Великим рассказчиком Обр не был. Невеликим, по правде говоря, тоже, но историю Маркушкиного побега выслушал раз сто и мог бы повторить, не задумываясь. – Друга моего на каторгу закатали. – Ох! За что? – Не твоего ума дело! Попал он гребцом на большую боевую лодью. Очень большую, у нас таких не строят. Гребцов так много было. Надрывались, мерли как мухи. Напарник у него помер, а сам он уже доходил, когда привели к ним одного. Такого… – Обр покрутил рукой, изображая крайнюю степень нежности, слабости и никчемности. – Маркушка думал, он и трех дней не продержится. Баланду не жрал. От сивухи, что перед боем давали, нос воротил. Дышать даже не мог, мутило его от запаха. От простого разговора краснел, как девка. Сразу видно, из благородных. Забили бы его, если бы не Маркушка. Прикрывал дурака, сколько было сил, жизни учил потихоньку. В общем, притерпелся тот парень, не помер. Через полгода и баланду с червивыми сухарями за милую душу трескал, и от сивухи не отказывался, а уж ругался так, что самого Маркушку завидки брали. И греб не хуже других. Маркушке облегчение вышло. Весло-то у них одно на двоих было. Так около года промаялись, а потом их лодья в заварушку угодила. Уж чего там было, Маркушка не видал, а только надстройки разнесло, мачту повалило. Она палубу пробила, здоровенная дыра получилась. Наверху все горит, сбоку вода хлещет. Кто орет, кто молится. Этот напарник Маркушкин первый понял, что главную цепь порвало, наверх кинулся, чуть не в самый огонь, и Маркушку за собой поволок. Скованы они были вместе. Вытащил его на корму, ни стрельбы, ни огня не побоялся, закинул как мешок за спину да прямо за борт и сиганул. Маркушка заорал, думал, тонуть придется. Цепь тяжелая, на дно утянет, и к гадалке не ходи. Только не потонули они. – Почему? – выдохнула Нюська. – Крылья у того парня выросли. Во. Во-от такие! В этом месте Маркушка обычно начинал размахивать руками по-петушиному и норовил развести их как можно дальше. Размер крыльев всегда зависел от количества пропущенных перед этим стопок. Как раз в этом месте Обр еще в первый раз перестал ему верить. Но Нюська поверила. Сидела, хлопала мохнатыми ресницами. – А дальше? – Дальше улетел он оттуда и Маркушку на себе вынес. Долго летели. Снизу море, сверху дождь. Летун этот уставать начал. Крылья у него намокли или еще чего. Цепь-то чуть ли не полпуда весом, да и Маркушка тоже – мужик здоровый. Над самой водой до какой-то скалы дотянули. Повезло. Как раз тогда отлив был. Пока тот парень без сил валялся, Маркушка камень нашел, стал цепь с них сбивать. Сначала сомневался, конечно. Боялся, что бросит его летун прямо на голой скале, когда свободу почует. Но потом решился. Бился, бился, руки в кровь содрал, но как светлеть стало, все ж таки разбил. При свете берег стало видно, только далеко, не доплыть. Тут как раз прилив начался. Вода поднимается, а парень этот крылатый не просыпается. Маркушка давай его трясти, чует – тот весь горит. Глаза открыл, а видно – ничего не смыслит. Насилу ему Маркушка втолковал: мол, лететь надо, а то потонем. Тот встал, как былинка шатается, но крылья свои громадные все ж таки развернул. Тут уж Маркушка долго думать не стал, сам за него уцепился. В общем, до берега добрались. – А дальше? – Все, – отрезал Обр. Дальше Маркушка продолжал говорить, только если ему удавалось напиться в дым. При этом ничего, кроме пьяных слез и невнятных рассуждений о том, что все люди гады, выжать из него не удавалось. – А где теперь этот Маркушка? – пристала любопытная Нюська. – Там же, где и все, – хмуро отозвался Хорт. – Ой! – Все равно это вранье, – прибавил он, ежась от резкого ветра, и с сомнением взглянул на небо. На небе творилась непонятная кутерьма, путаница из длинных растрепанных хвостов и рваных туч, которые неслись на юг, толкаясь, как бараны в воротах. – А вдруг правда? – вздохнула Нюська. – Да, как же. – Но ведь этот твой Маркушка и вправду сбежал. – Сбежал. Прыгнул за борт и доплыл куда-нибудь. Там море теплое, не то что здесь. Тонуть, небось, одно удовольствие. – Куда доплыл-то? – Не знаю. Может, просто откупился. Донес на кого или взятку смог кому-нибудь сунуть. – По-твоему, в мире одни гадости? – В мире одни гады. Далеко еще до креста твоего? Нюська наморщила носик, вгляделась в четкие как никогда очертания берега и расцвела улыбкой. – Нет. Видно уже. Во-он там. Обр щурился до тех пор, пока не разглядел далеко-далеко на юго-востоке короткую черточку, чуть поднимавшуюся над линией скал. – Ну и глаз у тебя! – Я же рыбачка, рыбацкая дочь. Через пару часов черточка превратилась в отчетливо видимый крестик. У Хорта прямо камень с души свалился. Качка, ветер и холодные брызги за двое суток надоели ему до смерти. Он глядел на крест и не понял, почему Нюська, взвизгнув, рванула на себя подпору, державшую парус развернутым. Парус опал. Хорт, спохватившись, сбросил петлю кормовой растяжки. Нюська обхватила рвущееся из рук полотнище, попыталась наскоро привязать его к мачте. Управились в последний миг перед тем, как их накрыл вихрь дождя пополам с ледяной крупой. Мелкие льдинки хлестали по липу. Море вокруг кипело от падающих капель. Удар ветра был так силен, что легкий карбас, несмотря на все усилия Обра, развернуло бортом к волне. Второпях затянутый узел не выдержал. Парус рванулся, взлетел громадным серым флагом. Лодку положило на бок. Полотно коснулось воды, мгновенно намокло, отяжелело, не давая суденышку выпрямиться. Хорт прыгнул к мачте, наискось полоснул ножом. Карбас все-таки черпнул бортом, но выправился. Мокрая парусина сползла за борт, быстро исчезла в кипящей пене. Вдвоем они навалились на правило, развернули карбас носом к волне. Из мглы радостно вырвалось солнце. Осветило снежно-белые вершины туч и белые пенные гребни. – Ниче себе! – высказался Обр. – Злое море, – шмыгнула покрасневшим носиком Нюська, – погибельная пучина. – И что теперь? – Теперь только на веслах. Хорт уселся на весла сам. Ему казалось, что так будет быстрее. Нет худа без добра. Шквал оказал им услугу. Крест маячил уже совсем близко. Хорошо было видно, какой он громадный, старый и прочный, намертво вросший в землю, истерзанный всеми ветрами Злого моря. – Держись! – крикнула Нюська. Теперь они были готовы. Новый шквал, свистопляска дождя, волн и ветра. Когда все кончилось, вконец закоченевший Обр обнаружил, что берег исчез, провалился куда-то, будто и не было его никогда. На юге и западе стояла сплошная серая пелена, с севера нависал темный вал следующей тучи. – А теперь что? – Он злобно уставился на Нюську, как будто она была во всем виновата. – Теперь по солнцу, – пискнула мокрая как мышь Нюська, посмотрела на бледное пятно, метавшееся между облаками, и принялась споро вычерпывать плескавшуюся в лодке воду, – прямо на юг. Хорт ругнулся для бодрости, подышал на руки, чтоб отогреться, и вновь взялся за весла. Берега они так и не увидели. Тучи с севера шли гораздо быстрее, чем бултыхавшаяся в воде лодчонка. Сквозь летящий снег Обр едва различал Нюську, всем своим тщедушным телом навалившуюся на правило. Сам он повис на рвущихся из рук веслах. На совесть сработанный карбас, обшитый по бортам сосновой доской, прыгал по волнам как поплавок. Но если их вновь развернет боком – конец. Вновь вода засверкала под прорвавшимися из-за туч лучами. Хорт тряхнул мокрой головой, избавляясь от лезущих в глаза волос, быстро огляделся. Вокруг стремительно перемещались клубящиеся завесы из дождя и снега. Метались меж ними злые пенные волны. На востоке повис яркий обрубок радуги, а наверху, высоко-высоко – будто смотришь со дна колодца – синел-светился кусочек неба с сияющей белой птицей. Буревестник, будь он неладен. Накаркал беду и радуется. Хотя буревестники вроде бы не каркают? Ну, значит, накрякал. Хорошо ему там, над тучами. Обр яростно навалился на весла. Раздался треск – и сильнейший удар в грудь сшиб его с лавки. Правая уключина, выломав кусок борта, скользнула в море. Правое весло, мешавшее подняться задыхающемуся от боли Хорту, последовало за ней и сразу исчезло из виду. Карбас накренился. Левое весло беспомощно билось о борт, грозило разнести его в щепки. Хватая ртом воздух, Обр все же поднялся, стал на колени, попытался втянуть весло внутрь, сам едва не вылетел за борт и в конце концов вытащил из воды бесполезную палку с кривым обломком лопасти. Лодку косо волокло на гребень огромной волны. Пробитый борт черпал воду. – А теперь что, прах гнилой?! – заорал он. – А теперь мы умрем, – едва слышно донеслось в ответ. Сказано это было безнадежно, с полной покорностью. – Да ни за что! Накося выкуси! – Цепляясь за что попало, он перебрался на корму, ухватился за правило. – Я не могу помирать. У меня на этом свете еще дел полно. Совсем близко оказалось перепуганное лицо Нюськи. – Злое море не спрашивает. Можно, я за тебя держаться буду? А то страшно очень. Вот дура! Страшно ей! В ногу ему ткнулся болтавшийся в натекшей воде ковш. Он схватил его, сунул Нюське в руки. – Вот за это держись! Она кивнула и послушно принялась вычерпывать воду. – Кого… должны повесить, тот не потонет, – прохрипел Обр, цепляясь за разбухшую от воды рукоять кормового весла, – слыхала? – Слыхала. – Стало быть, не потонем мы. Главное, держать против ветра. «Держать против ветра!» – скоро в его голове осталась только эта мысль. Несмотря на Нюськины отчаянные усилия, карбас, отяжелевший от воды, слушался плохо. Понемногу он стал казаться Обру продолжением собственного тела, таким же усталым, окоченевшим, неповоротливым. Солнце больше не выглядывало из-за туч, море и небо сомкнулись, заключив лодку в непроницаемый кокон из воды и ветра. Стемнело, но Хорт потерял счет времени и не мог догадаться, ночь ли наступила, или просто тучи стали слишком плотными. Скоро он уже едва различал Нюську, копошившуюся с ковшом у мачты. Ковш поднимался все реже и реже и, наконец, выпал из ослабевшей, посиневшей от холода лапки. Стоя на коленях, девчонка прижалась к борту. Совсем застыла. Сейчас либо смоет ее, либо за борт выкинет. Обр рискнул оторваться от правила, ухватил дурочку за одежу, подтянул к себе, содрал с головы дурацкий платок, пропустил тряпку у нее под мышками и пристроил девчонку у себя за спиной. Затянул узел на груди, проверил, крепко ли, и вновь ухватился за мокрую рукоять. В который раз хлынул ледяной дождь, но застывшая кожа лица уже почти ничего не чувствовала. Ноги тоже. Плохо дело! Похоже, они сначала замерзнут, а уж потом потонут. Или все-таки потонут раньше. Волны стали такими, каких, Хорт был твердо уверен, на самом деле и не бывает. Может, ничего этого и вправду нет. Сон такой, про Злое море, погибельную пучину. Пучина глядела на него из каждой волны тысячами холодных глаз. Морской змей вздымал над волнами чешуйчатые скользкие кольца. Бородатый старик соткался из дождя и пены, летел над водой, тянул к Обру бледные руки и все никак не мог дотянуться. Карбас подняло так высоко, что Хорт решил – все, конец, и тут в отдалении мелькнула чужая лодья. Ее несло по гребням со страшной быстротой, рваные паруса трепались по ветру. Только бы увидели! Только бы не исчезли в струях дождя! Обр попытался разомкнуть застывшие губы, позвать на помощь. Конечно, его не услышали, но видно, ветер дул в нужную сторону. Очень быстро лодья оказалась совсем рядом. За кормовым веслом сидел мужик в косматой шапке, надвинутой так низко, будто никакого лица у него и вовсе не было, а на носу, сложив руки на впившемся в палубу посохе, подставив ветру непокрытую белую голову, стоял Дед. И все они были здесь. Сидели на веслах. Отец, Ольгерд, Сигурд. Блеснула золотая серьга Германа. Маркушка перегнулся через борт, призывно махал рукой. Вот и все. Сейчас его подберут. Его место среди Хортов. А другого места для него нет. Ни на земле, ни в море. Застывшие пальцы не хотели отпускать правило. Грудь сдавил намокший Нюськин платок. А ведь с Нюськой к ним нельзя. Обидят. Вот еще, навязалась ему на шею… Карбас провалился вниз, лодья взмыла на самый гребень. Дождь сменился мокрым снегом, окутавшим все почти непроницаемой пеленой. Снег летел прямо в лицо, застилал глаза. Обр замотал головой, утерся сгибом локтя, и тут ему показалось, что у мачты кто-то стоит. Лодья мертвых его почему-то совсем не пугала, но это напугало до дрожи, хотя высокая тень, внезапно возникшая в лодке, вела себя тихо, не выла, страшных слов не говорила, рук к Хорту не тянула, только цеплялась за мачту, прижималась к ней, будто пыталась слиться с лодкой в одно целое. – Эй, ты кто? – смог выговорить Обр. В этот миг и лодья, и тучи, и безумные волны скрылись из глаз. Все заслонил взмывший, распахнувшийся над лодкой громадный белый парус. Он сиял сквозь темноту, сквозь снег и летящую по ветру пену, закрывал полнеба, подрагивал, изгибался, ловя ветер, но не исчезал, оставался настоящим, плотным, живым. По всем законам карбас должен был немедленно опрокинуться. Такой парус был бы слишком велик и для большой лодьи. Но текущая как решето, тяжелая от воды лодка не опрокинулась, а, напротив, бодро рванулась вперед. Хорт все еще держал правило, но проку от этого не было никакого. Карбас несся, перескакивая с гребня на гребень, едва касаясь воды, так что кормовое весло то и дело обнажалось полностью. Парус звенел от натуги, и кто-то стоял у мачты, совсем близко, но разглядеть его было нельзя. Внезапно Обру стало так страшно, что он все-таки отпустил весло. Все что угодно, лишь бы не быть рядом с этим… этим непонятно чем!..