бывшем Клубе приказчиков. Снег стаял, но для местной зимы было необычно холодно, хотя и привычно слякотно. Резкий ветер надувал на фасаде транспаранты. Сминались серп и молот, изображенные на материи белой краской. При входе собирали шубы, пальто. У буфета стало не протолкнуться. Но того, кто мне был нужен, я не находил. Наконец заметил за столиком у колонны. В фойе вылетел звук оркестра, заухала труба. В буфете оглушительно хлопнула пробка, – я обернулся и столкнулся с Нанбергом. У него был напряженный вид, глаза блестели. В его взгляде я прочел узнавание – хлопок прозвучал, как выстрел. Показалось, что он тоже ищет кого-то глазами. Вспомнил или еще нет? Нанберг схватил меня за руку. – Понимаете, и тут я увидел их. Он поначалу ей руки не подал. Она сердилась. Агнессочка не любит, когда без манер, она мне всегда говорила, что я умею ухаживать. Профессор из клиники говорил, что воспоминания могут вернуться в любой момент. Нанберг все озирался по сторонам. Его взгляд застыл. – Но как же, – он провел ладонью по лбу. – Я думал, сразу же объяснюсь. Как думаете, есть ад? Марксисты или нет, будем ли мы держать ответ? – Леон Николаевич, не вздумайте сделать глупость! Сейчас, буквально после митинга, все решится. Лучше поезжайте сейчас домой. Нас толкали, здоровались. – Товарищи, проходите в зал! Толпа повалила в зал. Загремел оркестр: Не затеваем бой мы, Но, помня Перекоп, Всегда храним обоймы Для белых черепов. Я пробивался за нужной мне фигурой, стараясь не упускать из виду. Мельком заметил, что Нанберг все-таки занял свое место в рядах ближе к сцене. Ту завесили авангардистским полотнищем: белый фон, рассеченный красным с надписью: «Клином красным бей белых!» Пока шли речи, не упустить из виду нужного мне человека было проще, – он выходил к трибуне. Потом зашел в ложу справа. Сел, наклонился вперед, – я хорошо его видел. Погас свет. Начался концерт, представление аллегорической фигуры Свободы с порванными цепями. Еще раз взглянув на ложу, убедился, что тот, кто мне нужен, все еще там, я вышел в пустое фойе, где на фортепианном стуле катался беспризорник. – Ну что? – А чего шокать. Посмотрел я. Он это и есть, обомшелый, – мальчишка покрутился на низком стуле, постучал пальцами по крышке инструмента мотив. – Ты играть, что ли, умеешь? – Умел, когда дома жил. Так давай, что ли, раз сторговались? И бумажку давай, я крест поставлю. – А писать, значит, не умеешь? – Неохота. Давай, дядя, у меня время не казенное. Его с трудом, но удалось выловить наконец. Сначала он ни в какую не соглашался «посмотреть на одного человека и сказать – тот ли был с Агнессой Нанберг на пристани». Мои уговоры, что это поможет опознать возможного убийцу, отскакивали как от стенки горох. Чтобы придать пламенным моралите побольше веса, пришлось задействовать весь актив – попросту подкупить мальчишку. Я пожертвовал своим пиджаком и к нему еще прибавили папиросы, Сидорня сунул леденцы из жженого сахара в бумажке. Пока мы ждали, Гаврош ныл и канючил, но нужное лицо в толпе рассмотрел сразу. Рассчитывая, что успею вернуться с нужной бумагой к окончанию концерта, я потащил моего свидетеля в УГРО. Мрачный от ответственности, сосредоточенный Репин был оставлен присматривать за подъездом Клуба приказчиков на всякий случай. – Точно он! – А почему обомшелый бурш-то? – А это мы дураков звали. Которые… – беспризорный покрутил в воздухе грязными пальцами. – Фуражка у него навроде гимназической, а рожа старая. – Не ошибаешься? – Глаза у меня есть? – он помахал ладонью перед глазами. – Вот то-то, не ошибаюсь. Он. За локоть ее подхватил и потащил. – Ссорились они? – Да вроде нет. Но, видать, он недоволен был. А она ничего.