— Здравствуй, Рианнон, — как можно более спокойным тоном произнесла я. Поняв, что ее застукали, Рианнон выругалась и спотыкающейся походкой прошла на кухню. Макияж растекся, по колготам поползли стрелки, и от нее несло смесью сладких ликеров — кажется, «Драмбуи» и «Малибу», и чем-то еще, похожим на «Ред булл». — Ты пьяна, — сказала я. — Кто бы говорил, — презрительно хихикнула моя подопечная. — А что там за винные бутылки? Я пожала плечами. — Один — один. Только знаешь, Рианнон, смехом ты не отделаешься. Придется позвонить твоим родителям. Тебе всего четырнадцать. Вдруг что-то случится, а я не буду знать, где ты и с кем? — Ладно, — сказала она, плюхнувшись за стол и придвигая к себе жестянку с печеньем. — Валяй, Рейчел, рассказывай. Удачи. За последствия я не отвечаю. — Мне все равно, — отозвалась я, тоже взяв печенье и макнув в чай. Как я ни старалась оставаться спокойной, мои руки едва заметно дрожали. — Я решила рассказать все твоей маме. Если потеряю работу, так тому и быть. — Если? — презрительно фыркнула Рианнон. — Ты приехала сюда под чужим именем, и неизвестно вообще, кто ты такая. Тебе повезет, если дело обойдется без суда. — Вероятно, — согласилась я, — только я готова рискнуть. А теперь ступай наверх и умойся. — Пошла на хрен! — пролаяла она с набитым ртом, и мне в лицо полетел целый фонтан бисквитных крошек. — Ах ты, сучка! — взорвалась я, отшатываясь и ошеломленно моргая. — Что с тобой такое? — Со мной?! — Да, с тобой. Со всеми вами. За что вы меня ненавидите? Что я вам сделала? Ты правда хочешь остаться здесь одна? Это неминуемо произойдет, если ты будешь вести себя с обслугой как последняя стерва. — Заткнись, ты ничего не знаешь, — злобно выплюнула Рианнон, оттолкнув табурет, который со звенящим лязгом упал на бетонный пол. — Проваливай отсюда, и чем быстрее, тем лучше, ты нам не нужна! Она стояла посреди кухни, спутанные светлые волосы горели в свете ламп золотым огнем, лицо искажала гримаса ярости и отчаяния. Она была так похожа на Мэдди… и на меня, что мое сердце замерло от жалости. Я вспомнила себя в пятнадцать лет, как приходила домой позже установленного времени, стояла на кухне, приняв вызывающую позу, и кричала маме: «Мне плевать, что ты волновалась, я не просила меня ждать!» Разумеется, я лгала. Ведь все, что я делала — каждый сданный экзамен, каждое нарушение «комендантского часа», каждая уборка в комнате или отказ от нее, — все преследовало одну цель — заставить маму обратить на меня внимание. Чтобы ей стало не все равно. Четырнадцать лет я напрасно старалась быть идеальной дочерью. Маме всегда чего-то не хватало. Как бы аккуратно я ни писала, какие высокие оценки ни получала по диктанту, как ни блистала в творческом задании, ей было мало. Я могла целый день раскрашивать для нее картинку, а она замечала только то место, где я чихнула и вышла за линию. Я могла угробить все воскресенье на уборку комнаты, а она ворчала, что я не поставила на место туфли в прихожей. Я все делала не так. Чересчур быстро росла, и ей приходилось тратить слишком много денег на мою одежду. Мои друзья слишком шумели. Я была то слишком прожорливой, то чрезмерно привередливой в еде. Мои густые, непослушные волосы не желали сплетаться в любимые ею косички и завязываться в аккуратные хвостики. Превращаясь из ребенка в подростка, я начала делать все наоборот. Поскольку попытки стать образцовой дочерью не увенчались успехом, я теперь старалась уйти как можно дальше от совершенства: сбегала гулять, пила спиртное, пропускала школу, перешла от полного послушания к абсолютному неповиновению. Ничего не изменилось. Что бы я ни делала, мама все равно хотела видеть меня другой. Мои мятежи только подливали масла в огонь. Я испортила ей жизнь. Этот невысказанный упрек накладывал отпечаток на все наши отношения. Чем отчаяннее я цеплялась за мать, тем сильнее ей хотелось от меня отмежеваться. В конце концов правда, написанная у нее на лице, стала для меня совершенно невыносимой. В восемнадцать я ушла из дома, не имея за душой ничего, кроме неплохого аттестата, и устроилась помощницей по хозяйству в Клапхэме. К тому времени я считалась уже достаточно взрослой, чтобы приходить домой когда вздумается, и мама больше не ждала моего возвращения с упреком в глазах, а мне, если честно, этого очень не хватало. Наверное, с Рианнон происходит то же самое. Я шагнула вперед и сказала, стараясь избегать сочувственной интонации: — Послушай, с тех пор, как ушла Холли… — Не смей произносить здесь это имя! — огрызнулась Рианнон и отступила, чуть не споткнувшись на высоких каблуках, и я вдруг увидела маленькую, неуверенную в себе девочку в слишком взрослой одежде, которую она не умеет носить. В первую секунду я приняла ее болезненно искривившиеся губы за гримасу гнева, но тут же поняла, что она просто пытается сдержать слезы. — Не смей говорить в нашем доме об этой ведьме с похотливой физиономией! — О Холли? — опешила я. Раньше мне казалось, что ярость Рианнон носит обобщенный характер и направлена против всего мира, но ее голос дрожал от острой, личной ненависти к конкретному человеку. — Что случилось? — спросила я. — Это из-за того, что она вас бросила? — Бросила? — презрительно хохотнула Рианнон. — Черт, конечно нет. — А в чем же дело? — В чем деело-о? — передразнила она мой южно-лондонский акцент. — Если тебе интересно, она украла моего долбаного отца. — Что? — Да, нашего милого папочку. Трахала его больше двух лет и обвела вокруг своего маленького пальчика Мэдди с Элли, которые покрывали их, обманывая маму. А знаешь, что хуже всего? Я ничего не знала, пока мне не раскрыла глаза подружка, оставшаяся с ночевкой. Я сначала не поверила, да скоро убедилась, что она права. Ты заметила, что в папином кабинете нет камер? — Она отрывисто рассмеялась. — Забавно. Он вправе шпионить за всеми, а его личная жизнь неприкосновенна. Я спрятала у него под столом радионяню. И все слышала. Он уверял Холли, что любит ее, что бросит маму, надо только немножко подождать, и они вместе чудесно устроятся в Лондоне. Черт! Я не верила своим ушам. Мне хотелось обнять ее, сказать, что все будет хорошо, что она ни в чем не виновата, но меня точно парализовало. — Ее я тоже слышала. Она просила, умоляла, что больше не может ждать, что хочет быть с ним, и всякие мерзости… — Рианнон задохнулась от отвращения, однако овладела собой, и на ее лице появилась горестная маска, слишком взрослая для четырнадцатилетней девочки. — Я подставила гадину. — Что… ты… — Я не смогла договорить: язык присох к горлу. Рианнон криво улыбнулась, едва сдерживая слезы. — Я специально выводила ее из себя на камеру, пока она меня не ударила. Господи! Так вот с кого брала пример Мэдди! — И велела ей проваливать, а не то выложу видео на ютьюб и позабочусь, чтобы она до конца жизни не нашла работы в этой стране, и с тех пор… с тех пор… Продолжение не требовалось. Что было дальше, я знала. — Послушай, Рианнон… — Я шагнула к ней, протягивая руку, словно пытаясь приручить дикое животное. Мой голос дрожал. — Клянусь тебе, что никогда, ни за что на свете не стану заниматься сексом с твоим отцом. По лицу девочки катились злые слезы. — Не станешь? Все так думают, когда приходят. Только он действует осторожно, исподтишка, они боятся потерять работу, а у него есть деньги, и он умеет быть обаятельным. Я ожесточенно замотала головой: — Нет, нет и нет. Видишь ли, я не могу объяснить почему, но это совершенно исключено. — Я тебе не верю, — прорыдала Рианнон. — Он занимался этим и раньше. До Холли. И в тот раз действительно ушел. У него была другая семья. Другой ребенок. Я с-слышала их разговор… с м-мамой. Он их бросил. Вот он какой. Если бы я его не остановила… Не закончив, она разрыдалась. Осознав ужасную правду, я обняла девочку за плечи, пытаясь успокоить и ее, и себя, мысленно передать то, что не могла высказать словами. — Обещаю тебе, Рианнон. Я готова поклясться своей жизнью, что никогда, ни за что в жизни не буду спать с твоим отцом. Я никогда не буду спать с твоим отцом, потому что… Как бы я хотела ей рассказать, мистер Рэксем! Но не могла. Я все еще надеялась объяснить Сандре, почему ее обманула, и не могла сказать правду Рианнон, прежде чем признаюсь ее матери, что я не Роуэн. Если Сандра поймет, что побудило меня прийти в ее дом под чужим именем, это спасет меня пусть не от увольнения, то хотя бы от суда. Я могу не продолжать, ведь так, мистер Рэксем? Вы наверняка знаете. Должны знать, если читаете газеты. Полиция ведь знает. Они сообразили, что к чему. Я не могла лечь в постель с Биллом Элинкортом, потому что он — мой отец. Я говорила, мистер Рэксем, что не искала работу, когда наткнулась на объявление? Я занималась совсем другим — тем же, что делала много раз раньше. Я пыталась найти отца. Я с детства знала его имя, а однажды — мне было тогда лет пятнадцать — даже нашла адрес. Он жил в шикарном особняке в Крауч-Энд с электрическими воротами и блестящим «БМВ» во дворе. Я съездила туда — под предлогом прогулки по магазинам на Оксфорд-стрит с подругой. До сих пор помню вкус во рту, и свои дрожащие руки, когда я показывала водителю проездной, и каждый шаг от автобусной остановки до дома. Я долго стояла перед воротами, охваченная страхом и злостью, но так и не решилась нажать кнопку звонка и оказаться лицом к лицу с человеком, которого не видела ни разу в жизни. Он бросил мою мать на девятом месяце беременности, и в моем свидетельстве о рождении его имя не значилось. Мать взяла себя в руки и устроилась на работу в страховую компанию. Там встретила мужчину, за которого в конце концов вышла замуж. Подходящего ей во всех отношениях. Мне было шесть лет, когда мы переехали в его скромненький аккуратненький домик. То был именно их дом, я никогда не считала его своим. С первого дня, когда я вошла в комнатушку над лестницей, сопровождаемая наставлением не царапать плинтусы чемоданом, и до последнего, когда я собрала другой чемодан, побольше, и уехала — через долгих двенадцать лет. То был их дом, а я им все только портила, ежедневно, ежеминутно напоминая о мамином прошлом. О мужчине, который ее бросил. Каждое утро за завтраком я смотрела на мать поверх тарелки с хлопьями его глазами. И волосы я унаследовала от него — темные и жесткие, а не тонкие и пушистые, как у мамы. Это все, что мне от него досталось. Да еще кулон, присланный на мой первый день рождения — с буквой моего имени: Р. Несмотря на то что мама называла украшение дешевой безвкусной побрякушкой, я надевала его при любой возможности. По выходным и каждый день на каникулах, а после школы, когда пошла работать, носила уже постоянно: теплый кусочек металла, спрятанный в ложбинке на груди. Звонок застал меня на работе — я тогда устроилась няней в Хайгейте. Мать сообщила, что они с отчимом продают коттедж и переезжают в Испанию. Так вот просто. Хотя я не особенно любила тот дом — никогда не была там счастлива, — другого у меня просто не было. — Разумеется, ты в любой момент можешь приехать в гости, — неестественно бодрым голосом сказала она. Именно это вывело меня из себя. «Ты можешь приехать в гости». Так говорят дальним родственникам, которых не особенно любят, надеясь, что они не воспользуются предложением. Я ее послала. Не могу сказать, что этим горжусь. Сказала, что ненавижу ее, что после ее «воспитания» четыре года ходила к психологу, что знать ее не хочу.